Клоун Генка

На носу вылез прыщ. Это значит, что кто-то в тебя влюбился. Или это значит, что жирный крем (синяя «NIVEA»), который ты нанес на свое (он не будет материться в этом тексте, я ему не позволю этого, только в жизни) спровоцировал закупорку поры и последующее нагноение. Ты выдавил прыщ, выкурил последнюю (он больше не будет курить в этом тексте, только в жизни) и вышел из квартиры, впервые за долгое время домашней отсидки, вышел по весомой причине — купить три пачки сигарет, он еще не знал, что в этот день он на несколько часов вообще бросит курить.

На улице стоял дубак. Когда говорят «дубак», сразу становится понятно, как это. Это когда ресницы слипаются от мороза и глаза становятся похожими на слипшиеся пельмешки. Да, надо сварить пельмешки — сказал он себе, полпачки с прошлого раза оставалось в холодильнике. Пельмешки без спешки, вот только бы не залипнуть, как в прошлый раз за компом, и не переварить. Да, впрочем, ему было… (он не будет материться в этом тексте, и в жизни тоже не будет, по крайней мере несколько часов он сможет прожить без мата, как мне известно).

Рядом с его домом, там, где раньше была детская площадка, на которой стояли деревянные, вырезанные местным умельцем фигуры, теперь был раскинут самый настоящий гастрольный цирк, такой красно-белый, как заморский леденец. Если долго смотреть на него, может стать дурно. Он бросил беглый взгляд на цирк и сплюнул, плевок хотел было застыть на лету, но упал мутной кляксой в снег. Цирк должен был уехать, вместе с клоунами, еще неделю назад, но до сих пор стоит и воняет; бедные животные томятся в клетках, это не они воняют, нет, это цирк, животные тут ни при чем, они — жертвы, их выпускают на арену, они бегают по кругу за кусочек сахара. А им ведь мало, и потому они кричат ночами. Но он всего этого не слышит, потому что спит крепко, да и не… это его (он не будет материться в этом тексте, он скоро потеряет все слова: и те, которые норм, и матные).

Вдруг его кто-то окликнул. Не голосом, а такой пищалкой детской из игрушек. Вроде пропищали, но как будто сказали в спину — привет, брат.

Он повернулся и увидел перед собой Клоуна. Такого, какой раньше, в прежние времена, был на рекламе «Макдональдса». Вот бы сейчас двойной чизбургер, тот самый, как будто надувной, не такой, как сейчас, похожий на что-то съедобное, а тот, от которого потом метаболизм с утроенной скоростью запускается, — об этом он думал, сглатывая слюну, пока Клоун не подошел к нему и не протянул первым руку. Произошло рукопожатие. Без слов. Пищалка во рту клоуна проговорила что-то наподобие — «но вот наконец и встретились». Потом Клоун сплюнул пищалку, та сделала сальто-мортале в воздухе, перелетела клоуну на красный, поролоновый нос, и все благодаря изворотливости и мастерству Клоуна. Слюна на пищалке тут же застыла, и ловкий незнакомец убрал ее к себе в карман, успев при этом улыбнуться желтыми, на контрасте с белым гримом, зубами.

— Тебе не холодно? — спросил он у Клоуна, потому как сам задубел: забыл надеть подштанники.

— Меня улыбка согревает, — сказал Клоун, распрощавшись за это время с согревающей его улыбкой, превратившись в серьезного, даже хмурого человека средних лет, с заметной залысиной (снял парик) и натруженным от оптимистического задора голосом.

— Вот мы и нашлись с тобой. Не грех обняться, — сказал Клоун.

Произошло объятие. Он (наш герой) не почувствовал ровно ничего из ряда вон выходящего, просто объятие с лысым клоуном, больше ничего, объятие, которого могло и не быть. Он спросил его:

— А мы разве знакомы?

Обычно, если он говорил с кем-то на улице, а это было крайне редко (почтальон, однокашник, да и все), он закуривал сразу после первой сказанной ему фразы, а тут даже курить не хотелось. Он думал сплюнуть, но и плевать при постороннем человеке тоже было бы невежливо.

— Я брат твой. Клоун Геннадий. Ну, в смысле Гена, работаю вот… Клоуном. Если бы не эти гастроли, не свиделись бы. Мы ведь из Амурской области приехали, должны были тигра вам привести, но нам не дали на это разрешение, потому что мы частная лавочка.

— А тигр у вас откуда? Их же охраняют.

— Да … его знает (Клоун выматерился, но не как обычные люди, на помощь ему пришла застывшая в кармане пищалка и произвела подобие звука, но каждый понял, что за слово предполагалось).

— Ты это, не матерись. Ты же клоун, с детьми там возишься. Чему ты их научишь.

— А это они меня научили. Ты не слышал, как они кричат со своих мест, когда я выхожу на арену. Приходи, услышишь. Тоже мне, дети.

— Я не люблю цирк. Не люблю, когда над животными издеваются, и, судя по твоим рассказам, над людьми.

— Понимаю тебя, брат. Мы сегодня играем последнее представление, и все, домой. Хорошо, что обнялись, успели. Тебе как, не холодно? Дрожишь весь. Я закурю, не против. Будешь?

— Мне норм, и я не курю (на самом деле, ему было… но он не будет материться в этом тексте и курить тоже не будет, и почему он сказал, что не курит, вот она извечная тяга романтизировать свой облик).

— Молодец, брат. Молодец, что не куришь. И не пьешь, наверное, и женщин не…

— Слушай, заткнись, прошу тебя. Если тебе нужны деньги, знай, что у меня их нет. То, что тебе слон на голову наступил и ты возомнил себя моим братом, это ведь не мои проблемы, да? Поэтому ступай куда шел и дури голову своими россказнями кому-нибудь другому.

Во время этого длинного монолога (он давно не говорил так длинно, эмоционально и красиво, может быть, и не говорил так никогда в жизни) лицо Клоуна постепенно сжималось, как губка при особо тщательном мытье посуды, а потом из его глаз выстрелили две упругие струи бутафорских или настоящих (кто его знает), слез.

— Ты… это… как… его... — Он не мог сказать на это ничего внятного, стоял облитый клоунскими слезами, которые тут же застывали ледяными сосульками-подтеками, что-то даже в рот попало, но он успел сплюнуть, не почувствовав, были ли слезы клоуна солеными на вкус.

— Ты не думай, что это глицериновые слезы, это настоящие слезы, слезы радости от нашей долгожданной встречи и слезы боли от такой быстрой разлуки. Прости, брат, что помешал тебе.

— Я и не думаю. Просто ты идиот, а не клоун. Я в управу напишу, чтобы ваш цирк закрыли. И никакой я тебе не брат, хватит, хватит меня так называть.

Клоун достал из кармана упаковку влажных салфеток и вытер с лица названого брата свои ледяные слезы. Нельзя не сказать, что названый брат испытывал неприятные чувства, прикосновения Клоуна были нежными, совсем не братскими, а почти материнскими. Потом Клоун достал из пачки еще несколько салфеток и принялся стирать грим уже со своего лица. Кто же знал, что этот процесс такой залипательный, кто знал, что лицо под толстым слоем белил мало похоже на настоящее лицо. Покончив с разгримировкой (движения Клоуна были нарочиты замедлены, всему виной мороз, дрожали руки, уже похожие своей краснотой на нос Клоуна, который пришлось снять, чтобы убрать грим, забившийся в носовые пазухи), Клоун сказал:

— Ну теперь-то ты видишь.

— Вижу.

— И что теперь думаешь?

— Честно, никаких и слов нет. Получается, что только сегодня-завтра и все?

— Да, сегодня-завтра и все.

— Ну, тогда пошли ко мне. Ты сможешь отпроситься? У меня пельмени есть. Полпачки, но можно в магаз метнуться.

— Не, пошли к тебе. Я сегодня свободен. Завтра утреннее представление, «зеленка», так сказать, и усе.

— В смысле? (Это они все говорят, идя по направлению к квартире.)

— Ну это когда можно играть и допускать всякие вольности, фишечки какие-нибудь вставлять. Это только людей касается, понятное дело, животные работают в прежнем режиме.

— Понятно. Бред какой-то. А почему «зеленка»?

— Не знаю.

— Заходи давай.

 

Пили чай, закусывали пельменями, терли за жизнь. Клоун рассказал о своей кочевой жизни, как не поступил в путное место после школы, но поступил в цирковое училище, про своих женщин рассказывал — прошлых и нынешних, про ту, к которой приходил во время гастролей. Названый брат улыбался, даже смеялся, реагируя на клоунские репризы (то ли причина тому долгожданное тепло после холода, то ли какое-то другое тепло было этому всему причиной, как будто выпил что-то крепкое, но никто в этот вечер ни-ни).

— Я вот одного не могу понять, прости меня, Гена, с какой стороны ты мне брат и как ты меня нашел. Это мой папка, земля ему, нагулял?

— Не, мама-папа тут ни при чем. Я твой ментальный брат. Мне оттуда крикнули. — И клоун показал на потолок.

Названый брат тут же перевел взгляд туда, откуда раздается таким избранным тот самый крик, и увидел отошедшую плитку пластикового потолка с подтеком клея на сколотом уголке.

— Ты наркоман, что ли, Гена? Завязывай с этим. И с цирком тоже завязывай, видишь, как кукуха поехала. Чужого человека братом назвал. Это все от одиночества, Генка (ему захотелось называет его Генкой, почему нет). Одичал ты в своем цирке.

— Я занимаюсь искусством, а не это вот все.

— Ладно, не обижайся, а то снова слезы свои бутафорские спустишь на меня.

— Они не бутафорские. А самые настоящие. Приходи завтра в цирк и увидишь меня в деле. Я — клоун высшей категории.

— Не пойду, не проси. Ни за какие деньги не пойду.

— Денег не надо. Я тебе пригласительный выпишу.

— Не надо мне ничего выписывать, отвали со своим цирком.

Клоун Гена ушел. На прощанье обнял брата, опять долго и нежно. Брат стоял как вкопанный, в этот раз объятие показалось ему неуместным. Снова захотелось курить, а еще спать. Сигарет не было, в магаз идти было лень, тем более дорога шла мимо цирка, без вариантов обхода, поэтому он уснул и проснулся утром по звонку будильника, который не ставил вот уже полтора года, как не работал (сократили, закрыли отдел, все туманно). Такое бывает, ни с того, ни с сего срабатывает будильник, как звонок с того света. Удивительное дело, ведь это отличный момент, чтобы выматериться, бросить будильник об стену (классический с ушами-дребезжалками), но он не сделал этого. Встал, пошел в туалет, отлил, почистил зубы, мастерски выдавив остатки пасты (пельменный дух во рту напоминал перегар), рука машинально опустилась в карман трико за пачкой сигарет, но обнаружила там свернутую в трубочку бумажку. Он раскрыл ее и увидел синюю надпись, выполненную печатью-трафаретом — «приглашение в цирк».

— Ну, Генка. Ну, кадр. Это пока он меня обнимал, сработал как вор, а я и не заметил.

Он глянул на часы, представление должно было начаться через десять минут. Он набросил куртку, снова не надев под трико подштанники, вышел из дома, чтобы… чтобы купить сигареты, три пачки, а лучше пять, и ничто и никто не сможет его остановить. Проходя мимо цирка (сиял завлекательной иллюминацией), он замедлил шаг, не по своей воле. Он услышал знакомую пищалку, в этот раз она не говорила — иди, заходи, нет — она просто создавала ритм и, кажется, управляла его ногами, потому как они, против его воли, повернули и пошли по направлению к главной двери цирка. Он зашел внутрь, знакомый запах, который теперь не вызывал в душе нервических чувств, пищалка продолжала звучать неосязаемо в воздухе, он сел на первое попавшееся место (весь зал был пустой, все люди, живущие в его городе, уже успели посмотреть представление, только он один остался неохваченным). Звук пищалки разросся до приветственного tutti оркестра, сейчас начнется, нет, нет, нет.

— Я ненавижу цирк, ненавижу, — говорил он в голос, потому как мог себе это позволить: оркестр заглушает любое сказанное слово. Он зажмурил глаза, и, если бы он умел плакать, как Клоун Геннадий, он бы заплакал двумя струями и затопил бы все пространство цирка.

Но вдруг музыка стихла, пищалка тоже, наступила тишина, она длилась недолго (секунд 80, но ему показалось, что тишина длится вечность). Он открыл глаза из тревожного интереса и из чувства собственной безопасности, вдруг на него идет амурский тигр, а он не видит.

— Тигра не привезли, я же тебе говорил.

Видимо, про тигра он тоже сказал в голос, потому как Клоун Гена, стоящий внизу, на арене, смог услышать его или же просто прочитал мысли, наверное, на это способен ментальный брат.

— Зачем ты притащил меня сюда! — Он кричал, и голос отзывался эхом, пропадая где-то там, под куполом.

— Это не я, это ты сам! — Клоун Гена был вынужден тоже кричать, точнее, говорить с подачей, не щадя натруженные за время гастроли связки. — Брат, я реально устал, можно я воспользуюсь своей помощницей?

— Нет, убери ее или засунь ее себе в…

Клоун успел пропищать нужное брату слово и тут же убрал пищалку в карман. А потом спросил:

— Ты ничего не замечаешь?

— А что я должен заметить? (Звучит как начало парной миниатюры.)

— Посмотри на меня. Разве ты не угадываешь, в чьем я сегодня образе.

— Какой-то наркоман, похожий на Пуаро. Нет? Я просто еще не привык к тебе, да и вообще, почему я должен… кто я тебе…

— Ментальный брат. Почти копия. Спустись поближе, присмотрись ко мне.

Он спустился ближе.

— Не бойся, ты можешь зайти на арену. Прости, брат, представления не будет, билеты не проданы.

— Она красная...

— Ты про арену? Да, какой ей еще быть.

И он ступил на красный ковер арены. Мир не рухнул.

— Ну, ты чего, брат, эй.

И они снова обнялись, но теперь инициатива шла от названого брата. Гена старался подбодрить его очередным рассказом, то ли правдой, то ли фантасмагорией:

— У меня вчера ночью скрутило живот, представляешь, от твоих пельменей. Я с ней был. Сразу после тебя позвонил. Ну, пришел, там, пищалка, все дела, она так хохочет, идиллично так, заводит меня ее смех, а потом чувствую — ну все, все, не вышел каменный цветок, всю ночь бегал туда-сюда. А у тебя как?

— А я спал, проснулся, цирк.

— Повезло, брат. Железный желудок. Повезло.

— Давай я заплачу за билет, а то как-то неправильно. А, кстати, где животные?

— Их уже увезли. Цирк, по правде сказать, тоже уехал, а я остался.

— А как же цирк без крыши?

— Так они вернутся.

— А ты почему не с ними?

— О, на этот вопрос трудно ответить, хотя на него есть всего один ответ, и тот вопрос.

— Вопросом на вопрос, ну давай, валяй.

— А почему ты не сказал мне, как тебя зовут?

— Ну… ха… ты и так знаешь, раз называешь меня своим ментальным братом, копией.

— Почти копией.

— Ну, хорошо. И как меня зовут, моя почти копия?

— Гена. Тебя так назвали в честь Крокодила.

— Правильно. А тебя в честь кого?

— В честь Геннадия Гора. Был такой поэт. Вот слушай:

 

На улицах не было неба.

Природа легла — отдохнуть.

А папа качался без хлеба,

Не смея соседку толкнуть.

А папа качался без хлеба,

Стучался в ворота судья,

Да в капле сидела амеба

В амебе сидела судьба.

 

— Генка, скажи, а почему ты стал клоуном?

Генка, а научи меня плакать этими дурацкими струями: чтобы было кому-то смешно, а мне не так грустно.

Генка, а скажи ей, что я не амеба, а любить тоже умею, что я ее не только хочу, но и люблю. Вот у меня прыщ вылез, ты видишь, это значит, и она меня тоже, Генка.

Генка, а я курить бросил, уже день не курю. И не матерюсь. И не пью.

Генка, а загримируй меня и давай все переиграем, мол, это я к тебе приехал, а не ты ко мне.

Генка, а бывает так, что ты хочешь стереть с лица грим, нос этот свой снять, а не получается, намертво и ни в какую?

Генка, а ты чего молчишь? Ты же брат, моя почти копия, ментальная связь, все дела.

Клоунская пищалка (устало, едва различимо):

— Гена, не грузи меня. Я тебя услышал. И сделаю все, что в моих силах.Вот только красить тебя не буду. Грим кончился. А цирк с новыми белилами приедет не скоро. Пельмени вот-вот всплывут. Не забудь вовремя выключить.