«По линии огурцов дело обстоит благополучно»

 

Семечки: записная книжка Константина Вагинова. Комментированное издание. Редакторы-составители Д. М. Бреслер, М. Л. Лурье. СПб., Издание  Европейского университета, 2023. 432 стр.

 

Первое ощущение от книги — самое простое. Необыкновенной свежести. Словно все окна разом настежь. Буквально улица ворвалась в комнату. Ввалилась целиком. От ветра с каплями недавнего дождя до мелких шалопаев, гоняющих на самокатах, пока их мамы сами себя, а может быть, друг друга, и шумно, и бесцеремонно, рассматривают на плашках собственных телефонов. Такой вот текст. Организованный словно поэма — скорее в столбик, чем в строчки.

«„Семечки”, единственная известная нам записная книжка Константина Вагинова, представляет собой толстую тетрадь карманного формата (17х11 см) в твердом темно-коричневом коленкоровом переплете, содержащем 153 листа (вероятно, из первоначальных 160)» (КВ, 11)^[1] — предуведомляют публикаторы и комментаторы, проделавшие, бесспорно, фантастическую (не меньше десяти лет ушло) работу по дешифровке скорописи Вагинова, идентификации цитат и оригинальных записей, определению контекста и хронологии, снабдившие едва ли не каждую строчку подробным комментарием, а равно поборовшиеся за очень и очень неэкономное, но зато аутентичное воспроизведение топологии мысли — объемов и пространств, в которых роились и гнездились заметки и наблюдения писателя.

Невероятная работа, настоящая, и результат, приносящий отдельное наслаждение, долгое, буквоедское, академическое, как вальс или умение мазурку танцевать, но это потом. Потом. Потому что сначала захватывает совсем иное. Воздух. Его напор и сила. Само дыханье окружающего мира. Свобода.

И эта свобода, как взгляда, так и рефлексии писателя, зеваки и наблюдателя, что-то одновременно и обновляющее, и освежающее напоминает. Нечто очень и очень похожее на утреннее умывание. Знакомое.

«Костя — парикмахер, страшно наглый. Работает в маленькой парикмахерской на Архирейской улице, рядом с гробами» (КВ, 113).

С гробами! Ну да, конечно.

«В уездном городе N было так много парикмахерских заведений и бюро похоронных процессий, что, казалось, жители города рождаются лишь затем, чтобы побриться, остричься, освежить голову вежеталем и сразу же умереть»^[2].

Какой похожий мир и его бестрепетное лицом к лицу восприятие. Угол зрения худого и насмешливого человека. Конечно. И с полки сам собой берется еще один томик. Не новый, старый, давно знакомый. С записными книжками Ильи Ильфа. И начинается сравнение. Двух современников. Одного источника свежести с другим.

И сразу сходу первое, что тут же объединяет двух поэтов, писавших прозу. И у того, и у другого счастливое желание мир вещный, подлинный схватить за хвост, как мальчик детскую лошадку, и ни за что не отпускать порождает движение. Выход в открытый космос других людей. Таких чужих и разных. Но живых. Не книжных гомункулов. А черт-те что. Как есть.

Ильф решил все замечать и записывать в 1925-м. Вырвавшись из Москвы. Приехав в Среднюю Азию. Самарканд, Ташкент… Вагинов — чуть позже. Покинув Ленинград. В 1932-м, впервые в жизни отправившись на юг. В Крым и Абхазию. Ветер путешествия должен закрывать глаза, но он открывает. Может быть, от этого столько изумления и интереса к физиологии?

«Хозяин чайханы с огромным зобом» (ИИ, 125)^[3] , — записывает на первых же страничках Илья Арнольдович.

«Абхазия — Всесоюзная плевалка» (КВ, 43), — замечает, едва начав что-то фиксировать, и Константин Константинович.

Люди. Люди. Много. И все новые. Все до единого как на подбор из незнакомой материи. Смешно и неуклюже скроены. Но живые. Живые, самодвижущиеся, настоящие.

«Два приятеля. Сержа и Степук», — записывает Вагинов, и добавляет фамилию, чтоб не забыть, — «Стеркакович» (КВ, 67).

«Имена: Куба, Бука, Клака», — а это уже Ильф, — «Голубец. Карликов. Братья Глобус» (ИИ, 148).

Бука Степук и Клака Стеркакович. Имена из разных записных книжек сами собой легко соединяются одно с другим. Потому что взяты из одного мира. Открывшегося вдруг, как Америка. С которой надо что-то делать. Организовывать натуральный обмен, наверное. Если не рефлексировать, то пополнять коллекции. Конечно. Оттого такой необыкновенный интерес к предметам и тому, как называют всё и вся между собой аборигены.

«Люстра — литр… Полбутылки — полфедора» (КВ, 45) — быстрая строчка Константина Вагинова.

«Диковинка, полшишки, сотка, мерзавчик, гусь, бутылка, сороковка, две полбутылки, двадцатка» (ИИ, 137) — список длиннее и обстоятельнее Ильи Ильфа.

Ну и язык, естественно. Наречие. Соединение слов посредством новых, незнакомых смыслов. Слоновая кость и бусы эпохи, что так жадно хватают и волокут в свой дом, в свой собственный комод и чулан все, кто горит желанием завоевать это новое, ошеломляющее время тектонических перемен. И Зощенко, и Бабель, и Артем Веселый. И пр. И пр. Ну и конечно, два поэта, прославленные прозой. Один из Ленинграда, а другой из Москвы. Сила рукописного наследия которых — в отсутствии расчета, стратегии, прагматики, всего того, что волей-неволей предполагает публикация. А тут лишь для себя. Как видишь, как чувствуешь. Над чем смеешься, ну, или же плачешь. Записные книжки, в общем. Подлинник.

«Вся Восточная Сибирь прибавляет ко всем словам: — „Будьте любезны”» (КВ, 132) — Вагинов.

«Фасонное обращение: „Друг мой”» (ИИ, 158) — Ильф.

Костя Вагинов (Константин Вагенгейм) был вторым сыном жандармского ротмистра из Санкт-Петербурга, а Илья Ильф (Иехиел-Лейб  Файнзильберг) —  третьим банковского клерка из Одессы. И это изначально предполагало жизнь в раковине. У каждого в своей, но в любом случае под крышкой, между створок, в душной и тесной атмосфере сословия и касты. И вдруг революция. Вдруг мир. Размах от Самарканда до Сухуми. Каждый день на ветру.

«У него азартно чесался палец» (КВ, 53), — записывает Вагенгейм, превратившийся в Ротикова и Котикова.

«Так хотелось аплодировать, что был зуд в ладонях. Но так как попасть на пьесу не удалось, то на ладонях сделалась нервическая экзема» (ИИ, 144), — подтверждает Файнзильберг, ставший Остапом Бендером и Зосей Куницкой.

Сколько всего невиданного и неслыханного. И все можно если не объять, то описать. Отобразить. Словами, а у Ильфа порой и рисунками. И какая у всего вещность, какая материальность. Осязаемость и обоняемость. Свежесть сама по себе, с ее зеленой и пахучей, продолговатой и пупырчатой метафорой.

«Дни летят, как огурчики!» (КВ, 55) — счастливо несколько раз повторяет Константин Вагинов.

«По линии огурцов дело обстоит благополучно…» (ИИ, 162) — соглашается с коллегой Илья Ильф.

И кажется порою, что и они сами, такие разные, Ильф и Вагинов, на этом ветру под этим небом общаются. Два понимающих человека, два обладателя острого взгляда и языка беседуют, обмениваются впечатлениями:

— А вам не говорили, Илья Арнольдович? Один «видный работник губпросвета спрашивает: А почему бы не построить летнюю веранду в готическом стиле» (КВ, 94)?

— Да, да, конечно, Константин Константинович, в газете уже пишут:  «В довольно большом городе на Волге. Долго спорили, выбирали стиль, местная общественность почему-то склонялась к архаическому древнегреческому, наконец выбрали. Построили набережную эпохи божественного Клавдия, но с пальмами, голубыми елями и туями» (ИИ, 221).

Посмеиваются. И не только над окружающим и окружающими. Но и над товарищем по цеху. Таким же наблюдателем невиданных вселенных. Над Юрием Карловичем Олешей? Автором романа «Зависть»? Почему нет?

— «Утреннюю зарядку, — он говорит, — я уже отобразил в художественной литературе» (ИИ, 189).

— О да! «Превратим фабрику кухню в дворец чистоты» (КВ, 133).

Смеются. Или вот играют. Не просто обмениваются впечатлениями, но и развивают, подхватывают мысль. Сюжет. Не видя один другого, не подглядывая, как в детской игре «чепуха». Просто в одно и то же вглядываясь. Вот первый пишет строчку и загибает лист, а второй вслепую продолжает. И возникает вдруг история, с прелестным романтическим началом и несколько циничным, но фатально предопределенным окончанием. В то время как середину… середину повествования съел загиб листа. Только завязка и развязка.

Вагинов: «Девочкой она мечтала о костюмах из французских булавок» (КВ, 159).

Ильф: «У нее была последняя мечта. Где-то на свете есть неслыханный разврат. Но эту мечту рассеяли» (ИИ, 246).

Но вот путешествие заканчивается. Одно короткое или много длинных. Все. Оба поэта, и Вагинов, и Ильф, заземляются. Естественный финал. Один в Москве. Второй в Ленинграде. Окно, раскрытое некогда настежь, ветру навстречу, становится даже не форточкой, а щелкой. В записях Ильфа все больше литературы, рефлексии и лирики, чем наблюдений, а в закорючках Вагинова очевидна обратная метаморфоза. Тут исчезает и тень литературы. Сам пишущий теперь лишь медиум. Нейтральная среда, в которой просто протекает ток, не охлаждая и не грея. И в результате в сочетании подобранных, услышанных им слов и строк от этого становится все меньше смысла, да и красоты, метафор, образов, веселых перекличек и неожиданных ассоциаций, теперь это простая коллекция жуков. Однообразных на булавках. Рога и копыта, которые способен дифференцировать лишь узкий специалист. Вот это трахейнодышащие. А это, да-да, простые членистоногие.

Но странно и изумительно то, что и при этом ощущение родства и общности двух необыкновенно вежливых людей, ехидных и худых, Константина Константиновича Вагинова и Ильи Арнольдовича Ильфа, не исчезает, не уходит. Может быть, так происходит потому, что перекличка некоторых очень смешных строчек из разных записных книжек и в самом деле не требует иной раз никакой вообще литературы?

«Сестра милосердия в больнице: — Гости несите домой ваши кости» (КВ, 69) — Вагинов.

«Печальный влюбленный. — „Собирайте кости своих друзей — это утиль”» (ИИ, 183) — Ильф.

Да. Оба умирают от чахотки.

Один в тридцать пять, а второй — в сорок лет.

 

Кемерово