Ожиданье

*  *  *

 

Я пробую перья: тут тонко,

там — толсто, там блёкло, а тут

коряво, как почерк ребёнка,

когда его к буквам пригнут.

А ну-ка — распишемся! Ну же,

расслабься и выгони лень.

Четвёртое августа: у́же

становится солнечный день.

 

Ещё не конец, но темнее

предчувствие, чем поворот,

а там, может быть, та аллея

и друг твой потерянный — тот.

Столетье назад иль полвека

ушёл он, но как? Почему?

И ждал своего человека,

чтобы только поведать ему:

 

«Всегда ожиданье тревожней

того, с чем столкнёшься лоб в лоб.

И обыск в небесной таможне

как чтенье романа взахлёб!

Там лишнее выкинут смело

и выделят главный зачин,

а всё, что сияло и пело,

оставят тебе на помин».

 

 

*  *  *

 

Ну, кого я боюсь?

Ведь не чёрного глаза цыгана,

и не ворона ночи, вовсю распахнувшего клюв,

и не этого мытаря, что у меня из стакана

втихаря отхлебнул и красуется, щёки надув.

 

Ни лукавой старухи, ни сноба-начётчика плутни,

ни змеиные распри, ни сплетник, шипящий, как гусь,

ни двурушник-сосед, ни завистницы льстивые лютни

не страшат меня ныне, и вовсе не их я боюсь.

 

А боюсь роковых опозданий, всего, что несмело

на потом отложила, забила несбывшемся грудь,

проворонила, всуе профукала и проглядела,

«слишком поздно» услышала, и ничего не вернуть.

 

Из-под рук разлетались возможности в птичьем плюмаже,

их ловили чужие и, паклею с ватой набив,

выставляли их чучела на городской распродаже.

Я ходила туда, билось сердце моё на разрыв.

 

Поняла я — судьба пунктуальна, в деталях опрятна.

Всё потребное каждому держит в открытой горсти

и дары раздаёт своевременно и однократно.

Проморгал — и гуляй, ведь потерянных дней не найти.

 

Не связать воедино внезапно оборванных нитей.

Рассыпается жизнь, как из рваной обёртки — драже.

И неузнанных лиц, и попущенных слов и событий,

и не названных чувств никогда не восполнить уже.

 

 

*  *  *

 

Ожиданье — паралич и пытка,

обморок свободы, чёрный зев.

Этого горчащего напитка

я хлебнула, странно опьянев.

 

Все мои напрасные надежды

оживились и на свой фасон

нарядились в лучшие одежды:

в шёлк пурпурный, в царственный виссон.

 

Ожиданье — словно приговора

жду, да так, как будто ночью мне

тёмного кривого коридора

выход вдруг привиделся во сне.

 

В случае бесславного исхода

ожиданья вспомнится обряд:

пауза, унылая погода,

жар предчувствий, фатума пригляд.

 

И внезапно — от такого гнёта

замедленье кадра: на лету

держит сердце бьющееся кто-то —

хрупкий и прозрачный на свету.

 

 

*  *  *

 

Во времена всеобщего распада

повсюду чад сгорающей эпохи.

Улитки жрут побеги винограда.

Вовсю дворняги брешут, скачут блохи.

Корысти раж, амбиций поединок,

кричащих ртов гнилые помидоры.

И вылезают крашеных блондинок

предательские чёрные проборы.

 

В высоком небе — праздничном и чистом —

высматривают гниль глумливым глазом,

и лопаются пузыри со свистом,

дух испуская веселящим газом.

Не спрятаться ни снобу-одиночке,

ни толпам хамов с их прихватом дерзким,

коль на вершине пищевой цепочки

бездушный идол с аппетитом зверским.

 

Лукавый Плутос, челюсти кривые,

пьёт мозг, и кровь, и лимфу человечью,

и мертвецы шевелят, как живые,

губами с обессмысленною речью.

И горе тем, кто видимостям верит

и красит гроб свой, чтобы шито-крыто,

и, пальцы растопырив, крышку мерит,

приняв её за лучшую защиту.

 

Но видеть дальше этой мертвечины,

рутины глубже, выше телебашни

участников божественной картины,

день будущий читая как вчерашний,

хоть всякому дано, не каждый может

не пригубить словесную палёнку,

когда весь мир тошнит, кривит, корёжит

и в чёрную закатывает плёнку.

 

 

*  *  *

 

Это — живое всё: сидя перед рефлектором,

в роковое ненастье накинув на плечи плед,

вовлекаться в битву Ахилла с Гектором,

словно бы ничего важнее на свете нет:

наблюдая, как шествует за завесами

розовоперстая Эос, одна на всех

как шлемоблещущий Гектор в щит Ахилессовый

бьёт с размаха копьём за Парисов грех.

 

Это всё юность и доблесть мерятся силою

с Промыслом Божьим, а суть победы проста:

смерть не так и страшна, когда над могилою

царствует сияющая красота.

Спите спокойно, герои, ваши владения

неоспоримы, не плавит огонь свечу.

Вымыслы собственной жизни за ваши видения

даром отдам и бессонницей приплачу.

 

 

Сон о генерале Кутепове

 

Из могил встают, из ям и склепов

мёртвые, когда у нас аврал.

Мне приснился генерал Кутепов,

белый генерал.

 

Он стоял в какой-то вязкой жиже.

Кто-то звал его: ау! Ау!

А его похитили в Париже

люди из ОГПУ.

 

Запихнули, словно сноп иль ветошь,

в чёрное авто.

Пули пожалели, что ли?

Нет уж!

Всё не так, не то.

 

Просто, чтоб замордовать в подвале,

для калёного крюка,

выкрали его и заковали

люди из чека.

 

Повезли на родину в охотку,

чтоб зажать в тиски,

оловом залить глаза и глотку,

адовы бойцы, большевики.

 

Чтоб в России слава воссияла,

чтоб взошла заря,

чтоб рождались люди из металла,

руки — якоря.

 

Чтоб пошла всеобщая малина,

сало на ноже,

честью генерала-дворянина

подтираться в пьяном кураже.

 

Но среди моторов и прицепов

их Господь приметил:

— Генерал?

Монархист? Да это сам Кутепов!

И к Себе забрал.

 

 

Курица-проза

 

Думала — вот, изменила мне Муза,

вольная, сбросила ниц,

словно избавилась разом от груза

путаных тёмных страниц.

 

Думала — Муза моя изменила

облик свой, голос и рост,

ходит сутуло и смотрит уныло:

ни откровений, ни звёзд.

 

Но отвечает — ревнива, богата

Муза, два лёгких крыла:

— Это не я изменила, сама ты

курицу мне предпочла.

 

Курица по двору роется, ищет

зёрнышко круглым глазком.

Ниже разношенного голенища,

вся — ни о чём, ни о ком.

 

Так вот и ты за ней — дело простое —

ищешь, застыло лицо:

где там снесла для тебя золотое

или простое яйцо?

 

Ты разобьёшь его — вот и рассказа

зыбкий желток и т. п.

В прозе важна эта первая фраза,

форма — сродни скорлупе.

 

Ты предпочла мне — певице, царице,

скрипке — тромбон, барабан.

Ты нагнала этой курице-птице

мой сокровенный туман.

 

Так на задворках ищи, где нечистый

хлам: то старьё, то добро,

мною рассыпанный жемчуг росистый,

лунной игры серебро.

 

 

Баллада о террористе

 

Говорила мама:

— Не ходи налево,

Вася Сулятицкий, ты — семинарист!

Отпрыск иерейский, родовое древо

расцветёт смоковницей: смоквы, мягкий лист!

 

Ты ходи лишь прямо, Вася Сулятицкий,

пусть твой глаз налево даже не глядит.

Мир лежит в обмане, смотрит по-бандитски,

носит нож в кармане, дьяволу кадит.

 

Не греши, Василий, табаком и водкой,

ты же сын поповский, плоть его и кровь.

Ты ходи по жизни кроткою походкой

и с благоговеньем раздавай любовь.

 

Но манила Васю вольность, власть и сила,

скинул он подрясник и ушёл на флот.

Жизнь его налево в штопор закрутила,

сделался эсером Вася в тот же год.

 

Не орёл двуглавый под тройной короной,

и не храм, парящий близко к небесам,

Вася Сулятицкий собственной персоной

сам себе властитель, повелитель сам!

 

Стал он верить в бомбы,

сам готовил взрывы,

замышлял убийство самого царя.

И засохли смоквы, и пожухли нивы,

и кровавой стала на небе заря.

 

Изловили Васю, в цепи заковали

и судом судили.

Слушал он без слёз.

Посадили в крепость. Сыро, как в подвале.

Повезли на барже в бухту Лисий Нос.

 

В иерейских поручах да в епитрахили

старенький священник говорил ему:

— Богу-то покайся, раб Его Василий,

прежде чем с петлёю угодишь во тьму!

 

Висельник, отступник отвернулся гордо.

Отодвинул крест он, попросил вина.

Всё бы разложили мы на три аккорда,

да фальшивит сильно первая струна.

 

Двадцатидвухлетний, ни за полкопейки

сброшен в безымянный ров, и все дела.

Ни любви Христовой, ни судьбы-злодейки,

или песни, чтобы за сердце брала.

 

Этот рот беззвучный, этот глаз ослепший,

словно хлам ненужный, безобразный ком…

Вася белокурый, голубочек лепший, —

только мать сыночка помянёт тайком!

 

 

*  *  *

 

Халтурно разыграли драму,

перемешали тень и свет.

В демографическую яму

летит просроченный билет.

 

Бесчувственны, как заусенцы,

виновики ночей лихих.

Но нерождённые младенцы

отмщенья требуют для них.

 

Им шлют возмездье из-за гроба,

разоблачают напоказ,

чтобы застуканные оба

шарахались от детских глаз.

 

А этот, мающийся, тем он

особым страхом поражён:

сомненье в том, что он — не демон,

за рёбрами скрывает он.

 

 

*  *  *

 

За жизнь пропащую, за душу продувную

кто цену назовёт и выкуп даст?

Хотя бы шаль подарит кружевную?

Во все века такой пример не част.

 

Когда слезы из глаз сухих не высечь,

бродя среди могил,

зачем ты, Гамлет, нам:

— Как сорок тысяч

её любить не могут, я любил!

 

Все сорок тысяч братьев — поголовно

сестру до самых гробовых седин,

наверно, так любили баснословно!

Но меньше, чем один.