Муххамад Баки

Раньше в комнате за стеной жил дед, отец отца.

Всю жизнь он проработал главным механиком на патронном заводе имени Фрунзе, куда в самом начале войны его откомандировали из Военмеха.

Когда война закончилась, его позвали обратно как ценного специалиста, но он не поехал, как-то удалось ему отвертеться от этого приглашения. Так и остался здесь на Ильинке. Это уже потом он рассказал своему внуку, что не стал возвращаться в Ленинград после того, как узнал, что его однокашников арестовали еще в самом начале блокады и расстреляли в сорок втором году по делу о «заговоре военспецов».

Так получается, что Ильинка спасла ему жизнь. Да и некуда деду было ехать, с другой стороны — в их дом на Старо-Невском попала бомба, и после войны то, что от него осталось, снесли. А здесь от завода ему дали двухкомнатную квартиру в старом добротном доме на улице Коминтерна.

В восьмидесятых дед вышел на пенсию, в середине девяностых улицу Коминтерна переименовали, точнее, вернули ей старое название — улица Ильинской горы, а в начале двухтысячных он умер.

Незадолго до его смерти с ним и его внуком Алешей Порфирьевым произошла следующая история…

Однажды ночью подтаявший снег сошел с крыши и с грохотом рухнул на жестяной козырек над входом. Столбы крыльца тут же гулко отозвались, а доски обрешетки изогнулись под напором вздыбленной промерзшей массы. Издáли при этом долгий тягучий звук, который напомнил непроизвольный стон, исходящий из накрепко запертого рта, когда судорога сводит ноги во сне. До определенной степени отстраненный, даже чужой стон какой-то, производимый неизвестно кем, а посему не заслуживающий ни сопереживания, ни сочувствия. И это кажется невероятным, когда мука терзает мышцы и сухожилия, а сознание отрешенно наблюдает за происходящим как бы со стороны, воспаряет над ним, даже находя в этой экзекуции определенное удовольствие. Болезненное, само собой, извращенное, но в результате приносящее успокоение, особенно когда ровный звук горести постепенно затихает, словно прячется в своих тайных закутах и растворяется в ночной тишине, нарушаемой разве что ходом настенных часов.

Первое, что пришло в голову Алеше спросонья, так это то, что за стеной в своей комнате с кровати упал дед, в его возрасте это было совершенно допустимо. И тогда пришлось бы поднимать его, пребывающего в полном беспамятстве, приводить в чувство, смачивать губы влажным полотенцем, усаживать на кровати, подложив под спину подушку, потому что когда он ложился, голова его тут же безвольно запрокидывалась, словно она ему и не принадлежала вовсе, горой воздвигая подбородок выше носа. И тогда дед мог потерять сознание снова.

«Это было бы как временное помрачение рассудка, как скачок времени» — предположение проносилось вспышкой огня на линии, сполохом далекой молнии или паровозного прожектора.

Ничего не разбирая в темноте, Порфирьев наугад подходил к двери, упирался в нее лбом и прислушивался к происходящему в соседней комнате. Однако там все было тихо, значит катастрофа примерещилась и дед мирно спал, завернувшись с головой в одеяло. Разве что мог разговаривать во сне, бормотать или, например, жалобно причитать.

Вот таким образом, толкая лбом дверь, Алеша и стоял на месте, но она не поддавалась, разумеется, потому что открывалась в обратную сторону, однако ощущение было таким, словно движение продолжается куда-то вперед на звук вышедших из внешней тишины голосов.

Они звучали в голове вразнобой, полностью нарушая порядок работы часового настенного механизма, споря с ним, переча ему.

Это были разные голоса, знакомые и незнакомые: детские крики и женский истерический смех, старческое пустословие и гудение мужских басов, лай собак и вой ветра в печном воздуховоде, в котором можно было также различить монотонное дребезжание чугунных, ощетинившихся копотью заслонок.

Отпрянув от запертой двери, Порфирьев подошел к окну, выдохнул на стекло, выпустив тем самым вместе с духом из головы посторонние звуки, и сразу все стихло.

А стекло запотело при этом, словно переполнилось этими шумами, ожило матовым пятном, которое, впрочем, довольно быстро начало улетучиваться, съеживаться до размеров едва различимой точки, глазка, проделанного в инее, или до размеров замочной скважины.

«Ключ елозит, елозит ключ», — помыслилось Порфирьеву.

Наконец поток голосов прерывался окончательно, будто бы его и не было вовсе, будто бы он вместе со снегом сошел с крыши и растворился в полуобморочном мороке уличных фонарей, тускло горящих вдоль улицы, уходящей в гору.

Это была старая часть города, в основном застроенная деревянными, почерневшими от времени домами на высоких красного кирпича подклетах, что насквозь пропахли духом выгребных ям, нелепо прилаженных на задах хозяйственного двора, керосином и сыростью преющего в подполье старья.

Улица эта называлась Ильинской горой и пользовалась у местных дурной славой.

В 70-х тут еще обитали скупщики краденого.

Ходили слухи, что именно здесь в свое время жил известный вор Федор Варфоломеевич Копылов, «клюквенник» по масти — грабил церкви то есть.

Был известен он тем, что якобы сжег в чугунной печке у себя на кухне чудотворную икону, которую он — злодей такой — украл из местного Покровского храма, после чего сошел с ума и умер в тюремной больнице.

Еще тут селились бичи и поднадзорные — в начале войны в корпусах местной Ильинской богадельни устроили общежитие рабочих патронного завода имени Фрунзе — люд в основном пришлый, деревенский, сильно пьющий, по большей части из отбывших заключение.

По этой причине было тут неспокойно, и после наступления темноты здесь без особой нужды предпочитали не появляться.

Улица уходила в гору, а под горой, с противоположной от Ильинки стороны, располагались заводские склады и железнодорожная платформа «72 км», откуда в тихую безветренную погоду порой доносились гудки маневровых тепловозов. Непонятно каким образом заворачивали пронзительные ревуны в эти края.

Дед спал на боку, поджав колени к животу.

На следующее утро, проснувшись, он долго не сможет сообразить, где находится, а когда наконец придет в себя, то сообщит, что, оказывается, он слышал сквозь сон, как снег сошел с крыши, как упал на жестяной козырек крыльца и, вероятно, даже погнул его.

Впрочем, окончательно он все-таки не проснулся в ту ночь. Засунул голову под подушку, потому что ему показалось, что за ним кто-то подсматривает в окно с улицы, да и верней таким образом было спрятаться от обледеневшей лавины, летевшей с небес.

В своем укрытии дед сопрел, конечно, ему стало тяжело дышать, но до рассвета так и не выбрался он из своей норы. Затаился в ней, привалившись к печной стене, которая к утру уже почти остыла. Упрямство оказалось сильнее недомогания, когда от страха быть застигнутым врасплох немеют конечности, а про себя только и остается повторять как скороговорку «господи, помилуй, господи, помилуй».

Алеша отошел от окна и снова лег на кровать, но сон пропал.

Долго лежал на спине с открытыми глазами, прислушиваясь к тишине, разбирая какие-то скрипы, щелчки, потрескивание рассохшихся досок пола, воображаемые удары в дверь, невесомые шаги на чердаке. Глаза его меж тем полностью привыкали к темноте, и комната теперь представлялась вполне отчетливо, в деталях, которые при дневном свете не были столь значимы — граненые стекла на дверцах буфета поблескивали, туго сплетенная вокруг керамических пробок проводка отбрасывала уродливую ребристую змееподобную тень на обои, стол нависал углами, обернутыми клеенкой, сервант подпирал покосившуюся фанерную стену, на которую со стороны прихожей были навалены дрова, что пахли пилорамой — резким духом паленой древесины, жаром отдавали вовсю, а пиловочная мука все дрожала и дрожала на паутине, пережившей несколько зим.

На соседнем дворе у Керимовых залаяла собака.

Видимо, у них с крыши тоже сошел снег, и собака спросонья зашлась в каркающем припадке, повисла на цепи, не понимая, что творит, до смерти напуганная густым гулким звуком, от него содрогнулся дом и покачнулась терраса, под которой она дрыхла. Собака тут же вывалилась из темноты подполья в голубоватый матовый свет уличных фонарей, принялась рыть сугроб, яростно вгрызаться в него, пробуя на зуб расческу острых ледяных ребер, сохранившихся здесь со времен недавней оттепели, царапать мерзлую мертвую землю когтями, а еще выпускать из пасти горячий пар.

Через какое-то время, впрочем, она обессилела полностью и затихла. Успокоилась.

Раньше в этом доме жили Копыловы — однофамильцы того самого Федора Варфоломеевича. По крайней мере они уверяли, что не являлись его родственниками, что это было просто совпадение. Но им никто не верил, конечно, потому что у них на кухне по-прежнему стояла та самая чугунная печь-перекалка, в которой и сгорел чудотворный образ Богородицы, предварительно порубленный топором.

О каком тут совпадении могла идти речь, черт побери?

Да ни о каком!

Получается, что печурка эта им в наследство от лютого родственника досталась.

Порфирьев хорошо помнил Копылова-младшего — болезненного, лопоухого Вадика, зимой и летом почему-то ходившего в кирзовых лыжных ботинках.

Они учились в одном классе.

После школы Вадика призвали в армию, и он загремел в Афганистан, где и пропал без вести, хотя в конце 80-х его неожиданно показали по телевизору. Оказалось, что он жив, принял ислам и у него теперь другое имя.

К этому времени Копыловы, отец — инвалид, мать Светлана Сергеевна — воспитательница в детском саду, сестры-близнецы — Лиза и Катя, уже съехали с Ильинки, потому как получили квартиру в новостройке на Филиале у мебельной фабрики, а в их доме поселились Керимовы — татары из Карабаша.

По рассказам, первым делом Керимовы выбросили ту самую чугунку-перекалку, потому что были уверены, что в ней живет шайтан, и она потом еще долго валялась на косогоре, пока ее не разломали и не сдали в металлолом.

Хотя печь тут была, конечно, совсем ни при чем, но досталось именно ей!

Да и собаке Керимовых тоже досталось в эту ночь. После посетившего ее припадка она заползала под террасу и там пропадала до утра, до первых звуков улицы и голосов прохожих — в основном это были путевые обходчики, которые возвращались с 72-го километра после ночной смены домой, — они громко разговаривали, смеялись, дерзили, кашляли, важно, с чувством выполненного долга расхаживали, подбоченясь.

И Георгий Леонидович Порфирьев, так звали деда, заложив руки за спину, тоже любил расхаживать по своей комнате от двери к окну и обратно, просил его не беспокоить, потому что он занят умственным трудом.

Говорил, обращаясь к внуку:

— Алексей, убедительно прошу тебя оставить меня в покое, потому что сейчас я думаю.

Вид, действительно, в такие минуты он имел крайне сосредоточенный, а на вопрос, о чем же он думает, только отчаянно тряс головой в ответ, в том смысле, что его нельзя в данный момент беспокоить категорически, нельзя отвлекать, иначе он потеряет мысль, упустит ее нить, и все придется начинать с начала. А так как он ничего никогда не записывал, то многое тут же забывалось безвозвратно и восстановить только что осмысленное уже не представлялось никакой возможности. Этого-то он боялся больше всего, потому что страшился бесполезности потраченного времени на умственное усилие, которое в таком случае оказалось бы совершенно безрезультатным, и тогда дед мог бы заподозрить себя в слабоумии.

Или его заподозрили бы в слабоумии другие, что еще страшнее.

Вздыхал тяжело.

Алеша Порфирьев вздыхает.

Все это нарочитое умствование деда началось после того, как он, проболев полтора месяца воспалением легких и, соответственно не выходя из дому все данное время, понял, что более и не хочет покидать свою комнату, потому что боится растерять накопленные и сосредоточенные за время болезни здесь по углам и полкам книжного шкафа суждения. Мир Георгия Леонидовича оказался заключенным в четырех стенах, в одной из которых было проделано окно, а в другой — дверь.

Дверь закрыта.

Окно расшторено, а между стеклами в отблесках стародавних блесток пенится пожелтевшая вата, пузырится кипящим бульоном, что через день по утрам ему варит внук на керогазе.

Алеша встал с кровати.

Стараясь не шуметь, он пробрался в коридор, где, не включая свет, оделся и вышел на улицу — в лицо сразу ударило колючей ледяной сыростью, которая в голубоватой предрассветной темноте оказалась еще более жгучей.

Снег, доходивший до перил крыльца, продолжал потрескивать и дышать, отслаиваться от бревенчатых стен дома, проваливаться в образовавшиеся во время падения с крыши прогалины. А ледяная корка, застрявшая на жестяных отливах, переливалась в свете фонаря, что располагался на противоположной от дома стороне улицы.

Порфирьев стал невольно наблюдать за этими переливами — они перемещались вслед за движением его глаз и вращением его головы, вспыхивали и угасали, вспыхивали и угасали ритмично.

Беззвучно под действием сквозняка раскачивался в такт забору и металлический крюк на калитке.

Исхитрившись, собака во сне ухватила зубами себя за хвост, да так крепко это сделала, что ее невозможно было отцепить от него, а она грозно рычала при этом, но в то же время и скулила от боли, не имея возможности освободиться от мертвой хватки, не понимая, что это она сама себя изловила. Вот неразумное существо!

На Ильинке Федора Варфоломеевича изловили следующим образом — он тогда пришел домой под утро и, с грохотом вывалив награбленное на пол, разбудил спавшего за стеной в дворницкой Наиля Юнусова, который, вскочив и подумав, что на него сейчас рухнет потолок, вбежал на кухню. Тут он увидел сваленные в кучу у печи иконы, стал плакать и просить Федора не богохульствовать, потому что он хоть и был татарином, но знал, что это святые реликвии.

Ударив Юнусова в лицо, Варфоломеич принялся кромсать топором чудотворный образ Богородицы и запихивать его в топку.

— Поди прочь, татарская твоя морда, сон мне был, — приговаривал «клюквенник», разжигая щепу, — явился, значит, мне неведомый старик, были у него волосы на голове, как листья черемухи, то есть ярко красного цвета, и он повелел мне, грозно так, пригрозив кулаком, пожечь иконы, потому что их написал бес, и я ему поверил, ведь когда он говорил, то волосы его пылали, значит, шелестели на холодном осеннем ветру, ясно тебе, Наиль? — Копылов встал и закрыл дверь на задвижку. — А будешь перечить мне — убью тебя к чертовой матери!

— Ясно-ясно, — истошно завопил татарин, — только не убивай меня, дядя Федя, — и, упав на пол, принялся, завывая, напяливать на разбитое в кровь лицо шапку, чтобы не видеть летящих в огонь закопченных досок, перемазанных охрой и суриком, лазорью и белилами с изображенными на них согбенными фигурами.

И это уже потом на шум и крики Юнусова сбежались соседи, стали ломиться в запертую дверь, видимо, решили, что Варфоломеич опять напился вусмерть и надумал спалить дом — злодей чертов, вызвали полицейского надзирателя по фамилии Синеглазов. Рассказывали, что при задержании Копылов оказал сопротивление, размахивал топором, даже грозился зарубить Синеглазова, выбил стекло и пытался выбраться через окно на улицу, но, порезав себе руки, обезумел совершенно. Принялся реветь как загнанный зверь, встал на четвереньки, тут-то его соседские мужики и повязали.

Порфирьев открыл калитку и вышел со двора на улицу.

Прошел вдоль фасада дома по сугробу, доходившему почти до уровня окна комнаты деда, и заглянул внутрь.

Ничего толком он не увидел, конечно, разве что стеклянную створку книжного шкафа, попавшую в свет уличного фонаря, да подслеповатый экран телевизора «Рекорд». И то опознал все это только потому, что знал, что они там находятся, просто воображение дорисовало предметы, которые любой посторонний, загляни он в окно первого этажа ночью, конечно же, не различил бы — то ли это шкаф, то ли составленные друг на друга книжные полки, то ли это старое зеркало, то ли тусклый, пожелтевший, совершенно запаршивевший за долгие годы бездействия экран телевизионного приемника.

Порфирьев усмехнулся, вспомнил, что в последний раз его включали лет пятнадцать назад, когда шла передача о пропавших без вести в Афганистане советских солдатах. Тогда он замер перед этим мерцающим выпуклым стеклом, потому что увидел сидящего рядом с корреспондентом изможденного человека, из головы которого росла косматая рыжая борода, обвившая его тощую жилистую шею сухими водорослями, упревшей в компостной яме травой ли.

Это был Вадик! Конечно же сразу узнал его, еще бы — десять лет они просидели с ним за соседними партами. Алеша оцепенел абсолютно и принялся рассматривать согбенную, тщедушную, столь узнаваемую фигуру одноклассника, стал тут же припоминать его жесты, мановения, его интонации и говор.

«Вот ведь как, жив, значит, Вадик!» — проговорил тогда про себя, задыхаясь от изумления.

Однако довольно скоро радостное возбуждение сменилось недоумением и даже страхом. Это произошло после того, как корреспондент обратился к своему собеседнику, произнеся странное сочетание букв и слов — Муххамад Баки.

Он обратился к нему не по тому имени, которое хорошо знал Порфирьев, а назвал совсем другое его имя.

Неизвестный человек Муххамад Баки в безразмерных шароварах, длинной вылинявшей рубахе и суконной безрукавке, надетой поверх, сидел неподвижно, вцепившись узловатыми пальцами в колени. Не поднимая глаз, на одном из которых было бельмо, он отвечал на вопросы медленно и тихо, даже не шевеля, а скорее дрожа губами, видимо, под тяжестью бурелома бороды он не имел сил двигать ими. И еще как-то кланялся при этом он по-старинному.

Порфирьев прибавил звук телевизора, но тут же раздалось строгое дедовское:

— Алексей, сделай потише! Я читаю.

Крутанул ручку настройки, и Муххамад Баки онемел!

А корреспондент, перекрикивая осипший динамик, продолжал что-то вещать, улыбался, похлопывал своего собеседника по плечу. Алеша при этом мог видеть только вросшие в острые худые колени руки Вадика, который Вадиком уже давно не был. И лыжных ботинок он уже тоже давно не носил, разве что укороченные кирзовые сапоги, оставшиеся с той войны, да стоптанные туфли. Выяснилось, что, выходя из окружения, был ранен и попал в плен. Потом долго болел неизвестной болезнью, умирал, да не умер, ослеп на один глаз, несколько лет был в рабстве, потом принял ислам, был отпущен и даже совершил хадж в Мекку. Работал Муххамад Баки подсобным рабочим на велосипедной фабрике в пригороде Кундуза. Выучил дари, по-русски почти не говорил все это время, потому что не с кем было, но продолжал на нем думать.

Когда выяснилось, что Вадик попал в Афганистан и там, скорее всего, он, такой слабый и немощный, погибнет, Алеша решил написать письмо Брежневу и попросить его вернуть Копылова-младшего домой, потому что по физкультуре у него твердая «двойка», потому что он не умет подтягиваться, потому что на НВП он так и не научился разбирать-собирать автомат Калашникова, а еще у него отец-инвалид.

Несколько раз садился за это письмо, но дальше слов — «Здравствуйте, дорогой Леонид Ильич…» — дело почему-то не шло.

Так и не написал ничего. Да и дед, узнав, что он надумал, обозвал внука «дураком»: «Ты что — дурак, хочешь, чтобы нас арестовали? Не вздумай!»

Сейчас, продолжая заглядывать в комнату с улицы, Порфирьеву чудится, что Георгий Леонидович выбрался из-под одеяла и смотрит на него из потусторонней глубины, поэтому рывком и отшатывается от окна. Или это ему показалось? Нет, не показалось, ведь на следующее утро дед пожалуется, будто бы кто-то подсматривал за ним в окно с улицы.

«Получается, что не узнал меня», — улыбается Алеша.

Утром соседи окрестных домов вовсю обсуждали ночное происшествие, ведь почти у всех во дворах сошли снежные лавины, что копились всю зиму. У кого-то сломало козырек над входом, у кого-то повалило забор, а кому-то так и вообще не повезло — выбило стекла на террасе.

Собака Керимовых сонно смотрела на этих копошащихся людей, рядивших о том, чего они не ведали, но только предполагали, домысливали, фантазировали, а вот она-то наверняка все знала, что произошло минувшей ночью, когда выбралась из-под террасы и увидела летящие откуда-то с небес куски льда. Они сыпались из темноты, бились о деревянные перекрытия, скрежетали, с хрустом взрывали снег. Все знала, да сказать не могла. Например, то, что сначала она, повиснув на цепи, бросалась на льдины, ей даже удалось укусить некоторые из них, но так как силы оказались неравными, то вскоре совершенно обессилела, охрипла, была вынуждена отступить и забраться в свое укрытие.

Вот и теперь выглядывала из него, разбирая на отдалении фигуры соседей из дома напротив, да ноги своих хозяев. Ноги перемещались, потому что люди отталкивали ими присыпанные снегом куски льда и причитали при этом, улюлюкали.

Собака поводила ушами, задремывала.

Порфирьев вернулся в дом, прошел к себе в комнату, разделся, забрался под одеяло и уснул. Причем все это произошло так быстро, что он даже не успел удивиться, как еще некоторое время назад он пребывал в полной уверенности, что сон совсем оставил его, а сейчас вдруг до такой степени он изнемог и ослаб, что уже и не принадлежал себе, не понимал ничего толком.

Например, не осознавал, могут ли теперь что-то видеть глаза его и где заканчиваются ноги его, болит ли спина и почему полностью обездвижила шея, как он дышит — через рот или носом, почему его душит кашель, почему он может говорить только про себя и не может рассуждать вслух, и почему, наконец, он испытывает такую радость от этой своей беспомощности. А сознание уплывает при этом, заваливается за темный медленный лес как за забор.

То есть Порфирьев понимает, что это сон, но ощущает его как явь, наблюдая за которой можно смотреть и на самого себя, находящегося в потоке событий, предметов, имен, абсолютно не завися при этом ни от причинно-следственных связей, ни от местности, ни от хронологии.

Будто бы его и нет, будто бы он и не в живых.

После того как Федора Варфоломеевича Копылова повязали, а рот ему заткнули найденной под столом ветошью, потому как изрыгал он страшную хулу на Господа, было принято решение доставить его в полицейский участок, а уже оттуда в смирительной рубахе Копылова перевели в тюремную больницу для бесноватых. Ходили слухи, что однажды к нему пришел священник Покровской церкви, той самой, которую он ограбил, чтобы увещевать Варфоломеича, но разбойник накинулся на него и покусал, после чего безумца заточили в клетку, из которой не выпускали уже до самой его смерти.

Порфирьев просыпается от абсолютной тишины.

Так бывает, когда, внезапно провалившись во времени, столь же стремительно выходишь из этого провала и оказываешься в полном безмолвии, которое есть не столько отсутствие всяческих внешних звуков, сколько монотонное их сосредоточение внутри головы при полной невозможности различить отдельно взятые музыкальные фразы.

В худшем случае уши залеплены пластилином или даже глиной, в лучшем — ватой.

Алеша сидит на кровати и смотрит в окно, за которым уже рассвело, а между стеклами старая пожелтевшая вата курится в лучах восхода, пенится и пузырится.

Потом Алеша выходит в коридор и начинает топить печь…

До ремонта крыльца после этой истории руки дошли уже после смерти деда.

Работу Порфирьев начал сам, но когда настало время менять стропила и обрешетку на крыше, то пришлось нанять рабочего. Им оказался студент из Самарканда, который после четвертого курса был вынужден бросить учебу и уехать на Ильинку к родственникам на заработки, потому что дома остались отец-инвалид, мать и двое сестер-близнецов и жили они очень бедно.

Рабочего звали Муххамад Баки, хотя он просил называть себя — просто Баки.

Рассказывал, что учился на историка и мечтает, когда накопит денег, вернуться домой, закончить университетский курс и написать диссертацию про Бухарского хана из династии Джанидов Баки-Муххамада, чьим наследником он является по отцовской линии. Но поскольку зарабатывает он немного, то произойдет это нескоро, если вообще произойдет.

Ремонт завершили 13 октября.

На прощание Порфирьев подарил Баки несколько книг из библиотеки деда, а также отдал телевизор «Рекорд», которым он уже много лет не пользовался, а Баки сказал, что любит с друзьями смотреть футбол.

— Только не знаю, работает ли, давно не включал.

— Ничего, Алексей-ака, спасибо, отремонтируем, если что, — благодарил Муххамад Баки и как-то по-старинному кланялся при этом.

А на следующий день был Покров и пошел снег. Мокрый, тяжелый, клокастый, он валил всю ночь и под утро совсем придавил к земле кусты и покосившиеся заборы.

«Ничего, еще растает, и в стылом, влажном воздухе донесутся гудки маневровых тепловозов, абсолютно непонятно каким образом завернут пронзительные ревуны и в наши края, обязательно завернут, это я точно знаю», — подумалось Алеше, и он улыбнулся.