Хор

ХУДОЖНИК

 

Обычный день, и некуда идти, у контейнера в пыли лежат пластмассовые ноги. Ворота овощного рынка отбрасывают тень. Чтобы усесться здесь, Ильдар Ниязович раскладывает стульчик. Это отлично, это то, что надо. Крепленый запах гниения щекочет нос. Вот так, чуть-чуть сюда, ну вот. Прохожие проходят мимо, торговцы строят замки из овощей.

— Ходил! — кричит Ильдар Ниязович, как будто продолжает рассказывать. — И всего делов!

За день он ловит двоих-троих случайных людей в местах, где ставит стульчик, чтобы рассказать про писчий спазм, и куда ходил, и про эту ненормальную из аптеки — одни и те же истории. Ну как прогонишь? Старый человек.

Так много сумасшедших, и с ним смирились. Дед со стулом. Это даже интересно вначале. Он думает, что приносит новости, они — что терпеливо выслушивают. Но сегодня дед сам подслушал: был человек (шапка в зацепках, на шее шарф), не старый вроде, хотя… Плюс-минус. В руках здоровый черный мешок придушен веревкой.

— Меняю вот, — сказал, чуть взвесив на спине.

Был готов взять луком, но мало ли ушлых на рынке? Но он сказал, что художником всю жизнь, что коллекционировал. Что предлагает на участок, сам делает — тут у него в мешке; он — кукольник. Еще сказал:

— Швабра в пиджаке не производит впечатления на птиц. Птица умнее!

Те, что на ягодах, кивали.

Кукольник скинул мешок, расслабил веревку, тряхнул. В пыль вывалилась рука, и кто-то взвизгнул: «Мясник!»

Бывают резиновые, бывают пластмассовые, но он рекомендует — эти.

— Они увидят и ахнут.

Вокруг лепилась толпа.

— И вам станет не одиноко на участке!

Двое взяли попробовать: Наталья, с картошкой, — она без мужа, и Нина, на помидорах, — у нее дочь лежит. И тот собрал двух кукол, при всех — раз, раз! Они как люди — так страшно, если не знать. Такие лица!

— На него похож, только нормальный, — сказала про Ильдара Ниязовича женщина с заплывшей щекой. — Ну, то есть ходит. Шустрый такой.

Ильдар Ниязович молчал минуту, будто не понял, где он. Но выплыл — собрался, встал, держась за спину. Сложил стул. «Все старики похожи, идиотка». Рука моталась в рукаве, пока брел к выходу. Обиделся? Старый человек. Нет, кое-что придумал.

 

2

 

Немощь пришла не сразу и не с утратой частей Ильдара Ниязовича. Даже наоборот — сначала стал чувствовать объем, собственную полноту, не связанную с телом. Как будто все правильно, и тебе впервые, может, всего хватает. Во всем. Бывает дефицит во всем, и хочешь добрать, догнать, доесть, сказать. В воображении ты либо всегда бежишь, либо полусогнулся, чтобы бежать. Ты вроде бы умеешь обходиться малым, но скребешь до дна, до ледяного блеска, чтобы убедиться: я сделал все. Вот мой надорванный пупок и селезенка кусками. Вот мои почки в ведре. Но что-то ты не очень старался, Иля…

И вдруг впервые — довольно! Хватает! А утром отнялась рука. А дальше отнимались части.

И бывает теперь Ильдар Ниязович проваливается в подкладку пиджака, в прохладу сознания, и там скользит. Может быть, это он спит, и не было такого. Да нет. Да, да! Было уже много раз. В итоге? Находит себя на очередной помойке, где собирает мусор, — это болезнь. И вроде даже бросила жена поэтому. Но — слухи — умерла и так в мусоре лежит. Он верит слухам.

Рука, пальцы, спина — он не устал, просто так дольше — умирать частями. Будто на небе кто-то оформил кредит и тихо платит. Кто-то из родственников соскучился. Жена? Или из врагов. А кто те родственники, Ильдар Ниязович? А кто враги?

Нет, он устал. И ни хрена не помнит. Как это слово?.. Выцвел. Ну и все. Но, если честно, — руки, пальцы, спина — жалко выбрасывать, и очень хорошо, что возник мясник, то есть этот художник. Ильдар Ниязович помнит откуда-то, что тело можно сдать, то есть завещать искусству, то есть кукольнику. Пусть лепит деда. Пусть сдаст в музей или выменяет на лук. Он видел скелет в музее.

«Весь рабочий?»

Он помнит откуда-то, что художники имеют связь с тем миром. С каким миром, Ильдар Ниязович? С известным.

 

3

 

Если все куклы возьмутся за руки, получится забор для СНТ — столько купили у мясника, а сам пропал. Ильдар Ниязович ждал на рынке, теперь пройдется здесь. Путь от участка до участка он делит стульчиком: ставит, садится, пять минут. Бинтует ногу покрепче, но бинт так слаб. Сверчок кипит в траве, как будто в агонии. Уже не стало птиц?

Заметно давило в горле, и язык чужой, мучной. Как будто волнение и — лень. Оттягивание медлительностью встречи, ведь в целом можно хотя бы идти быстрей. Разозлился: «Хочешь, чтобы опять пропал? И не сможешь встать. И будешь на помойке гнить». — Ильдар Ниязович так часто себя подбадривал.

Надо было спешить.

Надо было спросить у мужика вдали, но тот ушел, а теперь — высокие заборы, и земля влажная, комьями, цепляется к ботинкам. Кто-то вспахал и бросил. Под мышки стал давить пиджак.

Надо было спешить.

— Вас сразу высосут, тут слизни, — сказал Ильдар Ниязович ногам, они заваливались, как будто отсиженные.

Он часто говорил с частями тела. И вдруг ноги упали в траву, не выдержали, упали не сильно, так, лишь бы не идти. Ему вообще казалось, что лежит на слизняках, потому что пришла прохлада. Дальше он скользил.

Вот так Ильдар Ниязович провалится вовнутрь, и пусть художник решает, что надо тут. Но не сейчас! Пока прохлада.

 

4

 

А был шанс встретить мясника? Был. Он вроде помогает дачникам в расстановке кукол.

— Пусть птица думает, что перед ним семья — вышла на ягоду.

Правда, похоже! Тревожно немного, если вечером собраться поливать — стоят! — но привыкаешь. А птица верит. Ведь «цель художника — дать веру».

Конечно, люди сначала боялись. Узнает еще, где отмыкать, чтобы не лезть через забор; или где хранятся тяпки. Но мясник был вроде не алкаш, а наоборот — как бы ландшафтный дизайнер.

Откуда сам?

Работал оформителем витрин. Не здесь, давно. Были ученики, учил их тонкостям; забавно так подражали. «Будь безответственным», — говорил им, чтобы не боялись. «Искусство как инстинкт, только оформленный». Пробовали заново, и опять.

Потом ушел.

Ушли. Устроился временно на выкладку товаров, но как-то не сходился с коллегами.

— Что тут, блин, выставляешь опять? Побыстрее не можем, что ль?! Там пять поддонов с гречкой.

Ушел. Копался. Молчал. Им надо быстро, квадратно, в лоб. А он — копался.

Ходил по улицам, не смотрел в витрины. А как жить, не смотря в витрины? Так — больно, и так.

Он пару лет назад увидел, случайно, принтер 3D, который печатал кукол в «Центральном Детском мире». Господи, что же ты творишь? Так укачало от страха, что забрызгал рвотой стену. Стена хорошая — фактурная, рябь песком. И вышел ученик — узнал, спрашивал, как, где работает, как дальше. Весь будто из коробки: костюм, наклейка, то есть бейджик. Квадратный ученик.

— Может, в офис к нам?

Вздохнул, чтобы объяснить, но вышло абстрактно: инстинкт, искусство.

— Ну?

Отер манжетой губы и, как часто бывает с художниками, из злости придумал новое, и сразу — дело жизни — делать кукол, вручную. Каких? Ну, не для витрин.

— Люблю открытые, свободные то есть пространства.

Но, если очень честно, можно было устроить проще, а он решил в обход, будто кто-то заметит, какой он независимый. Будто кто-то захочет вглядеться, а не считать поддонами.

«Еще быстрее!»

Он брал картошкой, капустой, луком.

Если тебе поверят птицы, ты почти волшебник — мог бы сказать ученикам. Но он сказал торговцу приправой на рынке; кстати, неплохо — картошка с зирой.

— Как люди, — ответил торговец.

— Нет, те искусственные.

О нем узнали и стали советовать. Такие живые манекены, что вздрагиваешь — «прошу прощения!» — это он делает. Не манекены, а куклы.  И в огородах стоят, и напротив витрины с принтером, меж тех двух туй.

— Что же ты творишь? — Бывший ученик крикнул в окно, с офисного подоконника порхнули голуби.

В день, когда упали ноги Ильдара Ниязовича, он видел двух кукол. Людей? Мужские фигуры, один какой-то квадратный.

 

5

 

Ильдар Ниязович очнулся на помойке, в каких-то кусках кусков, пакетах, мешках. Это ж его квартира! Он понимает по люстре — тонкой, в форме жар-птицы, что дома. Не начал гнить пока, но, если набраться немножко терпения, все будет.

— Пусть все получится, — попросил у люстры, но та высокомерно молчала. — Пусть художник-мясник отыщется.

Он сел. Нет времени есть и умываться. Легкая вонь даже идет дедам. Как он найдет? Надо ли искать? Можно было просто спокойно дождаться, сползти, пропасть, не месить грязь, сесть у окна и так остаться. Но он уже так жил, можно хотя бы иначе умереть?

Поэтому он трудно встал, будто на шарнирах. Всюду лежало что-то. Что в мусоре тебе моем? Ильдар Ниязович, кажется, никогда не пытался вглядеться. Те куклы в СНТ, кстати, вроде бы смотрели на него.

Ильдар Ниязович совсем поднялся, носком случайно наступил на мяч, тот выскользнул под стол. Откуда мяч? Откуда все? Он снова осмотрелся. Вроде бы увидел руку в мусоре. Да нет. Да, да! Жена?

Может, Ильдар Ниязович нашел кукольника и уже сдался?

Сверился с люстрой еще раз.

Надо сгрести потом все это, если случится умереть нормально, а так пусть думают, больной жил. Ильдар Ниязович пробрался к окну, гвоздь в полу дернул носок, образовалась дырка. Вещи задерживают его!

Будет донашивать. Плюс новых нет. Он все продумал. Дырка орала овально, как на картине Мунка. Вот это вспомнил! Всплыли лица кукол СНТ. Может быть, удастся встретиться в новой ипостаси.

— Мы уже виделись. Я к вам в компанию.

Снова Ильдар Ниязович шутит, как бы защищаясь. Заранее придумывает реплику. Он иногда дает интервью в голове — так легче думать — через ассистента; вглядываться.

Сам по себе я вроде немощь. Как это слово?.. Человек.

Мир, он знает, состоит сразу из всего: из здоровья с немощью, из манекенов и кукол, из случайных люстр посреди мусора. Если ты счастлив предельно или предельно грустен, жизнь тебе вмажет. Ходи, молчи.

То есть молча накапливай. Молча ссыпай посреди зала.

Кто знает, может, и была жена?

Может, как-то случайно, тихонько, он пролетит сейчас, и жизнь пропустит. Пусть он успеет, дорогая люстра, гвоздь, дорогой, ну пожалуйста. Это уже обостряется какая-то парейдолия: гвоздь кивнул шляпкой с задранным краем.

Дальше в спину что-то воткнули и повели вниз, к тазу. Стула не было, и сел на пол. Пять-семь минут, и он пойдет, медленно, чтобы получилось. Мясник поможет, художник ведь.

Люстра с жар-птицей сжалилась через месяц, когда текло сверху, и вскрыли дверь. Люстра лежала посреди горы в центре, придавливала собранный владельцем хлам. Ильдар Ниязович сидел рядом на полу.

— Фу! — отскочил слесарь, его ударило запахом гниения.

И другие вскрывавшие отпрянули.

Свет с улицы лежал гуашью, пряча желтушность Ильдара Ниязовича. Из дырки в носке торчал мизинец.

Слесарь прищурился и убрал с лица рукав, в который прятался. Снял кепку.

— Это же этот!

Узнали.

— Как живой сидит.

Все подошли.

 

ХОР

 

Последнее слово в тетради — «хор». Легко на дактиле:

Х

О

Р

Руки видны в свете фонаря.

Хор из теней, ветки как пальцы, вонь мертвой кошки в траве. Забор из проволоки сшил небо и дорогу. Над всем, как святой, фонарь.

Рыба живет в старой карусели, в коробке под лошадью, лицом вперед. Ямы отсюда глубже и чернее. Он втягивает ноги, кутается в жилетку, найденную здесь, она пахнет костром. Там, в темноте, может быть, стоит ее хозяин. У хозяина большие руки и спрятанное в волосы лицо, из-за них трудно жечь костры. Он мучается.

Подул ветер, и Рыба узнал куст — маленький куст дрожал от ветра. Это понятно, что показалось, тени всегда больше вещей, но Рыба кивает — здоровается на всякий случай.

Вороны не трогают его. Им нравится ходить кругами. Рыба читал, вороны могут подражать голосам людей.

Там, в Центре, Рыба всегда много читал, знал из книг разные лишние слова, и ему много доставалось за выдуманные жесты. Тогда он переходил на дактиль, но азбукой долго не расскажешь, никто не выдержит: ладонь вдоль горла — хватит. Рыба бросал руки, часто просто уходил, видя боковым зрением, как ждут, пока он отвернется. Голова кружилась, нос мешал. У столовой Рыба пинал угол стены с плакатом «Дружи с представителями своей социальной группы». На том плакате давно приписка, сделанная колпачком от ручки. Но это если всмотреться.

Раз в неделю Рыба оказывался в комнате с табличкой «методолог», комнате Ольги, с кубками и теплым принтером. Бывало, что приходил сам. Тогда Рыба раскрывал тетрадь для лишних слов, и Ольга улыбалась красными губами. Потом рисовала значение слов или показывала. Иногда Ольга просила все же участвовать в занятиях Центра, но Рыба морщился: там вяжут или шьют. «Это социальный навык, — повторяла Ольга. — Хороший».

Может быть, догадалась про плакат.

В последний раз его к Ольге привели, и Ольга забрала тетрадь. Потом взяла тонкую ветку из вазы и переломила. Потом пучок веток, стала сгибать. Она имела в виду, что в социальной группе легче, но Рыба видел, что ветки треснули.

А потом ему в библиотеке попалась эта книжка — откуда-то вывалилась, мягкая. Она называлась «Беседы»; может быть, Ольга забыла? Но в книге было про сны и пустоту, про то, что человек может жить в лесу и быть больным. А может излечиться и услышать себя, только надо иметь большую силу, и Рыба представил пальцы, ломающие ветки.

«Все звуки начинаются с мыслеформы». — Рыба читал и не понимал много страниц. В уже новой тетради для лишних слов осталось два листа. Хотя кто теперь все нарисует Рыбе? Он к Ольге не пойдет. Но Рыба верил рукам, а те писали в тетрадь.

«Трудиться молчанием, чтобы обрести силу», и он узнал, что люди переставали говорить и уходили из знакомых мест — делать медитации. «Медитация — два пальца в кольце, а кисти разбросать. Каждая медитация успокаивает ум, делает человека чистым, а если ты чистый, ты выздоравливаешь. Органы делаются отзывчивыми, становится возможным физическое исцеление. Есть два вида молчания…»

На листы упала тень — библиотекарь несла железную банку ниток, смотря на Рыбу. Он прикрыл книгу и тетрадь и копался в кармане, пока библиотекарь не вышла.

Есть два вида молчания. Правильное и второе. Правильное молчание завершается естественным молчанием. Значит, когда хочешь сам? Это называется «мауна». Рыба прочел и накрыл губы рукой:

«Глубокая медитация — это вечная речь».

Пальцы дописывали.

Книгу Рыба сунул под свитер и вышел из библиотеки. Листы кололи живот.

Что он такое прочитал?

труд сила молчать уйти звук труд

Слова как будто бились в руках. Прошел мимо столовой, мимо плаката, мимо всех.

После он никогда не перечитывал этот кусок книги, как будто заклинание сломается. А руки не слушались, все хотели повторить.

труд звук

Спустя две ночи Рыба сбежал через заднюю дверь Центра, где так воняет сигаретами.

Сначала постоял на лестнице, понюхал запах.

В книгах запах слышат, но Рыба нюхает.

Потом подбежал к двери, толкнул плечом, дверь уперлась пружиной. Он много раз толкал, и когда смог, побежал по темной черно-белой улице. Горло сохло. Свитер все-таки сильно пропах. Рыба боялся — найдут, и его нашли — свитер нашли, но без Рыбина Бориса. При этом мальчика, покидающего Центр, не видел никто.

— Уж точно не слышали!

Вроде Борис чего-то ждал у кабинета Ольги. Нет, не входил. Методолог Центра плохо знала мальчика и с ним не говорила. Она планирует ввести дополнительные беседы с воспитанниками.

медитация сила звук

Ради чистоты Рыба старается ничего не представлять и ни о чем не думать, потому что полное молчание — одно из требований. То есть не требование, как швейный урок, но — желательное стремление, без которого не будет отзывчивости органов и исцеления. Рыба старается, сидит в коробке, но снова — жесты, картинки.

Красный огонь. Тени по камням древней пещеры. Монстр оказывается крысой. Шерсть человека — пухом над губой. Ворона сидит рядом, чтобы подражать, но — рано.

Или поздно?

Рыба бьет себя: стоп, стоп, стоп.

«Спустя двенадцать лет молчание приводит к абсолютному молчанию, то есть неестественной мауне».

Рыбе будет двенадцать через месяц. Он прячет руки, сжимает кулаки, кусает их как яблоки.

«Молчание лежит за светом и темнотой».

Рыба как раз лежит на животе, вот свет от фонаря. Должно сработать.

И опять тень в пещере. Тень другого человека. Так можно, если мауна. Можно.

Рыба поздно замечает идущих людей. Фонарь светит им в спину — желтая окантовка из комикса. Толстые шеи, очень длинные ботинки. Рыба поджимает пальцы ног, прячет лицо в колени; сердце стучит везде.

Топтание пыли, хлопанье по куртке, вытаскивание. Огонь в руке — это брелок. Белые, вымазанные краской лица, вторые брови, щеки, рот. Красные вязаные шарфы вокруг шеи.

Рыбу как будто накрыли одеялом — так легко и тяжело. Это актеры, они показывают театр, и перевод не нужен. Им привозили в Центр, он смотрел. Лишнее слово будет «мим». Мим снимает красный шарф и накидывает на шею Рыбе.

— Мауна. — Рыба не выдержал. Это новый жест.

Только придумал, но они кивают: поняли. Рыба гладит шарф. Треснутая губа кажется вкусной.

 

2

 

Лишнее слово «толпа» — много людей на площади. Дети залезли в сломанный фонтан. Женщина переставляет себя вправо-влево — танец. Дрожат флажки. Чей-то самокат стоит с облезлой ручкой. Зубы и рты детей коричневые от конфет. Девочке собака с сережкой лижет пальцы.

В центре толпы актеры толкают и тянут, трогают что-то, чего нет. Это не жесты, а театр пантомимы — так можно показывать. Это театр, но всем смешно.

Лошадь трясет губой — сейчас заплачет.

Рыба подсматривает из-за ширмы, гладит тетрадь. Он думает вырвать лист, чтобы написать: «Они вас слышат! Они могут говорить!» Он остается так, чувствуя в сжатых кулаках покусанные ногти; он заново молчит — мауна, скоро двенадцать лет. Нужно держать себя и оставаться чистым, а его и так накрасили.

Рыба чешет шершавую от краски щеку, летит невидимая пыль; он влез ногами на колонку, чтобы лучше видеть: там дети изображают мимов, тянут канат, толкают дверь. Лишнее слово «музыка» бьется в ногах у Рыбы. Он садится, гладит сетку, колонка стихает. Мимы уходят, откуда-то из-за спины появляется жонглер. У него в ведре — кольца, мячи; глаза завязаны платком, а волос нет: голова жонглера — тоже мяч. Слово жонглера не «театр», а «цирк». Никто не смеется, глядя на жонглера. Дети в фонтане сели на край борта.

Рыба ищет карман, чтобы спрятать тетрадь, но в узком костюме нет карманов. Он спрыгивает. К ногам подкатывается мяч.

Мимы учили Рыбу театру, то есть показывать невидимое, просили сжимать и широко раскрывать рот, нос, глаза. Они писали по пыли слово «тренировка» и тыкали больно в кости на спине. Мимы кивали только на его пальцы, но локти — плохие — подвязывали их платком. Все в теле у мима должно работать, чтобы люди верили.

А будут смеяться все равно.

Так думал Рыба, и мимы устали от него. Больно развязали локти, сняли платок, пошли.

Если есть дверь, зачем будто ее нет? Если канат есть, если стена есть. Если есть голос, если улыбки слышно.

Он клеит афиши и подметает площадь, вешает флажки, бегает жонглеру за мячом. Рыба будет так до дня рождения, потом мимы, может быть, уйдут. Может, он с ними уйдет или вернется в Центр, чтобы рассказать им. Может даже Ольге. Тетрадь будет не нужна.

С веревки слетел флажок и ползет по пыли. Рыба собирает мусор после выступления. Флажок пойман длинным ботинком. Выше — жонглер машет: «Подойди!» Рыба подходит, мятый флажок лежит рядом с колонкой. Тут же все мимы — стена. Толстой рукой жонглер тянет Рыбу к колонке. Пахнет гнилым зубом. Крутится внутри. Ладонью Рыбы жонглер трогает живот колонки — там бьется музыка. Над ним — черные, красные, розовые рты. Рыба хочет освободить ладонь, но жонглер держит.

«Слышит? Конечно!»

Рыба не слышит, он чувствует. Музыку он умеет трогать и считать, знать ее словами на бумаге. Жонглер стучит Рыбе по спине. Он так пытается сделать счет, но выходит плохо — музыка отличается. Рыба выскальзывает плечом. Мимы качают головой в сторону жонглера — хвалят его. Мятый флажок у Рыбы в руке.

 

3

 

Утро в вагончике воняет потом, коркой на пятке, шторой с окна. Серой каймой с изнанки шляпы, липким стаканом с муравьем. Тряпкой в углу, выпавшими волосами с точками из мозга, краской с лица. Темным навозом привязанной лошади к вагону.

Стучат в окно. Рыба лежит в ворохе вещей, трет и разглядывает локти. Считает пальцы — десять дней. Стучат в окно. А где тетрадь? Дверь открывается. Входит жонглер, платок в руках. Рыба прячет локти.

Дальше — театр.

Рыба выйдет спиной к толпе. Глаза завяжут. Его покружат. Кто-то из зрителей подойдет к нему: сможет закричать, захлопать, сделать все, чтобы Рыба вздрогнул. Будет табличка: «Артист глухой. Проверь!»

Потом глаза развяжут, его подведут к колонке, в ней будет музыка. Рыба ощупает ее. Он будет знать слова, счет, ритм. Он будет рядом, музыка будет бить. Рыба споет на жестах эту песню:

 

У-у-у-у-е-е

Ты не слышишь меня

Я не слышу тебя

Неужели понять

Мы не сможем друг друга?

 

Толпа побежит к шляпе — кидать деньги.

Нет, это он сбежит, ведь десять дней, двенадцать лет молчания. Должен быть чистым, должен правильно молчать. Жонглер комкает тетрадь, падает флажок — закладка Рыбы. Мимы кивают, смеются первые и вторые рты.

Рыба сидит за лошадью и плачет. Гладит тетрадь, чтобы выровнять листы. Да, он сбежит, десять дней, успеет!

 

4

 

В полдень на площади толпа. Мимы тянут, толкают невидимое что-то. Они опаздывают и бегут, путаются в ногах. Нюхают цветок, падают, вскидывая длинные ботинки. Толпа смеется над ними. Рыбе не жалко их.

Жонглер бросает мячи. Шляпа в метре от него копится деньгами.

Выводят лошадь, она трясет губой. Дети трогают ее, мнут, суют печенье, чипсы.

Все еще пахнет ею, когда выводят Рыбу. Ноги не слушают его. Глаза завязаны, руки лежат. Он долго стоит. Его внезапно кружат. Запах селедки и лука. Кто это рядом сейчас? Рыбу кружит тот, кто пахнет луком. Хочется сесть на землю и снять платок. Поймать равновесие и не шататься. Пусть пахнет лошадью, пусть!

Красные волны в глазах. Платок снимают, все хлопают.

Он не слепой, но его ведут к колонке. Лошадь вдалеке трясет губой. Жонглер включает музыку, дает гладить колонку. Рыба считает про себя. Если он сейчас начнет петь жестами… Если завтра начнет... Если начнет… Трудно молчать, но так нужно молчать. Чтобы слышать потом, и чтобы свой голос. Как быть в мауне? Как быть? Как?

Рыба встает к толпе лицом и спиной к музыке. Он начинает петь. Вся толпа смотрит. Рыба выбрасывает руки.

Он выучил слова и трогал музыку, он вскидывает пальцы и локти точно в счет. К шляпе для денег вышла Ольга: красные губы, красные ногти.

«Ты глухой?» — спрашивает жестом. В шляпе — картонка с телефоном Центра. — «Я не понимаю тебя».

Рыба в мауне и поет не жесты. Так он молчит. Толпа качается в ответ.

Ольга щурится, натягивает глаз, но не узнает в миме Рыбина Бориса. Идет назад к толпе.

Из-за выступления шляпу вытряхивают трижды. Рыба! Локти хорошие! Молодец!

Он идет к лошади и дышит в лошадь. Краска щекочет губу; мажутся пальцы, костюм. Из гривы лошади Рыба выпутывает липкую конфету.

Мимы хотят, чтобы он показывал так дальше. Глухие — чтобы ясно говорил. Рыба бьет по пальцам и лицу. Пальцы срываются в жест «мауна».

Он снимает костюм и остается так; лошадь моргает ему всей кожей. Тетрадь лежит в пыли. Вот Рыба бежит снова, и сохнет горло. Вот он бежит снова.

В слове «хороший» есть лишнее «хор».ф