Лестовка наследника

Медное солнце в лохмотьях рыже-бурых облаков садилось над Волгой. Теплая волна перебирала береговые камешки. Река была пуста, ни барж, ни пароходов. Необозримая твердь спала, подземный гул остыл, под опрокинутой бездной, увитой по бирюзе золотою вязью, стояла дивная тишина, и лишь изредка вдалеке плескалась вода или на берегу потрескивал костер. Вокруг него по-хозяйски хлопотал светловолосый малый, который поддерживал огонь и время от времени разговаривал с собой.

— Ништо, Леонт, крепись, — бормотал он, отгоняя горький дым и вперяясь полубезумными глазами в бронзовый закатный нимб. — Взялся за гуж — не говори, что не дюж. С господней помощью справим дело, главное — не робей.

Уловив какой-то звук, он замер, но разобрал в камышах лишь журчание, слитое с птичьими руладами, и отогнал тревогу, несоразмерную шуму. Потом взял котелок, отправился к Волге и нагнулся над водой, но тут из куста, погруженного в ночную темноту, метнулась тень и цепкие руки повалили его на песок. Леонт вывернулся очень умело, словно того и ждал. Завязалась драка, и силы оказались неравными: Леонт, явивший не только силу, но и ловкость, без труда поборол неприятеля. Скоро тот, связанный по рукам и ногам веревкой, у него же и отобранной, извивался ужом у костра и щурил ненавидящие глаза, а Леонт отряхивал порты и поправлял ворот.

— Ты кто, дурачина? — спросил он беззлобно и, приняв, что недруга зовут Федором, продолжил: — Нашел, кого грабить. Я не богач, сам надеюсь на добрых людей.

— Отпусти, — выдавил Федор, дрыгая связанными ногами скорее для видимости, чем на удачу.

Леонт покачал головой, достал из-за пазухи сверток, развернул тряпицу и любовно прогладил скрытую в ней бумагу. Потом все завернул и положил обратно.

— Не взыщи, — проговорил он, застегивая рубаху. — Чего доброго, прикончишь по злобе. Утром отпущу, а сейчас лежи. У меня одно письмо, тебе без надобности, оно к твоему душегубскому делу никакого касательства.

Он все же набрал воды, пристроил котелок над костром, достал из котомки хлеб с луковицей и уселся ужинать, продолжая прерванный разговор с самим собой.

— Беглый, что ли, — рассуждал он, обращаясь то ли к Федору, то ли в пространство. — Коли и так, чего принимать грех на душу. С воровским интересом тебе на ярмарку, там толстосумы, полный сбор, а в чистом поле голь перекатная. — Он для верности скосил глаза на пленника и уточнил: — Ты к Макарию, верно говорю?

— Родня в Костромской губернии, — подтвердил Федор сдавленно. — Ухватил бы куш и к ним. Явишься с пустыми руками, не уважат, а с деньгами я их согну в бараний рог. — Он выгнулся и злобно захрипел. — Сноровистый… с виду-то увалень. Пусти Христа ради, я ж тебе ничего не сделал.

— Алчность ослепила, — вывел Леонт, снова обращаясь в пустоту. —  И не угадал. С кем другим выйдет, а об меня обломаешь зубы-то. Меня бережет Богородица, крыла надо мной простирает. От нее у меня и сноровка, и хватка, так что нет на меня талана у вашего брата, разбойника.

Печальный пароходный гудок разнесся над Волгой, итожа его слова. Федор с натугой ощерился, но не ответил.

— А ты, дурачок, не смекнул, что меня отметила пречистая матушка, — заключил Леонт глубокомысленно.

Огоньки плясали в его остановившихся, прозрачных, как слеза, глазах, давая им странное плутоватое выражение. Он все говорил, и из его малосвязной речи выходило, что Казанская Богородица с чудотворной иконы, конфискованной правительственными чиновниками лет десять назад, удивительным образом вошла в его слух и подает ему голос, умоляя освободить ее от скверны и вырвать из рук еретиков.

Натужное лицо Федора, тронутое тусклым, на излете дальности, светом от костра, исказилось в ухмылке.

— Знаю, — процедил он. — Она на Керженце, в Благовещенском монастыре. Ты, выходит, такой же вор, грабитель, как и я… посягаешь на святую обитель.

Леонт покачал головой и мягко рассмеялся.

— Там она подмененная, — поведал он, таинственно понижая голос. — Был такой разоритель христианства, чиновник Мельников. Он забрал из Шарпана икону, увез к себе на квартиру, а кучер Василий ночью подменил ее на список и отдал хозяевам. И икона прошла через праведные руки тайно, и везде сияла благодатью, а нынче попала в богомерзкие путы и избрала меня для избавления. Кучера-то след простыл, и Мельников убрался в Петербург, но слышно, опять наехал в Нижний, и, верно, наймет Василия. Одна шайка! Тут-то его притянуть к ответу, а там потянется ниточка.

Его остановленный взор сделался пугающим, беспримесно сумасшедшим.

— Гласит, что ей тяжко, — протянул он, монотонно раскачиваясь. — Молит, чтобы я ее вырвал из нечистивых рук. Избрала меня, грешника. Ежели на нее дерзнет кто другой, то того она ослепит, как ослепила Мельникова на пути в Семенов.

— Безумный, прости господи, — буркнул Федор, вытягиваясь на траве и поудобнее устраивая затекшую шею. Казалось, он смирился со своим несчастьем, усвоив, что юродивый пленитель вполне безобиден. — Однако верткий и рука тяжелая… а с виду-то увалень.

Он еще повертелся, покряхтел и потом притих, вроде заснул, а Леонт, засев у костра, впал в осоловелый обморок. Он все раскачивался и толковал то ли с собой, то ли с выдуманным собеседником, и даже не замечал пепла, которым потухающее пламя осыпало его кудлатые вихры и жидкую бороденку.

Раннее утро обнаружило невольных спутников на плесе, окутанном промозглым туманом. На листьях и в чашечках луговых цветов блестела роса, стылое костище с головешками, похожими на обглоданные мослы, белело среди выжженной травы. По небу струились зыбкие тени, на серой воде обозначились омуты, а мимо дальнего берега заскользила гребная лодка, рассекая гладь, кое-где тронутую рябью. Федор вдруг забился всем телом, как бьется на берегу исполинская рыбина, хлопающая бесполезными жабрами.

— Развяжи, — потребовал он мрачно.

Вчерашний обидчик выглядел худым и щуплым, но его проворное тело даже стесненными толчками являло угрозу. Леонт подался к нему, но свирепый, как бы пронзающий взгляд из-под насупленных бровей остудил его пыл. После некоторых колебаний он все же дернул веревочный узел и отпрянул, готовый к натиску, но Федор буднично завозился на земле, разминая конечности. Потом он подобрал шапку, поднялся на ноги, брызнул в Леонта лютым взором и побрел прочь. Леонт долго провожал его глазами, запоминая очерк его сгорбленной спины, и, лишь когда недруг скрылся за кустами, отправился следом. Дорога петляла вдоль берега между холмами, кочками и ложбинами. Подвялые августовские травы кое-где поднимались в полный рост, закрывая вид, но, выныривая из зарослей, Леонт не видел никого и знал, что он на местности один, когда среди ивняка за его спиной что-то хрустнуло, и он потерял сознание от удара.

Очнувшись, он ослеп от солнца, которое било прямо в глаза, пригвождая его к земле. Наверху в полупрозрачных веточных узорах пересыпались листья, затылок подпирал узловатый корень. Леонт сел, потер ушибленную голову. Его котомка лежала в пыли у канавы и казалась нетронутой. Он проверил немудреное имущество и сперва успокоился, обнаружив, что все на месте. Потом ощупал расхристанный ворот, обтряс рубаху и чуть не подскочил от ужаса. Письма, завернутого в тряпицу, не было.

Несытый, изнуренный пленом Федор — а Леонт не сомневался в обидчике, как не сомневался, что тот голоден как собака, — не тронул в дорожной сумке ни корки, однако забрал письмо, которое, как велегласно, но легкомысленно провозгласил Леонт, не имело к душегубскому делу ни малейшего касательства. Голова была ватная, но, собрав мысли, Леонт решил, что пленник попросту отомстил ему за ночное неудобство, не найдя у неприятеля ничего стоящего. Он кое-как поднялся, покачнулся от накатившего головокружения, силой восстановил равновесие. Ветки негромко шелестели от ветра, раздражая его смятенный слух. За ними перламутрово светился парус, ползущий по студенистой воде у стрежня напротив острова. Цветочные глазки изучали его из пряной зелени. Вокруг не было ни души. Леонт еще постоял, проясняя мысли и взбадривая тело. Он словно решал, имеет ли его дальнейший поход какой-либо смысл без письменной подмоги. Потом осмелел и повлекся к пристани.

Скоро он был в городе, встретившем его обманным спокойствием и томными улицами, по которым фланировали снулые прохожие. Предчувствуя подвох, Леонт поднялся на гребень, где ему открылся ошеломительный ярмарочный вид, от которого у него закружилась ударенная голова и зарябило в глазах. Повсюду, насколько хватало ока, начиная с откоса, где яблоку негде было упасть от каменных домов и построек, до дальнего берега, отмеченного у горизонта зеленой кромкой, в пыли и мареве раскинулась многоцветная панорама из крыш, лабазов, складов, балаганов, пристаней лодок, барж, мостков, мачт и развевающихся флагов. Устройство огромного муравейника, подчиненного строгим, но неведомым праздному наблюдателю правилам, узаконивали очертания собора и церковные маковки, заметные то тут, то там. С тихих переулков, очерченных косыми заборами и оврагами, ярмарка смотрелась как центр вселенной, скопление богатырских сил, двинутых с городов и весей к пятачку на стрелке Оки. Подивившись этой масштабной суете, Леонт отправился к собственной цели. Через какое-то время нашел дом купца Ионова и осмотрел постройку издалека. Бревенчатый сруб смотрелся уважительно, стройные и крепкие столбы-вереи выглядели незыблемо. На коньке островерхой крыши ворковали голуби. Над ними наливалось влагой жемчужное облако. В распахнутых воротах зиял широкий двор, а седобородый хозяин расхаживал между подводами и покрикивал на грузчиков.

— Бедная твоя головушка, Леонт, — предостерег себя путник, предчувствуя неладное. — Будет тебе расправа.

Он понаблюдал за работами. Главным рачителем был взмыленный приказчик, который метался от амбара к весовому коромыслу и, запыхавшись, выпаливал:

— Пять пудов, Мина Михайлович!

— Клади ровнее! — рявкал Мина Михайлович. — Поправь гирю!

На его спесивом лице изображались досада и беспокойство. Он поискал кого-то вокруг и недовольно свел брови:

— Гришка!

К нему ленивой, но опасливой походкой приблизился молодой человек в кургузом сюртучке, и Леонт, оценивая одутловатые черты и городскую одежду, определил в нем хозяйского сына.

— Считай, раз наукам учен, — распорядился Мина Михайлович. — Сколько на круг?

Гришка, шевеля жирными губами, забормотал цифры, но сбился, вспотел и зациклился, так и не придя к результату. На его туповатой мордашке отразилось отчаяние. Мина Михайлович скривился и махнул рукой. Потом прошелся по двору и нетерпеливо крикнул у крыльца:

— Авдотья!

Он повторил окрик несколько раз, все повышая голос, и в конце концов грохнул плеткой по стене. Раскрылась дверь, и на крыльцо выплыла девушка в ярком сарафане, застившим буйными красками ее пресное лицо.

— Мать встала? — набросился на нее Мина Михайлович, но девушка лишь передернула плечом.

— Не… — выдавила она, пожевывая.

Этот ответ видимо огорчил Мину Михайловича.

— Вели самовар поставить, — приказал он коротко и зашагал к подводам.

Авдотья исчезла, ситцевое сияние погасло, а Леонт приблизился к воротам, где на него, заливаясь лаем, набросилась дворовая собака. Мина Михайлович, раздраженный досадным пустяком, обернулся к возмутителю спокойствия, а Леонт, шугая пса, смял в руке картуз и поклонился.

— Я к вашей милости, — проговорил он.

Работник отозвал собаку, и Леонт, картинно запинаясь, рассказал, что нес Мине Михайловичу важное письмо, некстати похищенное злодеем, и что теперь, лишенный доказанного покровительства, уповает на милосердие честного господина.

Глухие и непрозрачные, как волжская галька, глаза уставились на Леонта, вызывая невольную оторопь. Бывалый купец, повидавший продувных бестий и бывалых пройдох, явно сожалел, что теряет время на убогий экземпляр.

— Иди вон, бог подаст, — бросил он, но Леон не смутился и продолжал спокойно:

— Ваш крестный, Иван Дементьевич, шлет вам поклон и просит содействия в деле, для коего я послан, а дело такое. Я избран пресвятой владычицей, чудотворной иконой, она ко мне снизойдет, а прочих отринет. Она молит о спасении, молит вернуть ее из чужих рук правоверным христианам.

Он пересказал письмо слово в слово. Мина Михайлович на минуту задумался, потом отрезал.

— Избрала, значит, шаромыжника. Вижу насквозь, не на того напал: ты письмо прочел обманом. Не стану марать руки — повелю тебя связать и отправить к Ивану Дементьевичу, а он тебе пропишет что надо.

За спиной Мины Михайловича нарисовался Гришка, протянувший манерно:

— Тятенька, охота вам связываться с невежеством. От таких жди неприятностей, только впутает в историю.

— Истинно слышу голос, — продолжал Леонт ровно, не глядя на Гришку. — Сетует, что ее небесная душа одинока среди чуждых людей и нет ей ни в ком ни помощи, ни поддержки. Хоть все ее величают и молятся на ее светлый лик, а вокруг нее холодно и пусто, и она устала расточать благодать бессердечным и ничтожным.

Мина Михайлович покосился на груду мешков под навесом и крикнул:

— Тише ворочай, порвешь! — а потом проговорил, не глядя на Леонта: — Был у меня человек с письмом от Ивана Дементьевича, слезно просился на Керженец, я его туда и отправил. Да он мозгляк — как он, тебя, такого детину, обидел?

Рассказав, что случилось на берегу Волги, Леонт снова повторил заученную назубок весточку и прибавил к ней свежие хроники от Ивана Дементьевича. Гришка исчез, а Мина Михайлович насупился.

— Послать предупредить, — пробормотал он. — Тот умник мне не понравился, но и тебе я не верю. Ивану Дементьевичу не откажу, но больно вы прыткие, подведете под монастырь. Украдет кто-нибудь из вас образ, а меня притянут к ответу.

Помотав головой, Леонт заверил Мину Михайловича, что не доставит покровителю никакого беспокойства.

— Сама снизойдет и судилище отринет, а дерзать против закона не помышляю, — сказал он горячо и тихо. — Внушает покорствовать, потому избрала меня, чтобы я ее заполучил кроткостью и тихостью.

Мина Михайлович недоверчиво стрельнул глазами на Леонта, однако принял его доводы и до времени отправил в сторожку к кривому дворнику, а сам вернулся к торговым занятиям. Леонт нашел благодарного слушателя в стареньком Никодимыче, чье привычное общество состояло из ободранных шавок. Собеседник внимал речам о чудесах, жалуясь на умаление веры и на молодежь, забывшую предковые обычаи. На дворе и в амбарах весь день шла возня, и мимо окон сторожки грохотали колеса. Наконец, когда стемнело и все стихло, крыльцо сдавили тяжелые хозяйские шаги. Мина Михайлович, пригибая голову, вошел в тесную каморку и услал Никодимыча на обход.

— Я поузнал, — сказал он Леонту. — Павел Иванович Мельников в городе и с утра до ночи ездит по ярмарке, так что пыль столбом. Был на баржах, у Блинова, у армян. Все ждут начальство из Петербурга, а Мельников высоко взлетел и своего не упустит. Но его возит не Василий, а про того давно помину нет, лет десять. Пропал, как в воду канул. Но, может, ты и прав, не зря владычица возвестила тебе свою волю. Мельников-то, слышишь, призвал в город отца Тарасия.

— Настоятель из Керженца? — встрепенулся Леонт. — Где содержится икона?

Его бесцветные глаза прояснились. Мина Михайлович понизил голос.

— Да, стоят в Симеоновской. Может, вправду задумали неладное. Мельников, слышь, затребовал сюда единоверцев, и мать Минодора из Осинок тут. Только ты, парень, не лезь в это дело, плетью обуха не перешибешь. Разве что расспросить.

— Кого? — выпалил Леонт срывающимся голосом, и Мина Михайлович усмехнулся.

— Ну, не Мельникова. Одна бабенка в городе торгует, а раньше была в прислугах у князя Гагарина, пока его не услали на покаяние. Вот уж кто чудил, прости господи. — Мина Михайлович размашисто перекрестился и вздрогнул, прислушиваясь к звяканью на улице. — Эта Лавра была ему первая помощница, мастерица на любой грех, устраивала афинскую жизнь и знает всех господ, а Мельников приятельствовал с князем. — Он сощурил глаза и неожиданно приказал: — Повтори-ка, что было в письме.

Леонт твердым голосом прочитал по памяти письмо еще раз.

— Помогу, — пообещал Мина Михайлович, развернулся и вышел.

Его слова взбудоражили Леонта. Он помаялся, не находя себе места, и в конце концов не выдержал — выскочил на улицу и побрел по темному городу, пугая прохожих, которые шарахались от него в страхе, как от грабителя. Раз он спугнул каких-то темных личностей, которые рассмотрели его с нехорошим интересом, но, оценив его мощное сложение, отступили. Потревоженные собаки ворчали за глухими заборами. Кружа по окраинам, взбираясь на откос и обратно сбегая к реке, он совершенно изнемог, но все же оказался на просторном Ивановском спуске, под которым стелилась, мигая огоньками, необъятная ярмарка. С Волги дуло прохладой, внизу белело уютное Симеоновское подворье с сахарной колоколенкой. Перемахнув через ограду, Леонт оказался на церковном дворе и, пригибаясь, зарыскал между забранных решетками окон, в которых теплился свет. Его безумные глаза исступленно обшаривали внутренности закутов и келий, и наконец он наткнулся в комнатке на двоих, окропленных свечным мерцанием. Старческое женское лицо бледным пятном проступало из темноты, сливаясь с черной мантией и глухим апостольником. Напротив инокини маячила напружиненная мужская фигура, довольно крепкая и внушительная.

Не веря своему везению, Леонт перекрестился, напряг слух и приник к приоткрытому окну, впускающему сладкое вечернее тепло.

— Теперь о деле, матушка, — негромко, но с напором говорил мужской голос. — Зря бы вас не потревожил. Такой случай выпадает раз в сто лет.

В его солидном голосе звучало скрытое торжество. Лицо монахини качнулось.

— Слушаю, сударь Павел Иванович, — прошелестела она.

Возникла пауза.

— Знаю, вы со всякими персонами изъясняетесь свободно, — продолжил Павел Иванович.

— Божией милостью, — ответила монахиня с тихим достоинством. — Не беспокойтесь. Кажется, никогда не подводили наших благодетелей.

— Подарок при вас? — спросил Павел Иванович.

— Лестовка лучшей работы, — отозвалась монахиня.

— Судите сами, мать Минодора, — продолжал Павел Иванович. — Ручаюсь, что при правильном обороте вы себя высоко поднимете в людских глазах и монастырское хозяйство хорошо поправите. Так поставите себя, что никакое начальство вам препон не учинит, не посмеет. И главное, — он оживился, — поднести деликатно… не мне вас учить.

Он потер руки от возбуждения.

— Понимаем, — ответила монахиня невозмутимо.

Его горячность разбивалась о ее бесстрастие, как волна о берег.

— Славно, — продолжал Павел Иванович. — Надеюсь, матушка, понимаете, что лишней молвы пускать не следует. Государственное дело.

Монахиня снова кивнула.

— Кажется, не болтливы, — произнесла она с достоинством. — Мы неприметные люди, это вы, Павел Иванович, на виду. И двери не запираете, и окна держите нараспашку, а мало ли кто по дому ходит и по двору шляется. Все же город, мирское место, суета сует.

Снова перекрестившись, Леонт отскочил от окна, взлетел по лесенке и понесся по улице прочь. В его лихорадочном мозгу забилось слово «подарок», затмевая прочие мысли.

— Спаси господи, — бормотал он, спотыкаясь о мостовые булыжники. — Подарок. Вот что задумали, злодеи. Позор какой. Не зря Иван Дементьевич волновался.

При мысли, что заговорщики подарят кому-то чудотворный образ, у него потемнело в глазах. Он не сомневался, что они завуалированно толковали именно о той иконе. Не дарить же высокому начальству простую лестовку, да еще с многословными предуведомлениями? Зачем сановным гостям из Петербурга молитвенные четки из валиков, оплетенных кожей?

Взвинченный своим открытием, он блуждал по городу вслепую и, чудом найдя двор Мины Михайловича, долго стучал в будку, прежде чем добудился Никодимыча, а в сторожке завалился спать, бормоча во сне и отмахиваясь от чудовищных подозрений.

Утром он вскочил чуть свет и побежал на ярмарку, надеясь, что легко отыщет на торгу такого влиятельного чиновника как Мельников, но найти в этом бурлящем котле человека оказалось все равно что иголку в стоге сена. Поначалу он, оглушенный людским шумом и пароходными свистками, совершенно потерялся в пыли посреди бесчисленных лавок, балаганов, киосков, лабазов и добротных кирпичных домов, неотличимых друг от друга. Хоть Леонт мнил себя привыкшим к физической работе и к долгой ходьбе, но, попав в этот бешеный угар, он сбил ноги, бегая туда-сюда, пока напал на мельниковский след. Находка ему не потрафила: Мельников оказался быстрым, как комета, и неутомимым, как чума. Леонт то и дело терял его в ярмарочных недрах, с непомерными усилиями находил и вновь терял. Сперва какой-то парень указал ему на хлебную биржу, но, когда Леонт, уворачиваясь от груженых подвод и рискуя попасть под копыта, пересек длинный плашкоутный мост, Мельников уже переместился в мучной ряд. Там запыхавшийся Леонт узнал, что чиновник уехал в рыбные ряды, а из рыбных рядов отправился в татарскую мечеть, и Леонт запетлял вокруг ее каменной ограды, не осмеливаясь приближаться. Праздный кучер позевывал у низких ворот, и Леонт присел на каменную приступку, оглядывая темный шпиль мечети. Потом из ворот выскочил грузный бородач в сюртуке и белоснежной сорочке, проворно взобрался в пролетку, и по его энергичной повадке Леонт, сведя концы с концами, узнал вчерашнего незнакомца — Павла Ивановича, собеседника строгой монахини из Симоновской церкви. Павел Иванович уселся в пролетку и скомандовал везти его к Благовещенскому собору, а выжатый как лимон Леонт, поняв, что не угонится за этим неуемным вихрем, поплелся к Мине Михайловичу. Там ждала весть, адресовавшая его напрямую к таинственной Лавре Петровне, и Леонт, собрав последние силы, отправился туда.

Держа в уме, что Мина Михайлович говорил про Лавру Петровну, Леон осенил себя крестным знамением перед ее чистеньким домиком и приблизился к калитке на негнущихся и тяжелых, как свинец, ногах.

— Ништо, Леонт, не тушуйся, — подбодрил он себя. — Назвался груздем — полезай в кузов.

Калитка, накрытая ровной обвершкой, показалась ему зевом огненной пещеры. Высокие окна были холодны и глухи, предвещая внутри, за гладкими стеклами, неслыханные пороки, губящие душу. Лишь хилые сиреневые кусты за забором сообщали домику человеческий вид, и Леонт, разглядывая их, немного осмелел. Навстречу ему вышла девушка в скромном платочке и, опустив глаза долу, провела его в горницу. Леонт диковато скосился на белоснежную скатерть, фикусы в горшках и красноватые напольные часы с латунным маятником, который зловеще отщелкивал одну минуту за другой. Среди этого богатого убранства он увидел худую, прямую, как палка, женщину в блекло-синем платье, с тонким иконописным лицом и надменными глазами, пытливо уколовшими растерянного гостя. Впечатление было так сильно, что Леон покачнулся и ударился головой о притолоку. Девушка тихо ойкнула, но хозяйка осталась невозмутимой.

— Что ж тебя, дылду, ноги не держат, — проговорила она недовольно. — Обобьешь мне косяки.

Леон спохватился и низко поклонился гордой барыне.

— Виноват, шатает, — объяснил он. — Встретил злого человека, он чуть меня не утопил, а потом подкараулил, ударил и обобрал.

Он застенчиво, но довольно ярко живописал свои приключения во всех подробностях. Рассказывая, он посматривал на Лавру Петровну. Ее истонченное, обманно молодое лицо вблизи показалось ему потресканным и измятым, и на всем ее парадном хозяйстве проступала печать ветхости и какого-то запустения. Девушка, внимая его басням, подняла на него полные жалости глаза, но Лавра Петровна лишь дрогнула краешком узкого рта, и морщинки вокруг ее глаз обозначились резче.

— Говорят, ты беседуешь с чудотворной иконой, — проронила она.

— Не смею, — ответил Леонт, мучая картуз в руке. — А ее голос слышу, сподобился.

— Однако и наперсник у нее. — Лавра Петровна весело поглядела на девушку, и в ее глазах зажглись ироничные огоньки. — Что ж она говорит тебе, дурню?

— Ей горько, — выдавил Леонт срывающимся голосом. — Что благодетели забыли ее, что переметнулись от нее к ложным идолам и не отличают истинную святость от бездушного списка. Она вязнет в нечувствительных руках, словно в болотной тине. Она плачет, что ее милости расточались людям нестойким, и жаждет молений, обращенных к ней с чистыми слезами.

— Да у него кровь! — вскричала Лавра Петровна. — Что ж ты, орясина неуклюжая… Варя, принеси воды!

Варя метнулась куда-то и принесла чашку с водой. Лавра Петровна взяла чистую тряпицу, усадила Леонта на лавку, и ее длинные пальцы запорхали над его головой.

— Экий дуралей, — проворчала она с укоризной, промывая его царапину. — Никогда не слыхала ничего подобного. Местные чудеса вечно отдают каким-то… заведомым театром. Рассказывали, — обратилась она к Варе с насмешкой, — что когда Павел Иванович вез икону из Шарпана, то на плотине у Санохты Богородица поразила его слепотой. И что ж ты думаешь? Дьявол увидел свое умаление, подоспел и вернул ему зрение. Что только не сочиняют темные мужички. Мол, Павел Иванович едва не выбросил икону от страха. Чтобы этот волкодав чего-нибудь выбросил.

— Истинно слышу, — подтвердил Леонт,

— Так вот почему… — проговорила Лавра Петровна задумчиво, но осеклась. Она передала Варе чашку, встала и продефилировала по комнате, шурша платьем. Потом она обернулась. — Чего ты хочешь? Не искать же мне твоего Василия? Ведь Павел Иванович, если дойдут до него твои сказки, не обрадуется слухам, будто он не выполнил служебное поручение. Он ретив по этой части. — Уголок ее рта снова дрогнул. — Сам-то он не думает, что икона на Керженце подменная, иначе бы перерыл весь уезд, а под землею нашел.

— Не забрали бы немцы, — пробормотал Леонт. — Если б ваша милость соизволила выяснить, какой подарок они готовят начальству в Петербург.  А может, он как раз и узнал? Может, за нею и вернулся?

Лавра Петровна нахмурилась.

— Ты, любезный, спятил, — проговорила она. — И твои хозяева, видать, немножко повредились в уме. С какой стати я бы соизволила.  А впрочем… — Она помедлила, хрустнула пальцами и, очнувшись, проговорила: — Ступай.

Растерянный Леонт оказался на улице и, пошатываясь от нахлынувшей слабости, двинулся на временную квартиру. Пока он карабкался в гору, воспаленное солнце наседало на него предзакатными бликами, слепя очи и пульсируя в ушах. Повсюду, сколько хватало обзора, мерцала на Волге холодная зыбь, а слюдяные облака затягивали небо. В голове плескалась коварная тошнота, вызванная то ли ударом о притолоку, то ли чудной заботой Лавры Петровны и ее суховатыми, но волнительными касаниями. На квартире он свалился в сторожке, презрев и бурчание Никодимыча, и гневный рев Мины Михайловича, на все корки распекавшего кого-то в доме.

Другой день прошел бестолково. Леонт словно потерял почву под ногами. Он в беспорядке шатался по улицам и пытал о Мельникове простых обывателей, заведомо не постигавших дел подобного ранга, и лишь изъяны затрапезных одежд цеплялись за его память, раздражая ум. Ярмарка с ее толчеей, с ее кажущимся хаосом, за которым таился мудреный устав, недоступный его жалкому разумению, опротивела ему. Он обессилел и раскис, за день у него не было во рту маковой росинки. В его больную голову лезли странные мысли, сбивавшие его с толка, и он то и дело крестился, отгоняя соблазнительные фантазии. Несколько раз его закручивала толпа, выплевывая на мостовую в какой-нибудь незнакомой окраине. Раз он, заплутав, чуть не свалился в овраг, для вида огороженный жердинами. Под вечер с Волги налетел отрезвляющий ветер, а в предместье ударил колокол, отзываясь в Леонте внутренним набатом, и тот, разом очнувшись, обнаружил себя на Ивановском спуске, выставленным напоказ, как на ладони. Отголосок малинового звона еще таял в воздухе, растворяясь в вечерней тишине, иногда прерываемой далекими пароходными гудками. Безоблачное небо обволакивало мечтателя сыроватой прохладой. Парень в косоворотке приближался сверху, невозмутимо жуя яблоко, внизу белела Симеоновская церковь, на обочине стояла знакомая пролетка с буланой лошадкой и дремотным кучером. Оценив поданный свыше знак, Леонт приободрился. В два прыжка он очутился у церкви и, повторяя свой недавний ход, принесший несомненную удачу, заметался между коваными решетками узких оконниц.

Церковные помещения чернели пустотой. Обитаемым был лишь один закут с массивным шандалом, бросавшим неверный свет на Павла Ивановича. Тот удобно устроился в кресле, лицом к лицу с седобородым стариком в плотной мантии и с крупным крестом на груди. Крепкая фигура старика изобличала нрав волевой и независимый.

— Давненько к нам не жаловали, — выговорил старик. — Столько лет обретаетесь в столице и вдруг нагрянули. Люди по старой памяти страшатся — не знают, чего и ждать от вашего приезда.

Павел Иванович рассмеялся.

— Поверьте мне, отец Тарасий, страшатся лицемеры. Пустили про меня нелепые толки, а я никого не терзал, не сажал в острог, не ломал скиты, не губил христианские души. Я исполнял предписания без потачки, но с живым сердцем — другой бы и не сунулся в это осиное гнездо.

Отец Тарасий усмехнулся и накрыл ручищей книгу, лежавшую на столе.

— Однако горемыки не поют вам осанну, — проговорил он бесстрастно. — Головастикова-то как обидели, все семейство? А Сиволапова?

Павел Иванович сдержанно пошевелился.

— Если обидел, то к их же пользе, — бросил он. — Как провинившихся детей. Ведь заботливые родители, отец Тарасий, не дают детям воли, а порют упорствующих отпрысков, как сидоровых коз, да те еще благодарят, как вырастут. Я тех раскольников не обидел, а вывел на торную дорогу. Тот же Головастиков имел очень мало веры, а Сиволапов потом мне кланялся до земли. Я будто горького пьяницу выволок из кабака.

Отец Тарасий негромко крякнул.

— Эко сравнили, — проговорил он.

— Наши раскольники и впрямь как малые дети, — прорычал Павел Иванович, одушевляясь. — Прекрасные и способные, но несмышленые. Они обещают много хорошего, но надо снять с их глаз пелену, чтобы они не истлевали в косности и дикости. Смотрите, сколько в них силы, отец Тарасий, если они сохранили древность и народные традиции, несмотря на преследования. Когда бы они не воротили нос от культуры и цивилизации, цены бы им не было. Честят соплеменников еретиками, но принимают начальников из Австрии. Сами пеняют, что христиан развратила неметчина, а даже не видят, какую змею таят за пазухой.

Он помолчал и веско добавил:

— А мы сохраняем веселую мину при плохой игре. Согласитесь, что раскол — это живая трагедия, которую мы унаследовали от старых времен, но стараемся не замечать.

Янтарные свечи тихо потрескивали на столе, роняя жирный воск. Отец Тарасий помедлил с ответом.

— Ведь для вас, сударь мой, староверы не только малые дети, а, не в упрек вам будь сказано, дойная корова, — проговорил он. — Вы на них выслужили чин. Вы их, как купец на ярмарке, кажете то одним боком, то другим, чтобы продать подороже. Выгодно утеснять — утесняете, а как повернуло на другую стать, ласкаете. Теперь вот сбываете сиятельным персонам как ходовой товар.

Павел Иванович выдохнул легко и благодушно. Разговор явно доставлял ему удовольствие.

— Помилуйте, отец Тарасий, — проговорил он. — Ей-богу, это вы для красного словца. Выставляете меня христопродавцем, а сами знаете, что в старообрядстве нет ни живой души, ни истинной веры. Этот устарелый канон вяжет народ по рукам и ногам пудовыми гирями, лишает творческого гения, выхолащивает народную суть. Одураченные догматики боятся шагу ступить без оглядки на правила — и вы сами, отец Тарасий, как разумный и верующий человек, перебрались от этого варварства в единоверческую церковь. А я, хоть и на службе, по своему нраву зоркий наблюдатель, у меня острый глаз. Я штудирую раскол как археолог изучает римские руины и вижу, что передо мной развалины, которые пора расчистить. Только мои предшественники брались за дело, как слоны в посудной лавке, а я все же стараюсь не карать, а убеждать. Вы знаете, я поднаторел изрядно, даже недоубоварим стал для некоторых. Потому раскольники не держат на меня зла — чуют, что я их вижу, как облупленных. Иной философ разведет бог весть какое богословие, а копнешь его и пшик. Все его доводы рассыпаются как карточный домик, форс с него слетает, и бери его голыми руками.

Отец Тарасий медленно покачал головой.

— Я такого мнения, сударь мой, — проговорил он задумчиво, — что будь старообрядство лишь сводом правил, не пережить бы ему три века притеснений и немилостей. Да, стоят на неверной дороге, и ложные водители сбивают их с истинного пути, но среди них все-таки много людей, живо верующих.

— Нет, отец Тарасий. — Павел Иванович категорично покачал головой. — Та лампада угасла.

Отец Тарасий шумно выдохнул.

— Говорите, что на вас не держат зла, — проронил он. — А не успели вы приехать, как за вами второй день бегает по всему городу какой-то шальной человек и чуть не кидается на людей с расспросами. Может, родственник Головастикова или кто-то еще по старой памяти затаил на вас злобу.

Павел Иванович свел брови.

— Признаюсь, не замечал, — сказал он весело. — Мне не до бродяг, отец Тарасий. Разве сказать полиции, чтобы не вертелся под ногами?

Отец Тарасий кивнул:

— Лез прямо в окна, отец настоятель пресек и велел его к вам доставить.

Пока Павел Иванович потирал руки и бормотал «кто бы это…», он поднялся, открыл дверь, и дворники ввели Леонта, который тщетно трепыхался в путах, вязавших его руки и плечи.

Павел Иванович поднял шандал и уставился на непрошеного гостя исподлобья.

— Ты ходишь за мной? — спросил он с интересом. — Зачем?

— Отпустите, Христа ради, — просипел Леонт. — Я не вор, меня ведет чудотворный образ, влечет по земле пресвятая Казанская Богородица.

Хрипя и захлебываясь словами, он заговорил, что пленная икона подает ему жалобный голос, который лишает его сна и покоя, и еженощно ранит его скорбную душу.

— Истекает слезами, — выговаривал он отрывисто. — Много вокруг нее почета и божия страха, но все суета и переходящее, а ее мир пуст и хладен.

На грубоватом лице отца Тарасия обозначились ехидные тени.

— Видите, сударь мой, — сказал он, расправляя плечи. — Не прошло и пяти минут, как Господь опроверг, что в старообрядстве нет жизни. Блаженный, но горит в нем истинная вера.

Павел Иванович, недобро улыбаясь, тяжелым взглядом рассматривал пришельца.

— Вы не поверите, отец Тарасий, — возразил он в тон собеседнику. — Не прошло и пяти минут, как Господь подтвердил мою правоту. Этот парень притворяется — он не юродивый, а обычный жулик. — Он вернул на стол шандал, поднялся и заходил по комнате. — Я слышал эту волнующую легенду. Только он врет как сивый мерин, я таких спекулянтов повидал довольно. Поглядите на его хитрые глазки, найдите в них хоть каплю веры. Хотя он ладно выдумал: когда-то я забрал икону, поместил ее в вашем монастыре, а вдруг вы приехали, и в городе хлопоты, как на свадьбу. Мужички вообразили, что икона вот-вот утечет на сторону, правильно?

Павел Иванович сощурился на Леонта, смиренно вздыхавшего под его проницательным взглядом.

— Если при нем ни ножа, ни топора, пусть идет на все четыре стороны, — распорядился он и добавил: — Только запомни, любезный: больше мне не попадайся. Я занят, и мне недосуг с тобой разбираться.

Леонта вывели во двор, развязали и пинками вытолкали в кромешную темноту Ивановского спуска. Очухиваясь, он долго хватал ртом разряженный воздух, а потом, хватаясь за перила, уныло потащился восвояси. В его голове что-то раскачивалось, утоптанная земля уходила из-под ног, а небо над ним то и дело взмывало, как на качелях. Августовские звезды рябили в его глазах, словно рассыпанная крупа, и самые яркие из них виделись растревоженному Леонту богородичными звездами, приветными и строгими.  В каморке у Никифорыча он еще долго приходил в себя. Потом явился Мина Михайлович, выслушал бессвязный рассказ, обругал Леонта бестолочью и насупился.

— Сиди, балда! — прикрикнул он. — Дай бог нашему теляти да волка поймати. Лучше я пошлю за Мельниковым мальчишку, он ловчее тебя, ему и сподручнее.

Он ушел, рассерженно хлопнув дверью. После него стало тихо, лишь далеко под горой тягуче заливалась гармошка, и ее бередящие звуки впивались в Леонтовы уши, как жало. Никифорыч завозился во дворе, и, разобрав его шарканье, Леонт подумал, что старик досмотрел все постройки и вернулся, чтобы завалиться спать, но Никифорыч остановился на пороге и пробубнил:

— К тебе от барыни прислали.

Удивленный Леонт взял у него чадящий фонарь и вышел, зыркая по сторонам и страшась подвоха. Привыкнув к темноте, он заметил, что у забора маячит тень. Мертвенный фонарный луч выхватил из мрака тонкую фигурку и ситцевый подол с мутными узорами.

— Ко мне? — спросил Леонт недоверчиво.

Девушка, которую он едва нащупывал глазами, забормотала:

— Велели пересказать, куда поедет известная тебе персона.

— Ты от Лавры Петровны? — спросил Леонт, поднимая фонарь.

Девушка отпрянула от него и закрылась рукавом. Леонт шагнул к ней, но она вдруг опустила руку и заливисто рассмеялась — это была сама Лавра Петровна в простом сарафане. Пораженный Леонт встал как вкопанный.

— Вы одни… — выдавил он, соображая, не снится ли ему это чудное видение. — Среди ночи?

В водянистом свете, выделявшем ее большие, неожиданно веселые глаза, Лавра Петровна казалась совсем молоденькой. Леонт, запомнивший ее другой, засомневался, не нечистая ли сила создала для него обманный призрак во всей его ночной прелести.

— Чего бояться, — прошептала она с милой улыбкой. — Я знаю потайные дорожки, никто меня не ухватит.

Леонт оторопело пялился на нее и не верил собственным глазам. Чинная барыня, снисходившая до него, словно до пустого места, с заоблачной высоты, вдруг ожила и сбросила по меньшей мере десяток лет.

— Нечего сказать, расторопный охотник, — юлила Лавра Петровна, наслаждаясь его смятением. — Такого хорошо за смертью посылать. Слушай: он собрался в Подновскую слободу. Это неспроста, что ему там делать. Он птица государственного полета, а там огурцы да варенья.

Пока она тараторила, рассказывая о промыслах Подновской слободы, Леонт медленно соображал.

— Зачем ему? — выдавил он наконец.

Озорничая, Лавра Петровна вскинула руку и взлохматила его волосы.

— Эх ты, простофиля! — сказала она с насмешкой. — Откуда ж я знаю. Добрые люди сказывали.

От Лавры Петровны исходил счастливый жар, но Леонт словно ослеп и оглох. На минуту он даже забыл про нее и весь обратился к парадоксальному известию. Подновские производители деликатесов никак не сопоставлялись в его бедной голове с чиновным апломбом Мельникова, и он опять признал обновленную Лавру Петровну призраком, явившимся, чтобы сбить его с пути.

Тем временем костлявые сохлые пальцы скользнули по его локтю, вернув в действительность.

— Она тебе являлась? — залопотала Лавра Петровна. — Ты слышал ее голос? — Обнаружив, что Леонт потерял чувствительность, она толкнула его в грудь. — Такое счастье болвану! Я бы, кажется, все отдала!.. — Отпихнув его, она тут же спохватилась и ухватила щепотью за рубаху. — Ох, нет! Значит, блаженная твоя душа, она угодна Господу, мало на ней грехов.

Она стиснула руки и придвинулась к нему, а ее глаза лихорадочно заблестели.

— Попроси за меня! — воззвала она с мукой. — Послужу, чем могу… помолись пресвятой Богородице за рабу божию Лавру!

Леонт очнулся от комариного звона, растравлявшего его мозг, и в недоумении потряс головой. Он был один в погребной черноте рундука, колючие звезды над крышей заволакивало фосфоресцирующими облаками. Лавра Петровна словно испарилась — не скрипнула калитка, не прошелестел по траве ее изящный ботинок, не заворочались псы за заборами.

— Вот тебе и Лавра, Леонт, — проговорил он обескураженно. — Вот тебе и греховодница, блудница Вавилонская.

Он плеснул себе в разгоряченное лицо водой из кадки. Потом, перенося его в материальный мир, стукнула дверь, Никифорыч заковылял по двору, а Леонт вернулся в чуланчик, гадая, чем прославленные огородники и ягодники заинтересовали статского советника из Петербурга. Или его послали, чтобы выведать секреты солений для вельможного стола? Но не за этим же он приехал из столицы? А таинственный, условно поименованный лестовкой подарок, который взялась вручить начальству политичная мать Минодора? А Федор, прикарманивший его письмо, и ускользавший от Леонта смысл той несообразной кражи? Сличая загадочные нелепости, он заплутал в бесплодных мыслях и в итоге решил, что утро вечера мудренее.

Безмятежным утром он принял тревоги вечера за бесовский соблазн, усиленный мрачной порой, и по здравом размышлении предположил, что бесшабашная Лавра Петровна развлекалась от скуки или что-то у него выведывала. Посчитав сказанное ею насмешкой, он приуныл. Он не знал, что делать. После мельниковского выговора он не решался соваться на глаза чиновнику, способному на крутые меры. Оставалось бездействовать и ждать, но скоро запыхавшийся мальчик, посланный соглядатаем взамен Леонта, доложил, что Мельников действительно отправился в Подновье.

Ступая по дороге и оглаживая котомку, наполненную дарами, мнительный Леонт негромко беседовал с собой. Ему вспало на ум, что Мина Михайлович облегченно вздохнул, сбагрив с рук беспокойного гостя, и оттого вознаградил его даже сверх ожиданий. Но как бы ни было, перед Леонтом забрезжила цель, и он отправился в дорогу с беспечным пылом, созерцая будничную необъятность Волги и философски сортируя баржи, ползущие мимо него и навстречу, но чем вернее он приближался к слободе, тем неуклоннее его ноги замедляли шаг. В его памяти навязчиво возникала пропитанная ладаном церковная келья, и из ее мрака выплывал Мельников, изучающий его пытливым взглядом, притом свечное пламя неизменно бросало на бритое лицо чиновника отсветы огненной геенны. Той неизгладимой встречи Леонту хватило с лихвой, и он робел перед повторной, не зная, чем она для него обернется, а рисковать не хотел. Струсив, он завилял по дороге, и сам не заметил, как очутился на берегу, где приземлился, выжидая неизвестно чего и собираясь с духом. Его смущало, что никто ему не сопутствовал, только навстречу то и дело попадались нервозные ходоки, сходные с потревоженными птицами, которые разлетаются от охотника кто куда. Пока Леонт воображал, что их исторгло из слободы, один из беглецов, дедушка в лапотках, продрался через кусты, приковылял к берегу и уселся на гнилой ствол. Бессмысленные бормотания, которые Леонт завел для вящего упреждения раздоров, не смутили старика, и Леонт покосился на пришельца с безмолвным вопросом. Тем временем солнце потянулось к горизонту, по воде заструился радужный закат, и старческий вздох, вырвавшийся из впалой груди, повис над чистотой реки и песчаными промоинами то ли как восхищение умиротворенной красотой, то ли горькой жалобой на судьбу, пребывающую на изнанке этой прекрасной яви.

— Куда Господь Бог несет, парень? — спросил старик. — Не в Подновье?

В его голосе прозвучала такая мучительная забота, что Леонт навострил уши.

— Грядет антихрист, — продолжал старик с горечью. — Пришли последние времена. Приедет царевич, важные господа набежали вперед. Потравят наше хозяйство, учинят казни египетские, покончится истинное православие.

Он затряс седой головой, а заинтригованный Леонт, воспринимавший любую новость со своей колокольни, спросил, много ли важных господ свалилось им на шею. Старик рассказывал охотно, рисуя прямо-таки апокалиптические картины, и Леонт решил переждать напасть, чтобы не соваться в растревоженный муравейник. Потом старик кое-как поднялся, отряхнул ноги от песка и потащился дальше, а Леонт осмотрелся, ища приюта. Его внимание привлек домик, стоящий на отшибе и имеющий сиротский, почти покинутый вид: косые ворота опасно кренились набок, гнилая дранка едва покрывала просевшую крышу, кровля держалась на честном слове. Тропинка к дому заросла травой, но распахнутые ставни обнажали косящатые окна и, напрягая слух, Леонт услышал в сарайчике куриный клекот. На стук вылез взъерошенный хозяин в перепачканной рубахе, выставился на Леонта желтыми глазами и растянул слабоумную улыбку, едва различимую в бороде. Леонт попросился на сеновал, но хозяин осклабился и привел его в неприбранную избу, выдающую жилище бобыля запахом, валившим с ног. Угол отгораживала грязная, захватанная руками занавеска, на столе стояла грязная посуда, на полу валялось тряпье.

— Ложись, добрый человек, — прогудел хозяин, указывая на старую овчинку, засаленную и лысую. — Не обессудь, но я ночью бодрствую, мне являются ангелы, на меня снисходит особый дух, он не терпит дневного света.

Леонт разглядел доски, кисти, миски с красками и понял, что попал к иконописцу. Тот сразу забыл про гостя — истово перекрестился на образа, едва различимые в углу, сел к столу, засветил лучину. Устраиваясь на вытертой овчинке, отдававшей кислятиной, Леонт подивился, как изограф что-либо видит в этом мертвенном свете — сам он различал в божнице лишь смутный лик отрока в ангельском чине с опущенными крылами и руками, прижатыми к груди. Но иконописец придвинул к себе подручник и наклонился над доской.

— Улита! — гаркнул он, и откуда-то, потирая глаза кулаком, выскочила чумазая девочка. Хлюпнула носом и вытянулась в стойку.

Леонт не шевелился, наблюдая за странным семейством. В углу занялась работа, Улита споро растирала пигменты и смешивала краски, а мастер вдохновенно колдовал над доской. Его космы топорщились, глаза блуждали, и казалось, что он пребывает в посторонней юдоли, внимая чему-то не от мира сего. Леонт боялся двинуться и только дивился этому дикому одушевлению. Ему передался вдохновенный настрой, и он даже пригляделся к окну, взыскуя ангелов, но мастер вернулся в реальность, разгневался и с размаха ударил Улиту.

— Дай сажу, дрянь! — выкрикнул он.

Его ручища давала вид, что повалит и крепкого мужика, но Улита устояла и только всхлипнула. Она сгребла чашку, мастер принял ее и забыл обо всем. Леонт, соскучившись лицезреть это жестокое действо, отвернулся к стене и заснул. Ворочаясь, он еще приоткрывал глаза, но видел одно и то же: кудлатую голову, склоненную над иконой, и усталую девочку, переминающуюся с ноги на ногу. Когда он проснулся, солнце светило в окна, Улиты не было, а мастер, облокотясь на стол, победно скалился в пространство. Его могучие плечи покоились под грязной рубахой, а перед ним свинцово переливалась бутылка, из которой он то и дело прихлебывал. Любопытный Леонт приблизился, посмотрел на доску и вздрогнул, словно пронзенный молнией. Увиденное так поразило его, что лишило речи — он только ахнул и замычал, не в силах выдавить ни слова.

Вожделенная икона, цель его невероятной охоты, предстала перед ним новенькой, с еще не застывшими мазками. На минуту ему показалось, что он и вправду сходит с ума.

— Казанская… из Шарпана, — выдавил он наконец и уставился на изографа, еще витавшего в других мирах.

Он судорожно гадал, к чему приписать эту находку. Он набрел на чаемый им след? Или сатана дурачит его, сбивая с пути и толкая на ложную стезю?

Почувствовав его пылающий взгляд, иконописец шевельнулся.

— Срочный заказ, — выдохнул он, и избяной дух насытился сивушным смрадом. — Снизошло, и ангелы слетелись.

Леонт врастал в пол, силясь постичь увиденное.

— Чей заказ? — с дрожью проговорил он, уверенный, что за совпадением стоит преступный умысел. Теперь он не сомневался, что копия изготовлена для очередной подмены святого образа и что сама Богородица толкнула его к убогому домику. Сказка становилась реальностью.

Иконописец поднял на него мглистые глаза и удивился, словно видел впервые.

— Тебе зачем? — рявкнул он. — Пош-шел! — Он вяло замахнулся, но Леонт подметил, что тот изрядно нагрузился зельем, поэтому пренебрег угрозой.

Он оказался прав: иконописец, казавшийся невменяемым, тут же забыл про гостя. Он кое-как поднялся, качнулся, сделал пару неверных шагов и как подкошенный упал на овчину, только что служившую Леонту ложем. Его зычный храп разнесся по горнице.

Леонт занял его место за столом, не сводя глаз с иконы. Его мысли скакали в беспорядке. Икона притягивала его, как магнитом, прежние планы начисто вылетели из головы, и он вознамерился подкараулить таинственного заказчика. Внутренний голос убедил его, что это будет не кто иной, как зловещий чиновник Мельников. Кто еще? Скудная фантазия не предлагала Леонту вариантов, и он возблагодарил Лавру Петровну, отправившую его в Подновье. Вспоминая тяжелый мельниковский взгляд, Леонт приготовился к поединку и невольно поежился. Спящий мастер не препятствовал его планам. Подбадривая себя, Леонт вышел во двор и обнаружил у курятника Улиту, отмеченную свежим синяком. Чтобы отвлечься, он заговорил с девочкой, но та лишь несмело огрызалась, готовая в любую минуту бежать от дотошного чужака.

— Какой-то мужик, — проронила она, описывая заказчика, которому Леонт приписывал самые черные намерения.

Не добившись толку, Леонт устроился на крыльце и завел привычную песню о путеводных знаках, которые подает ему икона, и о жалобах, которые он от нее слышит.

— Я не случайный гость, меня привела пречистая Богородица, — заканючил он, и изнуренное личико Улиты замерло, обратившись в слух. — Внимаю ее взывающему гласу, денно и нощно она молит о помощи, истерзали ее люди, властвующие над ее святым образом, тянут из нее жилы, морят почем зря.

Девочка присела у поленницы и уставила на Леонта глаза, полные восхищения и слез.

— Есть же счастливые люди, — сказала она с придыханием, ломая худые ручки. — Хоть бы раз услышать, и больше ничего не надо. Какой ее голос, родимый?

— Тихий и певучий, — сказал Леонт. — Ласкает, подобно матушкиной колыбельной.

— Матушка меня жалела, — прошептала Улита воспаленными губами. — Как померла, житья не стало… забил, замучил проклятый.

Теперь уже Леонт отбивался от Улиты, прицепившейся к нему, как репей. Девочка то ахала, то всхлипывала от умиления, то изводила его бесконечными вопросами. Она пытала его с изощренной смекалкой, но Леонт ничего не добился от нее в ответ. Заказчик, несмотря на ее описательные усердия, представлялся неким невнятным пятном, и предубежденный Леонт заподозрил, что она боится огорчить его, выдумывая небылицы. Ее сбивчивый рассказ повествовал, будто к ее отцу, изографу Руфину, явился незнакомец, которого Улита аттестовала законченным разбойником, и востребовал список чудотворной иконы, оговорив предельно малый срок. Она не знала, откуда его принесло в их смиренный домишко, но предположила, что виною была молва об отцовом даре, позволявшем схватывать глазом любую икону со всеми нюансами. Улита клялась, что Руфинов талант уникален, и все знают, что ее отцу нет равных, хотя природа явно лишила этой мифической способности ее саму — воспоминания о незнакомце вызывали у нее брезгливую дрожь, не дополненную точными сведениями. Она лишь сообщила, что у незнакомца злющие глаза, в чем Леонт, заведомо невзлюбивший конкурента, и так не сомневался.

Он твердо решил дождаться недруга. Спящий Руфин его намерению не препятствовал. Что до Улиты, она преисполнилась к чудесному гостю обожанием, граничащим с назойливой докукой. Она металась по двору, всячески угождая ему, а он со своей стороны изыскивал надуманные поводы, чтобы остаться, и изо всех сил тянул время. Он даже наколол дров, поправил воротные створки и укрепил на них расшатанный засов, изобличив при этом свою малую, несмотря на крепкий стан, приспособленность к физическому труду.

Застряв здесь без видимой причины, он посильно оправдывал свое пребывание в доме, с которым его ничего не связывало.

Он копошился у забора, готовился встретить искомого злодея и поглядывал на большак, стремивший бег мимо полудикой избушки. Дорога поглощала его внимание — он не ведал, что творится за его спиной, и не заметил Руфина, явившегося узнать, что происходит у него на дворе и почему какой-то прохожий распоряжается там, как у себя дома.

Топот, словно от копыт, заставил Леонта обернуться. Руфин несся на него, выпучив налитые кровью глаза, их стеклянный взгляд, лишенный даже проблесков смысла, отбросил Леонта в сторону. Выхватив из дровницы полено, Руфин бросился на гостя.

— Вынюхиваешь? — взревел он. — Убью, кому сказал!

Затуманенный разум повел его вбок, он пролетел мимо, врезался в забор, треснувший под его весом, и завопил, тряся башкой и уговаривая неприятеля подойти, но Леонт не внял призыву — он рванул со двора и, сминая лопухи, помчался прочь. Выскочив на дорогу, он стряхнул с себя грязь, отдышался, мельком обернулся и побежал в Подновье, подальше от дурного места и от остервенелого изографа.

Он шатался от усталости, согласуясь с толчками в голове, и слоистые горы покачивались в его глазах, зачарованных видением клубящегося небесного града, который вдруг сложился из облачной массы и взмыл над песчаным гребнем Волги. Этот тихий свет манил к себе, вселяя такую неизбывную, нестерпимую мечту, что Леонт отвел взгляд и, ища ему опоры, сосредоточился на ветхой часовенке, которая высовывала серую маковку из разлапистых ветвей, предваряя собой избы слободы вдалеке. Собрав силы, Леонт побрел на этот путеводный ориентир. За приоткрытой дверью часовни теплился огонек. Какой-то порыв потянул Леонта внутрь. Он переступил порог, увидел женщину, склоненную над иконой в мучительном экстазе, и услышал звук исступленного поцелуя, повисший в воздухе. Леонт замер, но женщина, погруженная в молитву, не заметила его. Как сомнамбула, она отступила от аналоя, выпрямилась и что-то зашептала, мелко крестясь. Не понимая, что он делает, Леонт шагнул к аналою и обернулся. Горящие, полные слез глаза уставились на него в странном умопомрачении, отчасти ему передавшемся. В каком-то необъяснимом восторге он приник к иконе и поцеловал еще влажную отметку губ. Женщина не сводила с него безумных глаз. Казалось, что она близка к обмороку. Потом она вздрогнула, опустила голову и ящеркой выскользнула из часовни, оставив пораженного Леонта в ступоре. Треск свечи вернул его к действительности. Он очнулся, опрометью выскочил на улицу, но застиг лишь промельк силуэта, который сквознул под ставнями избы, обнимавшей косогор. Как околдованный, он двинулся следом и приметил на дороге знакомую ему буланую лошадку и кучера, дремавшего в повозке.

— Вот она, путеводная звезда, Леонт, — пробормотал он. — Близка твоя награда.

Озираясь, он подкрался ближе и обошел повозку. Безразличный кучер не снизошел до него, продолжая спать. Все говорило, что седок гостит в богатом доме с воротами, запертыми наглухо. Леонт побродил под окнами, услышал голоса и припал к добротному забору, выискивая щель. Дело оказалось непростым, и, найдя проем, Леонт захлопотал, разглядывая двор и поворачивая голову то так, то эдак. В поле его зрения попало крыльцо, по которому спускались двое господ, и в одном из них он узнал Павла Ивановича. Тот хмурил брови и так свирепо давил ступени своим весом, что несчастные тесины жалобно потрескивали. Его молодой спутник следовал за ним на цыпочках, подобострастно склоняясь.

— Сладилось, Павел Иванович, — выговорил он. — Фортуна-с.

— Толкую прописные истины, а не в коня корм, — посетовал Павел Иванович с досадой. — Ужас, какая недальновидность и зашоренность. Не понимают своей выгоды, хотя ворочают капиталами. Бьешься как рыба об лед — отступился бы, да нельзя.

— Упрямство-с, — поддакнул спутник.

— Скажу вам правду, зло берет! — воскликнул Павел Иванович негромко. — Сам государь к ним снисходит, а эти глупцы воротят носы. Да везде одно и то же. Ладно раскольники, темные люди, но сколько я бился, чтобы чиновные болваны хоть озаботились этой язвой, вяжущей Россию по рукам и ногам. Считают, что в губернии тридцать пять тысяч раскольников, а взаправду их сто семьдесят тысяч, каково? Слепы и глухи. И никто, кроме меня, не обеспокоился, чтобы проверить.

— Пренебрегают-с, — сказал спутник.

— Горько, — сказал Павел Иванович. — Когда русские сторонятся русских, а негодяи и мошенники этим пользуются. У них своя корысть, а что налицо? Даже на ярмарке не поют русских песен — как услышат, сразу прекратят, а инородцы свою музыку играют свободно. А не поверите, как я страстен до всего русского. Такая глушь мне словно глоток свежего воздуха, и обида берет, что вечно натыкаешься на ужасающие предрассудки.

Хозяин выбрался на крыльцо и проводил гостей до пролетки. Леонта как ветром сдуло от забора. Он затаился за углом, но повозка вдруг развернулась и непонятным образом оказалась рядом с ним.

— Стой! — распорядился Павел Иванович.

Леонт, застигнутый врасплох, топтался на месте, уходя от взгляда, которым дырявил его чиновник.

— Шпионишь? — проговорил Павел Иванович мрачно. — Ты мне надоел, дурак. Ступай и больше не попадайся.

— Кто это? — зашептал встревоженный спутник.

— Прощелыга, — резюмировал Павел Иванович. — Скучный тип. Его бы в острог, да некогда.

Пролетка тронулась, взобралась в гору и пропала, а Леонт озадаченно выдохнул.

— Сам государь, — повторил он с недоумением. — Сам государь…

Хозяин убрался, калитка закрылась, а Леонт затравленно осмотрелся. На улице появились прохожие: толстобрюхая баба заковыляла к колодцу с коромыслом, плюгавый мужичок вывез тележку с дровами, мальчишки, перекликаясь, пробежали к речке. Казалось, что все спокойно, но мозг Леонта отчаянно засигналил, а шишка на темени фантомно заныла. Взгляд, ведомый инстинктом, предъявил ему дубликат картины, перенесенной с безлюдного берега Волги в декорации населенной слободы, и Леонт оторопело проводил глазами Федора, уходящего от него по тропинке. Но пока он собирал мысли и прикидывал, не повторит ли обидчик таинственный круг, чтобы огреть его дубиной, Федор исчез.

— Он, — пробормотал Леонт убежденно.

Он сопоставил слагаемые — мистическую икону, влекомого к ней преступника, безумного мастера, изготовившего ее список, и рокового злодея, дирижировавшего дьявольским оркестром. Участники таинственного представления сходились в одну точку, но Леонт пока не понимал общего смысла. Он лишь смекнул, что ему нельзя покидать Подновье.

Сильное чувство, пережитое в часовне, еще не отпускало его, и ноги сами принесли его к уродливому, как бы переломленному дому, в котором скрылась женщина, поцеловавшая икону. Он обосновался напротив, присел на завалинку, и в его глазах зарябили наличники, окаймлявшие окна. Созерцая это прихотливое кружево, он не углядел грязноватую тетку, которая выбралась из калитки, скосилась на него и крикнула:

— Ты чего, парень? Иди отсюда, не то позову работников.

Леонт вскочил. Пока соображал, куда податься, произошло движение, и ворота распахнулись. Увидев мощного верзилу, испуганный Леонт заметался, но тот им пренебрег, распахнул калитку и с показной заботой выпустил горделивую старуху, которая проковыляла через уличную колею и беззастенчиво уставилась на Леонта.

— Приведите его, — распорядилась она.

Леонт было сорвался с места, но старуха мановением руки остановила его и грозно спросила:

— Ведь это ты?

Леонт замер, не зная, что отвечать.

— Ты внимаешь пресвятой Богородице? — настаивала старуха. — Все знаю, молва бежит впереди тебя.

Не успел Леонт опомниться, как его ввели в дом. Старуха, расправив черные одежды, расположилась в кресле. Вокруг нее собрались домашние, робкие и чем-то подобные трухлявым грибам. Они неслышно просочились в комнату и с томительной надеждой воззрились на Леонта, узнавшего среди их глаз мрачные, полные горя глаза женщины, которая поцеловала часовенную икону. Не выдержав этого испепеляющего огня, он повернулся к божнице и приискал крылатого отрока со сложенными на груди руками и восьмиконечным сиянием вокруг головы. Под его взыскующим взглядом Леонт обвыкся и вполголоса завел привычную песню. Все слушали его с волнительным придыханием, опасливо озираясь на старуху, которую почтительно именовали Глафирой Карповной.

Никто при ней не подавал голоса, а она перебивала Леонта без церемоний.

— Так и сказывает человеческой речью? — выспрашивала она придирчиво. — Подолгу ли молвит? Когда на тебя снисходит, днем или ночью?

Его ответы, несколько бессвязные, сердили ее, и она стучала узловатым перстом по подлокотнику.

— Экий остолоп, — гневалась она. — Тебя осеняет божия благодать, а ты ни звука, как скотина неблагодарная. Ты скажи нашей матушке, что верные рабы ей безмерно преданы и всяко ее почитают. Понял, дубина стоеросовая? Поди, сладко внимать ее небесному гласу? У меня бы, кажется, сердце обмерло.

— Сладко, — подтвердил Леонт.

Он растерянно закивал. Тут прорезался большерукий мужичок, которого Леонт поначалу не приметил, и лишь теперь разглядел, что на нем опрятная рубаха, чистая, как в праздник.

— А я думаю, что не Богородица, а дьявол его голосами соблазняет, — проговорил он ехидно. — Станет ли Богородица просить о помощи? Да еще оборванца. Она в такой силе, что ей не к месту никакое заступничество, а напротив, она из любой темницы, из любых худых рук всех смертных дарит своей благодатью.

Домочадцы вздрогнули и в страхе обратились к мужичку, а женщина, поцеловавшая икону, сверкнула на него звериными глазами. Глафира Карповна нахмурилась и возразила кротко:

— Пути господни неисповедимы. Наш убогий разум не вникнет, кто угоден Богородице. — Она обернулась к домочадцам. — Чего столпились? Пошли вон.

Все кинулись к дверям, в проеме возникла давка, и комната опустела. Глафира Карповна поднялась, выглянула и убедилась, что никто не притаился за косяком.

— Вот что, Лева, — проговорила она, возвращаясь в кресло. — Не слушай Капитона, если ты снискан милостью, значит, пресвятая матушка избрала тебя, на тебе ее благодать и твоя молитва до нее доходнее. Ты ей внимаешь, и она к тебе снизойдет. Попроси ее покорства и спокойствия в моем доме — чтобы грешные мысли не смущали моих внучек, девиц Анфису и Веру, и дочь Марину, и сына Капитона, и внуков Никиту и Егория, и зятя Никодима, и невесток Прасковью и Татьяну. — Она раздраженно скривила губы и снова стукнула пальцем по подлокотнику.

Леонт, шевеля от усердия губами, повторил имена. Глафира Карповна продолжила речь, и список ее нижайших молений обернулся перечнем требований, весьма директивных.

— Послужи, голубчик, — добавила она. — Обижен не будешь. Ты скажи, если что-то потребно свыше твоих силенок.

— Ваша милость говорит истинную правду, — ответил Леон, кланяясь. — Богородица обозначила мой путь, ее воля провела меня к изографу, а он, наущенный бесом, едва меня не прибил.

Он рассказал о своем приключении, и Глафира Карповна кивнула головой.

— Он исполняет иконы чудесного письма, — сказала она. — Но пьет горькую, и через нее образа получаются без подлинного благоговения — только видимость. Наши его отвергают, потому что знают его свойства, а чужие падки. Он имеет чудесный дар: на какую икону ни взглянет, ту повторит во всех тонкостях, и господа, какие без понятия, часто к нему обращаются.

— Может, ваша милость соизволит узнать, — пробормотал Леонт, — кто заказал ему шарпанскую икону? От этого ей может быть поношение, и она, голубушка, мается, чует неминучую беду.

Глафира Карповна задумалась.

— Кто бы ни был, — сказала она, — от нас не уйдет.

Она поднялась с кресла, позвала слугу, и тот отвел гостя в людскую избу, но не успел Леонт прийти в себя, как кто-то заскребся в окно. Он вышел — на крыльце стояла девушка с лицом, порченым оспой. Заикаясь и краснея, она попросила секретно помолиться Богородице о родительском благословении. Некто Герасим владел ее сердцем. Леонт спрятал бумажку, скользнувшую в его руку, и вернулся в избу, но только он сел на крытую лавку, как в окошко опять постучали. Паломники шли к нему добрый час. Сперва домочадцы, воровато оглядываясь, шептали ему сокровенные желания, потом их сменили слуги и работники. Казалось, что его посетил весь дом, кроме женщины, поцеловавшей икону, хотя Леонт ждал именно ее. Он уже знал, что она вдова покойного внука Глафиры Карповны и что ее зовут Татьяной. Но настал вечер, заморосил занудный дождик, и Леонт затосковал в одиночестве.

Он не услышал, а скорее почувствовал ее приход. Повинуясь внутреннему тычку, он вышел на отсырелый двор и долго стоял под навесом, внимая размеренной и унылой дождевой капели. Потом за поленницей что-то дрогнуло, и Леонт обернулся. Татьяна в мокром платке смотрела на него, закусив губу.

— Лева, голубчик, — проговорила она тихо и быстро. — Бог мне тебя послал, только ты мне поможешь. Уймешь проклятого Капитошку, мочи нет, хоть в воду.

Она прерывисто зашептала, что свекор, склонивший ее к греху, не дает ей покоя.

— Видеть не могу поганого, — лепетала она в горячке. — Свекровь говорит, мол, век промучилась, теперь твой срок, но тошно мне, Лева! Они меня взяли из сиротства, идти некуда, одна дорога — извести его. Я его выведу на улицу, а ты его тюкни топориком. Не бойся ответа, наши не выдадут, бабка откупится от начальства, чтобы следствия не заводить.

Леонт отшатнулся он нее, едва не опрокинув поленницу.

— Что ты… — забормотал он, отмахиваясь от нее здоровыми лапищами.

Она придвинулась, блестя воспаленными глазами, испугавшими Леонта не на шутку.

— Хочешь денег? — спросила она, скалясь. — За мной дело не станет, у него кубышка-то полная, я ключик подберу.

— Полно, — выдавил Леонт с ужасом. — Уйди, изыди!

Бледность его взволнованного лица резала сумрак, и Татьяна, скрипнув зубами, отступила.

— Слюнтяй, — проговорила она презрительно.

Хвост ее платья мелькнул за поленницей, а окаменелый Леонт долго приходил в себя. Он очухался, когда заскрипела дверь. Пожилой работник вылез из-под низкой притолоки и вдохнул воздух.

— Танька, — усмехнулся он, проследив ловкую фигуру, которая, подобрав подол, сходила с крыльца. — К полюбовнику стреканула. Ох и баба.

Леонт зажмурился и прогнал наваждение, мреющее в его глазах лентами полосатой Татьяниной юбки. Нехорошее чувство подкатило к его горлу и застряло комком, который он с усилием сглотнул. Чтобы отвлечься, он вернулся в квасное тепло избы и затянул привычную сказку о богородичном гласе, но восторг желающих, готовых его слушать, не рассеял муторного осадка в душе. Он лег и затвердил про себя молитву, но воспаленный Татьянин образ еще долго не давал ему покоя.

На другой день Леонт утвердился в доме как свой и то и дело принимал ходоков, которые неизменно отзывали его в укромный угол и, заикаясь, проговаривали заветные мольбы к Богородице, сопровождая их слезными просьбами держать дело в тайне. В короткий срок Леонт узнал семейную подноготную, выболтанную ему с редкостным простодушием. Каждая челобитная сопровождались дарами от щедрот ходатая. К концу дня облагодетельствованный Леон как сыр в масле катался, но его блаженную негу нарушила Глафира Карповна, потребовавшая прозорливца к ответу. Она призвала его в горницу и, буровя глазами, обязала исповедаться, как на духу. Леонт прикинулся дурачком, отговорился окольными мелочами и понял, что попал словно между молотом и наковальней. Обводя Глафиру Карповну вокруг пальца, он еще повитийствовал, живописуя Богородицыны стенания, но хозяйка стояла на своем.

— Не возносись, Лева, — посоветовала она. — Хоть ты и отмечен божественным словом, но пребываешь на земле, и не забывай, кто твоя благодетельница. — Она вздохнула, расправляя складки платья. — У нас, Лева, много неблагодарности. Живут как у Христа за пазухой, а своего счастья не ведают.

Хотя Леонт хитрил и так и сяк, но все же не открыл Глафире Карповне Татьяниной тайны. Роковая просьба не шла ему на язык, и он даже не выговорил бы ее вслух.

— Просила избавить от греха, — выговорил он, двусмысленно пряча глаза, когда в родственном строю подошла Татьянина очередь.

Он даже покраснел от стыда, но Глафира Карповна легко объяснила его замешательство.

— Вздорная дрянь, — изрекла она. — Не понимает, что Прасковья отслужила бабий век, а свекор хозяин в доме. Бог простит, Бог милостив. Чем подолом-то по улицах мести да приваживать кобелей… — Она привстала. — Помоги мне, Лева, голубчик.

Леонт смолчал об иконописце, но Глафира Карповна сама вспомнила о безумном мастере.

— Есть у него заказ, — сообщила она. — Но молчит, от кого, а его Улитка дура дурой. Одно верно, никто к нему вчера не приходил.

Она рассказала, что Руфин всю ночь работал, а днем, как обычно, отсыпался с пьяных глаз и колотил Улиту, но неведомый заказчик не проявил себя никак.

Сделав Леонту внушение, Глафира Карповна отпустила его, и он уселся во дворе, наблюдая за работниками. Только под вечер он выбрался на улицу. С Волги дуло холодом, вспененное небо накрывало сырые крыши, заборы, храмовые купола и ныряющий спуск, за которым в лучезарном преломлении, в какой-то потусторонней игре света и тени, брезжили лодки на воде, вытянутый остров, зеркальная речная гладь и дальний берег, тонувший в предзакатной дымке. Ломкие августовские травы пахли одуряюще, по склону разливалась тишина. Картина источала такое благообразие, что Леонт заподозрил подвох, тревожно оглянулся, и перед ним как навязчивая пагуба, повторяемая от раза к разу, возникла тень, которая удалялась от него поступью, знакомой по безлюдному волжскому берегу. Пока Леонт решал, как трактовать посланные судьбой знаки и догонять ли ему Федора, призрак растворился. Леонт вскинулся, изучая окрестность, но обнаружил лишь старуху, ковыляющую по тропке с охапкой перезрелого укропа. Странная тревога уязвляла его, не давая покоя. Он отправился было к Руфину, но с полдороги спохватился и повернул обратно. Добравшись до дома, он испытал на себе пристальный взгляд и обернулся, но застал лишь отсвет платья, исчезнувшего в воротах. Он с содроганием вспомнил Татьяну и перекрестился, но женщина так и не появилась — мимо него лишь проползла телега с сеном, а на завалинку выбрался древний дед с пучком лозы и дырявой корзинкой. Рутина заполняла слободское бытие. Унимая воображение, мешающее собрать головоломку, Леонт выбрал проторенный путь: отправился твердить зачарованным слушателям о Богородицыном гласе.

Его успокаивали эти заученные рассказы. Монотонно гнусавя и расписывая тяготы святого образа, он дивился самому себе, тщеславясь удалью и счастливой звездой, несущей ему везение.

В приятной дреме прошло несколько дней, и как-то бдительный Леонт почуял беду. Выйдя во двор, он напряг обостренное подсознание, развитое его скитальческими дрязгами. Прелые бревна хозяйского дома источали тревогу, в открытым окне кто-то надсадно мычал, и Леонт, подойдя ближе, различил крестную муку в этом страдальческом стоне.

— Хозяин захворал, — шептались работники. — Экая беда.

Протяжные стоны царапали нервы и выматывали душу. Леонт понадеялся, что хозяйская хворь скоро пройдет, как богатая причуда, но звуки становились все несносней. Потом Капитон закричал, и окна захлопнулись. Во дворе настала тупая давящая тишина. Приказчик понукал работников, но любое дело валилось у них из рук. Потом в молельной затянули псалмы о здравии. Среди душераздирающей немоты поползли слухи, что Капитон отравлен и что Татьяна опоила его ядом.

— Неукротимая баба, что хочет, то и делает, — сказал Леонту пожилой Гаврила. — Глафира откупится, у нее денег куры не клюют. Да еще слышал, что наведывается наследник царевич, так что начальство закроет рот на замок, и концы в воду.

— Не завидую, — встрял молодой парень. — Карповна ее изведет, и любовник не поможет. Не его забота разбирать бабьи склоки.

— Грядет антихрист, — сказал со значением третий мужик. — Не зря наезжает наследник, вот предвестие. За что нам божие наказание.

Понизив голоса, они заспорили об антихристе, а удрученному Леонту помнилось, что отголосок мучительного крика, еле слышного в дрожании стекла, постепенно истончается в надрывное хрипенье. Потом звуки оборвались, и стало зловеще тихо — лишь на Волге гудели проходящие баржи, а в соседнем дворе с жуткой размеренностью часового маятника, считающего минуты, стучали топоры. Ноги вытолкали Леонта из недоброго места и понесли прочь. Он очнулся за околицей, перед ним чернелось убогое Руфиново жилье. В калитке показалась Улита с сизой отметиной на лбу. Увидев Леонта, она вспыхнула и сбежала на дорожку, скользя по мокрой траве.

— Насилу явился, — сказала она, запыхавшись. — Ты хотел заказчика? Он сидит у нас.

С трудом поспевая за событиями, Леонт поднялся, вошел в избу и увидел двоих. Руфин склонялся хмельной головой на стол, а некто посторонний застил окно, разглядывая икону. Изгиб его поджарой спины вызвал у Леонта безотчетную гадливость, переросшую в неприязнь, когда чужак обернулся к гостю.

— Ты за образом? — спросил Леонт, не веря глазам. — На что он тебе?

— Не лезь под руку, — отрезал Федор. — Скажи спасибо, я тебя на берегу не укокошил.

В его голосе зазвучала такая хищная ненависть, что Леонт содрогнулся.

— Хозяина отравили, — проговорил он, сложив несчастья одно к одному. — Не ты ли помог?

— Может, я, — глумливо ответил Федор, откидываясь на лавке. — Мне раз плюнуть. Что не подмогнуть, раз баба просит. Помер, значит? Покойник был подлец, туда ему и дорога.

— Душегубец, — пробормотал Леонт, и эхо от животного крика задрожало в его ушах. — Гореть тебе в аду.

Федор, развлекаясь его смятением, оскалил зубы и довольно продолжал:

— Я бы и брата не пожалел. Слышал, какой звон по селу? Ждут государя наследника, а я бы и на него дерзнул, посчитался бы за всех христиан, что загубили проклятые вероотступники. Обидно, что недосуг. Вот получу деньги, подамся в Кострому к разбойникам — большой бы вес среди них имел, коли б выполол это крапивное семя.

Леонт завороженно следил, как Федор завернул в холстину драгоценную икону, засунул ее под рубаху и был таков. Руфин что-то прохрюкал и завалился набок. Леонт очнулся, когда Улита затеребила его за рукав.

— Лева, голубчик, — заговорила она сбивчиво. — Спаси меня от него. Нету моих сил, я руки на себя наложу, истинный бог. Ты добрый, запечатленный Богородицей, на тебе благодать. Забери меня, все для тебя стану делать. Уйдем вместе.

Леонт, огорошенный Федоровыми тирадами, непонимающе отмахнулся от Улиты.

— Смирись, — выдавил он наконец. — Господь помилует. Что мне тебя, ты и в возраст не вошла. Каждый несет свой крест. Не болтай, что наложишь руки, это грех.

— Бог простит, — выдавила Улита, и ее мягкий голосок одеревенел. — Нет такого грешника, чтобы бог не простил своей милостью.

Она опустила руки, и Леонт отстранился от назойливой девочки. Присев на лавку, он закачал головой, складируя в утлые мозги убийственный день со смертным мороком отравленного Капитона и явлением дьявольского отродья, унесшего вожделенную икону. Руфин, лежащий пластом, что-то порыкивал в такт его мыслям. Его косматая голова забавно шевелилась, словно кошка, и Леонт пожалел неприкаянного мастера, созидающего ангельские лики, но одураченного коварным хитрованом.

— Много зла, Леонт, — пробормотал он. — Измысли, как пройти через игольное ушко, как спасти душу.

Он было потянулся к Глафире Карповне, но вспомнил про сегодняшнее лихо, и память парализовала его. В мыслях всплыли огненные Татьянины глаза, затмевавшие пламя часовенной свечи, а на губах проявилась влага от ее губ, поцеловавших икону. Он не помнил, сколько времени провел в своеобразной прострации. Его вывел из полусонной дремоты Руфин, приподнявшийся со своего ложа.

Казалось, он не удивился, обнаружив в избе незнакомца.

— Нынче праздник, — пробормотал он, обретая равновесие. — Божьим попущением сотворил прекрасный образ. Слава господу, что явил чудо.

— Кому ты его отдал? — спросил Леонт с горечью.

Руфин скорчил страхолюдную рожу.

— Просияет благодатью в бесчестных дланях, — пророкотал он. —  И отвергнет злобные помыслы. — Он поставил на стол бутылку с мутной жидкостью. — Пригуби со мной.

— Не приучен, — возразил Леонт, косясь на тинистый отсвет, мерцающий в стекле, но Руфин махнул ему ручищей.

— Это ангельская влага, — сказал он, доставая деревянную чашу. — Глупцы ее хулят, а она от бога. Выпей, и ты сподобишься. Как ночь, я призываю ангелов, и они не брезгуют моей каморкой. Посмотришь, а он в углу парит и раскрывает крыла, а то пролетает по двору и осеняет. Отрешаюсь от земного бремени, сам воспаряю.

Разбитый, изверившийся Леонт присел к столу и отхлебнул вина, отдававшего болотной жижей. Он и вправду понадеялся на диво, но его голова сразу закружилась, а скорбное сознание растворились в хитроумном бреду. Дыша спиртным зловонием, Руфим что-то ему втолковывал, но Леонт не входил разумом в эту сумбурную речь. Он только озирался по сторонам, чая увидеть посреди избушки ангелов, которые укрепили бы его иссякшие силы, но только упирался глазами в звероподобный Руфимов лик. Потом он отключился. Удар изнутри вернул его к действительности. В окно пробивался пасмурный рассвет, обрисовывая храпящего Руфима и сиротскую утварь: горшки, туеса, лоханки. Мучимый головной болью Леонт поднялся и, пошатываясь, выбрался в сени. В холодной темноте с навозным душком его взору явились худые ноги, реющие над полом.

— Ангел, — пробормотал Леонт, но его сердце, екнувшее от радости, тут же заледенело от ужаса, а вместо светоносного ангела его глазам, привыкшим к сумраку, представилась Улита, безжизненно висящая под потолочной балкой.

Охваченный паникой Леонт выскочил из избы и повлекся по дороге. Ему встречались пестрые люди, быстрые повозки, форменные мундиры — он манкировал всем этим и опомнился лишь у дома Глафиры Карповны. Здесь он выдохнул со странным облегчением. Из ворот, смешанное с ладанным благоуханием, доносилось тонкое траурное пение, которое гасило сбивчивый плач, немилосердно атаковавший его больной мозг.

— Спаси меня, — звенела слезная трель, отдаваясь жалобными перезвонами. — Выручи. Ты добрый.

— Нет, нет, нет, — заныл Леонт. — Оставь меня, полно!

Но мысленный плач не унимался. Степенный мужик в кафтане, застегнутом наглухо, остановился рядом с ним, настороженно приглядываясь.

— Так-то, малый, — посетовал он, распознав в Леонтовом стоне близкую его сердцу кручину. — Жили, не тужили, не гневили бога, и такая напасть по наши души. Будет нам разорение. Слышно ли? Сам наследник из Петербурга.

Он покачал головой и отправился далее, а Леонт беспокойно затаращился ему вслед, но потом тряхнул головой и вошел в калитку. Посреди двора горбленная Глафира Карповна опиралась на суковатую палку и отмахивалась от ос, полчищами летящих из сарая, где варилось варенье. Оробелый приказчик склонялся перед ней, теребя обшлаг.

— Много ли товару в лавке на ярмарке? — спрашивала Глафира Карповна, пересиливая дрожь в голосе.

— Семен сказывал, идет хорошо, не залеживается, — отвечал приказчик.

— Я напишу ему, — выговорила Глафира Карповна. — А ты съездишь. Доверенность у тебя есть.

— Доверенность покончилась, — сказал приказчик сокрушенно. — Капитон Алексеевич выписывал.

— Семен меня знает, — молвила Глафира Карповна. — И знает, чей капитал в обороте. Письмо приготовлю, иди собирайся.

Приказчик ушел, а Глафира Карповна повернулась на скрип калитки.

— Лева, голубчик, — выдавила она, и ее губы затряслись в безумной пляске.

Леонт даже испугался противоестественной радости, с которой она его встретила.

— Куда ты пропал? Я подумала, совсем наш дом лишился благодати.

Она заглянула в его лицо и, истолковав его смуту по-своему, подалась навстречу.

— Экое горе, — выдохнула она. — Не оставляй меня, Лева. Нет благочестия в семействе.

Леон забыл и думать о ее семействе.

— Голос, — прохрипел он затравленно. — Тиранит меня, молит о спасении.

Глафира Карповна покачнулась и оперлась на его руку, сжав ее с силой.

— Твой крест, Лева, — проговорила она. — Божественный глас страшен и сладок, но внимай ему, раз избран. Глядишь, и нас Богородица не оставит милостью.

— Пресвятая Богородица наказует за грехи, не сдюжу, — заскулил Леонт, но Глафира Карповна надменно отрезала:

— Сдюжишь, — и, оттолкнув его руку, заковыляла к крыльцу, а оставленный ею Леонт машинально на негнущихся ногах отправился в людскую.

Словно обесчувствев, он не видел, что вокруг кипит суета, а над слободой витает жар деятельности, непривычной и оттого нервозной. Его внимание поглощал безотрадный голосок, который то таял, растворяясь в воздухе, то возвращался в его голову, как назойливая муха.

— Выручи, — повторял голосок. — Избавь. Нет моих сил.

— Оставь, — бормотал Леонт, отгоняя этот страдальческий призыв. — Что ты привязалась ко мне? Пресвятая Богородица, забери несносную девчонку. Каюсь, что согрешил хулой на тебя, и самомнением, и лукавством, и пустословием, и тщеславием, и порабощением себя страстям. Дерзнул солгать, будто внимаю твои повеления. Прости ради Христа и дай покоя моей грешной душе.

 Голосок не унимался. Леонт метался по срубу как раненый зверь. То и дело кто-нибудь налетал на него или спотыкался о его конечности. Устав от пинков, Леонт выбрался из спертой вони на воздух и, подняв глаза, обнаружил своего давешнего прохожего в глухом кафтане.

Сперва выбитому из колеи Леонту почудилось, будто время вокруг него закольцевалось, но потом он заметил, что прохожий разительно отличается от себя, утреннего. Утренний, унылый и безотрадный, вотще скорбел и покорялся судьбе. Нынешний был оживлен, взволнован, и его прямо-таки распирало от впечатлений.

— Парень, он наш, — затараторил прохожий ликующе. — Слава тебе господи! Он русский государь, чиновники-немцы нас обманывали. Он крестится на святые иконы! Он не чурается простых людей! Куранов рассыпал по скатерти огурцы, так он их своею ручкой подобрал и поклал в тыкву.  А когда подошел к святым образам, то, веришь ли, взял из божницы лестовку, поглядел на нее и вынул из кармана такую же. Носит немецкое платье, а таит лестовку. И главное, сличил ее с курановской, посчитал бобочки и растолковал, как положено. Знает русский обычай! Наши-то от радости вскричали и внесли коляску его на гору. Слышишь? Гудят-то как!

Слово «лестовка», мелькнувшее в глубинах Леонтовой памяти, воскресило перед ним непонятную грезу в Симеоновской церкви и пергаментное, чуть тронутое светом лицо матери Минодоры, но эта картинка мелькнула и погасла, задавленная безысходной напастью. Он даже не услышал восторженного рокота, рассеянного по деревне, и криков «ура», которые громыхали по слободе вслед коляске, уносившей царевича и его эскорт к Печерскому монастырю.

Покачиваясь на мягких рессорах рядом с наследником, Павел Иванович торжествовал. Он испытал настоящий триумф, когда на его глазах настроение народа, оцениваемого Павлом Ивановичем без прекраснодушных иллюзий, скакнуло от ледяного недоверия к щенячьему восторгу. Сознание, что именно он, Павел Иванович, подготовил почву для этой метаморфозы, приложив к ней немало искусства и выдумки, тешило его самолюбие. Правда, его не подвел и наследник, который все их совместные дни путешествия держался на высоте. Павел Иванович искренне восхищался его неутомимостью, ясным умом и стальной дворцовой выучкой, позволяющей ему говорить с любым подданным, от губернатора до босяка на пристани, без стеснения, но удерживая собеседника в правильных границах. Живое и миловидное лицо наследника так выгодно контрастировало и с постными лицами свиты, и с кондовыми ряхами простонародья, что Павел Иванович почти не трудился, чтобы создавать вокруг привлекательный ореол — эту работу наследник превосходно выполнял и сам. Он терпеливо выносил экскурсионную программу, насыщенную до предела, и образцово нес бремя заоблачного сана. Лишь иногда в его глазах от усталости проскальзывало нечто капризное и высокомерное — инородное среди все этой толчеи и нескончаемой смены персонажей, являвшихся его сиятельным очам. Но это были лишь моменты, и наследник, справляясь, быстро брал себя в руки.

Сейчас на его щеках рдел лихорадочный румянец. Событийная карусель удивила даже его, утомленного поклонением, которое он отрабатывал сполна. Он еще вертел в руке лестовку, преподнесенную ему матерью Минодорой у Симеоновской церкви — это произошло накануне, при встрече, срежиссированной ушлым Павлом Ивановичем на уровне всех императорских театров. Казалось, наследник не верил, что такая ординарная вещь исполнена тайных знаков, распаливших деревенских жителей сильнее, чем отработанные светские приемы.

— Число бобочек одинаково, вот как? — спрашивал он, зажимая лестовку в левой руке и старательно, как прилежный ученик, передвигаясь большим пальцем по оплетенным серебряным валикам. — И «Господи, помилуй!»? Сто раз?

— Староверы, ваше высочество, — проговорил Павел Иванович. — Считают, что лестовка — это меч духовный.

Он с удовольствием рассказал о молитвах, связывая каждую с бобочкой, определенной для нее ритуалом. Подозрительный шум, донесшийся до его уха, смутил его, но он не обернулся, занятый лекцией, и лишь насторожился отдельным выкрикам, в которых звучала злоба, противоречащая сиюминутному настрою. Потом выкрики потонули в благодушном гуле, и Павел Иванович успокоился. Но, когда свита добралась до монастыря, он все же отозвал исправника и поинтересовался, что случилось.

— Какой-то негодяй хулил его высочество, — доложил исправник. — Так наши людишки его побили, расквасили нос.

— И правильно, — одобрил Павел Иванович с самодовольным смешком. — Так этому дураку и надо. Нашел, с кем тягаться.

Эпизод расцветил его триумф добавочными красками, так как переворот, принудивший крестьян воспламениться любовью к постылому «немцу», Павел Иванович считал собственной заслугой. Довольный, он отправился за процессией, входящей в Вознесенский собор, где уже горели свечи, и черный монашеский рой колыхался у алтаря, готовый к службе.

Служба тянулась долго, и согласованный лад мощных басов услаждал эстетическое чувство Павла Ивановича, смаковавшего абсолютную свою победу. Когда монахи смолкли, он повел наследника намеченным маршрутом по церковным переходам к колокольне. Над их головами сгущалось небо, обагренное закатом, а два черных, как тени, монаха освещали их путь по древней галерее с архаичной кладкой, создавая колдовское настроение. На высоте колокольни, всей грудью вдыхая волжский воздух и глядя на народную лаву, бурлящую в монастырском дворе, Павел Иванович подумал, что переживает апофеоз своего успеха и что никогда в жизни он не чувствовал такой власти над судьбой и над историей, как сейчас. Он упивался этой мыслью, и колокольный удар, который разнесся над городом, над Волгой и над землей, погруженной в предночной полумрак, утвердил это свершение, возвещая его о славе всей России.

Две стихии, когда-то разделенные самозабвенной глупостью, на его глазах сломали стену, что разделяла их все двести лет непримиримого симбиоза. Две страны, теснящиеся в едином государстве и отвергавшие друг друга с упрямством, достойным лучшего применения, обменялись верительными грамотами. Неказистая лестовка — кожаная полоска, сплетенная в молельные четки, свершила людские судьбы, и Павел Иванович знал, что именно он нажал на этот спусковой крючок.

Он обозревал волжский простор с точками кораблей, разбросанных по водяному зеркалу, и его мысленный взор видел светлый град Китеж, скрытый от посторонних глаз вековой опалой и выплывающий из глубин Светлояра, чтобы воцариться на неделимой русской земле.

Казалось, что наследник разделяет его восторг.

— Ведь здесь, Павел Иванович, приготовлен кладезь сюжетов, — заметил он, воодушевляясь. — Для писателя Андрея Печерского.

— Сюжеты, доверенные мне по секретным делам службы, ваше высочество, — ответил Павел Иванович, упреждая любые толкования, — умрут вместе со мной.

Меж тем августовская темнота насытилась, мешая наследнику любоваться видами города и окрестностей. Яркий, преисполненный событиями день подошел к концу. Павел Иванович смаковал такое душевное удовольствие, что его не испортил даже полицейский чин, который сдуру сунулся к нему с нижайшей просьбой.

— Схватили предводителя шайки, — доложил чин, выкатив глаза. — Хотели подменить в Керженском монастыре икону, которую вы вывезли из Шарпанского скита.

Павел Иванович задумался.

— Право, я знаю, о ком речь, — проговорил он и вдруг рассмеялся. — Мой милейший обманщик не унимается. В чем его загадка? Отведите-ка меня к нему.

На съезжей Павла Ивановича проводили в кирпичный закуток, где содержались преступники. Взирая на фигуру, скрытую мраком, Павел Иванович приготовился встретить мягкий, с поволокой, взгляд Леонта, но полицейский принес фонарь, и на Павла Ивановича уставились заплывшие, полные ненависти глаза Федора.

Тусклые лучи едва освещали отекшее лицо, иссеченное ссадинами. Павел Иванович оценил разбитый нос злодея, вспомнил слова исправника и спросил с насмешкой:

— А кстати, не тебя измочалили людишки в Подновье? Это ты говорил худые слова про государя наследника?

— Его надо убить, — процедил Федор нутряной, глубоко скрытой яростью.

Павел Иванович подобрался. Прожигать взглядом собеседника он умел и сам.

— Где твой юродивый товарищ? — спросил он, посерьезнев. — Я-то думал, это шутки, ан нет.

— Он мне не товарищ, — отрезал Федор.

Павел Иванович разглядывал свирепого зверя в упор.

— Я забуду твои слова, — проговорил он. — Если расскажешь, с чего у вашего брата вдруг паломничество к той иконе. Прошло столько лет. Только не выдумывай про голоса, не поверю.

Федор снисходительно усмехнулся.

— Заболел купец Михеев, — выговорил он. — Его матушка с тою же хворью ездила в Шарпан. Молилась Казанской Богородице, и помогало. Михеев тоже поехал, но без толку. В Зиновьеве ему нашептали, мол, икона подмененная. Он сказал: того, кто принесет подлинную, озолочу, не пожалею и десяти тысяч. Ему принесли с пяток, а Михеев говорит: я, мол, настоящую узнаю по приметам, матушка сказывала, меня не обманешь.

Павел Иванович покачал головой.

— Здесь нет логики, — сказал он. — Если у отца Тарасия подмененная, что ты-то к ней подбирался?

По искаженному лицу Федора пробежала конвульсивная судорога.

— Она подлинная, — сказал он. — Под ризой не видно примет, Михеев не разобрал. Коли я принес бы ее в натуральном виде, он бы ее признал и куш отвалил.

— Откуда тебе известно? — нахмурился Павел Иванович.

Он не сводил глаз с разбитого лица, ища в нем человеческих черт, и с сожалением признавал, что Федор напоминает ему непредсказуемое и опасное животное. Тот внезапно затрясся и задергался костлявым телом, как в падучей.

— От нее благодать, — проговорил он с исступлением, шевеля разбитыми губами.

В возникшей паузе Павел Иванович недовольно помрачнел.

— Вижу, ты болезненный фанатик, — процедил он с неприязнью.

— Что у меня есть, кроме веры, — прошептал Федор. — А про ту икону я сразу понял, как вошел в церковь, она мне бальзам пролила на душу. Это список, что отобрали, со скверной, от него веет жутью.

— И ты его адресовал добрым людям? — осведомился Павел Иванович.

Федоров порыв сразу погас.

— Намолят, — бросил преступник равнодушно, почесывая лодыжку. — Хоть пень в лесу.

Павел Иванович потерял интерес к арестованному. Он сказал полицейским, что тот не достоин его внимания, и вышел из съезжей. От площади расходились улочки, погруженные в ночь. Пахло дымом, редкие огоньки мелькали в домах по склону, за которым курилась далекая ярмарка. Неприятное чувство, как от гадины, которую неприятно раздавить собственной ногой, привязалось Павлу Ивановичу как банный лист. Он уже пожалел, что поддался на зов и испортил себе настроение в столь многозначительный день. Сопротивляясь хандре, он вообразил себе наследника, вернувшегося во дворец, но отчего-то вспомнил про надменную свиту, немилосердную к нему и готовую разорвать его на куски за малейший промах. Приуныв сильнее, Павел Иванович решил пройтись, чтобы разогнать меланхолию. Вечер был теплый, на углу белела церковь, со ступенек паперти взмыла молочная тень. Это был нищий, кажущийся бестелесным.

— Здравствуйте, ваше высокоблагородие, — проскрипел он, повисая в воздухе.

— Ваше высокородие, — поправил Павел Иванович автоматически. Вдруг осененный, он шагнул к бродяге, не гнушаясь вонючими лохмотьями. — Сиволапов, ты?

Сиволапов тихо вздохнул.

— Кому-то польза от моего разорения, — рассудил он. — Вы обрели должность и чин.

— Признайся, я тебя не разорял, — возразил Павел Иванович. — И не трогал твою веру. У тебя отобрали малоценные вещи. Выходит, твоя вера шаткая, если зависит от предметов, от книг, от иконных досок. Ты сам некрепок в вере, а виноватишь невиновного.

Он невольно вспомнил Федора, чей горячечный шепот еще раздавался в его ушах.

— Выбили из-под меня подпорки, — сказал Сиволапов еле слышно. — Живем в миру… наша греховная основа вещественна. Все полетело кубарем.

— Так не вали на меня, — проворчал Павел Иванович.

Что-то держало его на месте, и он пошарил по карманам, ища мелкие монеты.

— Спаси Бог. — Сиволапов поклонился. — Говорят, что вы руководствуете государя наследника?

— Да, представь, — погордился Павел Иванович, досадуя, что в такую значимую минуту хвалится своим счастьем лишь перед голытьбой. — Знаешь, как его славили в Подновской слободе? На что закоренелое гнездо.  А они шапки в воздух, и коляску чуть не на руках втащили в гору. Люди не глупы, их тяготит ваша мертвая доктрина.

Сиволапов вздохнул протяжно и печально.

— Ему не царствовать, — произнес он задумчиво. — Немцы не дадут.

— Говори, да не заговаривайся, — нахмурился Павел Иванович.

Он оставил Сиволапова, свернул на улицу, выбрался на спуск, и здесь, на открытом ветру, его вдруг накрыла тоска, такая непереносимая и острая, что весь его дневной триумф сошел на нет. Павел Иванович остановился, оправил сюртук и вдохнул живительный воздух, о котором мечтал, томясь в сыром и душном Петербурге. Скоро разыгравшиеся нервы успокоились, Павел Иванович приосанился и отправился дальше.