О текстах словно бы позабыли — заговорили о поведении…
Сергей Чупринин
«Нужно претвориться в того, о ком пишешь, нужно заразиться его лирикой, его душой», — говорил когда-то Корней Чуковский Виктору Шкловскому.
Спустя много лет эту мысль Чуковского замечательно развил и уточнил другой критик — написав во вступлении к одной из своих книг: «Критик, даже наступая на горло собственной песне, обязан — хотя бы на время чтения — перевоплотиться в автора, перенять его — да, чужой, да, иногда чуждый! — социальный, нравственный, эстетический опыт, попытаться уяснить для себя логику его мысли, направление и вехи его пути, причем уровень объективности должен быть тем выше, чем круче путь автора расходится с путем, единственно верным по представлениям критика».
Эти прекрасные слова принадлежат Сергею Чупринину, автору книги «Крупным планом» (1983). Между этой работой и книгой, о которой мы говорим сегодня[1], — четыре десятилетия. Что изменилось за эти годы в работе Чупринина? Сегодня Чупринин не выступает в роли критика, перейдя в смежную исследовательскую область — историю литературы. В этом есть своя закономерность: критика — всегда молодость и смелость, талантливый критик всегда и рискует, и удивляет, объединяя, скажем, в своей книге «Крупным планом» таких поэтов, как Мартынов и Тарковский, Самойлов и Жигулин, Кушнер и Куняев, Вознесенский и Ю. Кузнецов. Такой выбор не обусловлен той или иной групповой ли, идеологической подоплекой. За ним стоят широкий вкус и отсутствие боязни кому-то не понравиться, не угодить.
Критик в то же время может быть открыто тенденциозен, будучи идеологом направления в литературе, полемистом и т. д. Однако Чупринин-критик работал иначе: не разводить по лагерям, а объединять, представлять литературный процесс как картину многообразно-противоречивую. Трудно не согласиться с тем, что историку все эти качества, пожалуй, еще необходимее, чем критику.
Главный редактор журнала «Знамя» и главный специалист по оттепели, Чупринин работает сегодня не менее, а то и более активно, чем прежде. В последние годы им издано три объемистых тома, посвященных «оттепельной» теме. Один из них — насчитывающий более 1000 страниц труд «Оттепель. Действующие лица». Сотни и сотни имен, событий, памятных дат. Такая книга подобна антологии. Ее невозможно рецензировать в строгом смысле слова — для этого пришлось бы коснуться всех или хотя бы большей части микро-очерков, вошедших в нее, что потребовало бы не рецензии, а большого исследования. Оценивая работу «в целом», надо попробовать найти ядро, к которому бы стягивались пусть не все, но многие нити ее.
Итак, перед нами — монументальный труд историка литературы. Впрочем, чем дальше углубляешься в чтение книги, тем все менее точным кажется такое определение: историк литературы и должен заниматься в первую очередь литературой, даже отходя от нее на расстояния биографические и исторические. Чупринина же куда больше интересуют явления общественной жизни, в своей книге он освещает всевозможные закоулки эпохи на материале жизни литераторов, почти не касаясь при этом их произведений. Ну что ж, согласимся, закоулки эти, как и судьбы большинства «действующих лиц» чупрининской книги, в самом деле малоизучены, широкому читателю неведомы, и потому сам собой напрашивается вывод: дело собрания по крупицам различных черт, повадок, поступков «действующих лиц» целой литературной эпохи (а многие из них, не забудем, «действовали» и в эпохи предыдущие, не менее яркие и бурливые, и в последующие) — дело благое и нужное.
Литераторы, о которых пишет Чупринин, — и поэты, и прозаики, и коллеги автора критики. Но если, говоря о критиках, приходится поневоле иметь в виду какие-то их критические выступления, хотя бы упоминая наиболее яркие и памятные из них, и если в качестве «свидетелей» в разговоре о прозаиках так или иначе присутствуют их основные произведения, которые достаточно только назвать, — то поэты в русле книги Чупринина оказываются совершенно… беззащитны. Да-да, именно беззащитны: здесь иногда бывает достаточно одного беглого определения стихов «в целом» — что мы увидим ниже. Чупринин прекрасно сознает, какое количество из рассматриваемых им поэтов по-настоящему известно и «утверждено» — в литературном обиходе ли, в современном литературоведении, в издательском деле и наконец — в читательском сознании. Ничтожно малый процент от общего числа интересных, талантливых, безусловно заслуживающих внимания героев книги. В отношении этих немногих, впрочем, Чупринин ожидаемо в высшей степени тактичен, предупредителен etc. Нас же интересует его авторское поведение в отношении тех, на посмертную судьбу которых Чупринин сегодня может реально повлиять, подсказав читателю сделать или не делать шага навстречу им. Содержательный, емкий очерк современного авторитетного исследователя, где будут честно показаны сильные и слабые стороны дарования того или иного автора, вкупе с биографическими вкраплениями — взамен старых литературоведческих длиннот советских лет и глуповато-агрессивных выкриков постсоветского времени — чего же лучше! Можно наконец увидеть давно ожидаемый свежий, не скованный идеологическими схемами взгляд на «действующих лиц» советской культуры — благо в разговоре о большинстве из них Чупринин не ограничивается лишь «оттепельным» периодом деятельности своих героев, рассказывая об их пути в целом.
Посмотрим же, как он это делает.
Илья Сельвинский. Поэт огромной силы и самобытности, едва ли не с самого начала своего пути обругиваемый и шельмуемый советскими критиками-догматиками. В чем только его не обвиняли: в «индивидуализме», в «биологизме», в создании Литературного центра конструктивистов, в публикации «антихудожественных и вредных» стихов. Критические разносы, политические обвинения, партийные резолюции и постановления... Кто только не кидал камень в этого поэта — от РАПП-овцев до Жданова, от Сталина до... Впрочем, не лучше ли ознакомиться с очерком Чупринина? А в нем о Сельвинском сказано без околичностей: «образцовый мегаломан». Очерк, таким образом, начинается с... диагноза. Неполучение вечно подозрительным для властей Сельвинским Сталинской и Ленинской премий Чупринин объясняет своеобразно, неожиданно солидаризируясь с советскими литературными функционерами, от которых и зависело получение и неполучение этих премий: советские премии, по Чупринину, Сельвинскому в самом деле «не за что было присуждать. Новые тексты С., разумеется, продолжал извергать и во множестве, но...» Многозначительное «но» с многоточием. Уничижительно-уничтожающий тон. И не беда, что, по логике Чупринина, было за что награждать тогда же, после войны, Евгения Долматовского или Николая Грибачева, но не Сельвинского, автора таких стихотворений военных лет, как «Севастополь», «Я это видел», «Тамань», не говоря о не имеющих аналогов в современной ему литературе крупных произведениях (роман в стихах и прозе «Арктика», драматический эпос «Россия»).
Давиду Самойлову, ученику Сельвинского, принадлежит немало страниц об учителе: тут и статьи, и воспоминания, и различные записи, писавшиеся примерно с конца 1930-х по 1970-е годы. Особого внимания заслуживает прекрасный самойловский очерк «В мастерской стиха», где Сельвинский — поэт, педагог, личность — дан крупно, с тактом и пристальностью благодарного ученика и благородного собрата. В то же время в одной-двух из своих дневниковых записей Самойлов высказался о Сельвинском довольно желчно и зло, поддавшись, возможно, минутному раздражению, досаде и т. п. Что же из всего этого берет на вооружение «дошлый историк» (вспомним А. Галича) нашего времени? Да-да, представьте, именно эти дневниковые записи! Чтобы окончательно разобраться с Сельвинским, к самойловской желчи автор очерка добавляет пересказанные В. Берестовым пренебрежительные слова Ахматовой о поэте (ни для кого не секрет, что у Анны Андреевны мы можем найти такого рода высказывания о ком угодно — от Лермонтова до Есенина) и подводит черту неожиданно цитатой из Льва Лосева, сделавшего о Сельвинском глубокомысленное заключение, что, мол, тот... «не стал ничем». Чистая работа!
Ярослав Смеляков. Большой поэт, суровый лирик с удивительно нежной душой и горькой судьбой. Из всего чупрининского очерка о его стихах мы узнаем лишь, что первые его книги привлекали «комсомольским напором и жизнелюбием», вообще же стихи Смелякова «всегда честные». На иные вопросы обращено действительно пристальное внимание. Вот, например: «Вопрос о своем месте в поэтической иерархии занимал С. до чрезвычайности». Этому важному замечанию посвящен целый абзац очерка о поэте: приводятся воспоминания Б. Бялика, в которых Смеляков буквально «выпрашивает» для себя у мемуариста и его жены место первого поэта. Те «отбиваются» сперва Твардовским, затем Светловым, в ответ на что Смеляков будто бы взмаливается с надрывом: «Ну хотя бы третьего поэта России ты мне дашь или тоже не хочешь?» Что ж, допустим, что мемуар совершенно достоверен. Но для читателя, знающего Смелякова, сознающего высоту его дарования и судьбы, такой эпизод — всего лишь песчинка у подножия скалы этой личности. Для того же, кто не знает, либо знает «шапочно» (а таких большинство), мелкая деталь эта может прозвучать весомо и едва ли не решающе в отношении поэта: вот он, мол, какой, в первые поэты намылился! (Отмечу в скобках, что именно такой тон в отношении героев книги Чупринина преобладает, можно сказать, принят в комментариях на его странице в соц. сети.) Всего один штрих, один безошибочный «крупный план» — и образ «подмочен», а если добавить к этому заключительный аккорд — слова (вновь принадлежащие Д. Самойлову) о «непоправимо изуродованном» даре Смелякова, которыми завершается очерк, читать после этого самого Смелякова вовсе не захочется. Зачем? Все и так понятно.
Николай Асеев в очерке Чупринина то получает друг за другом орден Ленина и Сталинскую премию 1-й степени, то — уже в военные годы — письмо с критикой из «Правды», вслед за которым сам пишет горькое и откровенное стихотворное письмо Сталину:
Неужели
не нашел событий
фронтовых поэтов
длинный ряд,
чтоб
поднять их
строчкой неизбитой,
по врагу направить,
как снаряд?
Только раз
однажды
у Светлова
прорвалась
сердечности струя.
Да Сельвинский,
раздирая слово,
обнял
Керченского рва края.
Да и то —
не их
подняли на́верх,
их,
чье слово
болью рождено,
а — барашков,
ласково-кудрявых,
возблевающих
Бородино.
<…>
Чувствую:
завидный жребий пал им, —
к их услугам
лавры
и печать,
но нельзя ж
поэзию —
по шпалам
воинских различий
отмечать!
Это было несогласием с «линией партии», со сталинской литературной политикой — выраженным резко и внятно. Можно не соглашаться с теми или иными асеевскими оценками произведений тех лет, но нельзя не оценить смелости полуопального поэта. Чупринин, приводя лишь четыре начальные строки из стихотворного послания, спешит резюмировать: «Сталин на такое льстивое амикошонство, разумеется, не ответил». Вопрос: можно ли представить себе читателя, который захочет сегодня ознакомиться с единожды опубликованным в периодике текстом письма, перепрыгнув через это «льстивое амикошонство» (которого на самом деле и не было!)? Напоследок со ссылкой на Ст. Рассадина рассказано о том, что-де Асеев звонил советоваться с партчиновником Черноуцаном касательно поэмы о Сталине («на еще не совсем сошедшей волне XX съезда»), но, не получив «указаний сверху», ничего не написал, а чуть ли не главной трагедией для него стало в конце жизни… неполучение Государственной премии за последнюю книги лирики. На этом сюжет об Асееве заканчивается, и никаких «добрых чувств» пробудить в читателе он не может: у знающих Асеева (как до того — Сельвинского, Смелякова и многих др.) есть вопросы к автору очерка, у незнающих — т. е. у большинства — нет никаких вопросов, но лишь ответы, которыми снабдил их Чупринин. Вопросов, однако, много, и один из них: почему бы вместо треволнений о государственной премии не вспомнить эпизод, рассказанный Надеждой Павлович (который приводит в своей книге о Цветаевой М. Белкина), — о том, как она встретила Асеева молящимся в церквушке в Дзинтари и как Николай Николаевич сказал ей после, что молится он о своей вине: он «очень виноват перед Мариной, очень во многом виноват»... Произошел этот эпизод незадолго до смерти Асеева, и завершить им очерк о поэте было бы тем уместнее, что в нем об Асееве сказано: «Его человеческая репутация была непоправимо омрачена бездушием, с каким А., руководивший там (в Чистополе — К. Ш.) Литфондом, отнесся к судьбе М. Цветаевой». Непоправимо — значит непоправимо, и нечего тут вносить какие-то исторические коррективы, переходить от черной и белой красок к полутонам, чтобы высветить личность героя во всей ее сложности и многомерности.
Вся книга Чупринина сложена из таких последовательных умалчиваний вкупе с подбором нужных деталей и «планов», она убедительна и увлекательна, читающего ее она оставляет с иллюзией глубокого погружения в ту эпоху, в судьбы «действующих лиц» и чуть ли не всей советской литературы — пусть даже читатель этот впервые встречается со многими героями Чупринина. И в самом деле: чем меньше знаешь, тем охотнее доверяешься автору-проводнику, норовя не отставать от него и то и дело невольно кивая в ответ на очередные рассуждения.
Надо отдать должное Чупринину: так умело подбирать удобные и подходящие для своего отношения к герою мнения, так виртуозно играть роль объективного, чуть ли не бесстрастного летописца эпохи, так тонко, едва заметно опускать тех, кого «следует», и наоборот, — все это, разумеется, требует больших знаний и способностей. Но увы: лишь по-настоящему заинтересованный теми же судьбами и именами, хорошо изучивший (не «по Чупринину»!) контекст тех же литературных эпох читатель сможет по-достоинству оценить эту тончайшую работу главного редактора «Знамени». «Увы» — поскольку таких читателей мало, большинству же удобней поверить на слово современному авторитетному литератору, чем копаться в букинистике, по крупицам отлавливая различные свидетельства о «действующих лицах» книги Чупринина. А главное — их произведения. Ведь только так можно составить более или менее объективное мнение о писателе, чья жизнь невольно делится на две части: жизнь частную, общественную, «внешнюю» — и жизнь творческую, «внутреннюю». Попытки искусственно отсечь вторую от первой в разговоре о художнике всегда в той или иной степени недобросовестны. Когда-то уже упоминавшийся Шкловский заметил о книге Вересаева «Пушкин в жизни»: «Книга основана на неправильном расчленении, на отделении работы поэта от его биографии».
Мне могут возразить, сказав, что, как бы там ни было, у всякой работы есть свои задачи, а у Сергея Чупринина не было задачи писать критический или литературоведческий анализ творчества этих писателей — он говорит о судьбах, о характерах, об эпохе...
Все верно, все так. Но странно, почему у нас до сих пор нет такой же книги, содержащей очерки о Пушкине, Лермонтове, Боратынском, Тютчеве, Фете, Некрасове, Анненском, Блоке, Ахматовой и др. — очерки, в которых не будет сказано ничего или почти ничего об их поэзии, но где будут обсуждаться исключительно поступки и «проделки» Лермонтова, помещичьи будни Фета и Некрасова, гулянья Блока, связи Ахматовой и т. п. При этом бегущей строкой будет сказано, что-де стихи Некрасова «всегда честные», а Тютчева — «всегда глубокомысленные», Блока — «всегда музыкальные» и т. д. И все это — непременно — «на фоне эпохи», которая всегда страшна и немилосердна («Что ни век, то век железный»). Возможно, книга такая и есть (а если нет, то ее надо только собрать), однако, не правда ли, такая книжка не могла бы претендовать ни на какую научную, исследовательскую, художественную и даже историческую ценность, оставаясь на уровне чтива вроде «113 женщин Пушкина» и иной подобной литературы? Книга же Чупринина претендует на многое одним фактом своего существования: слишком велик охват, слишком много имен временно и непоправимо забытых, слишком значителен масштаб времени.
Но главное: будь такая гипотетическая книжонка собрана и издана, названным и неназванным мной тут предполагаемым героям ее ничто не грозило бы. Они продолжали бы занимать свое давно утвержденное место в литературе и читательском сознании старших и молодых поколений. Иное дело — авторы, которых избрал «действующими лицами» своей книги Чупринин. Большинство из них, как уже говорилось, в силу многих причин (причин, как правило, внелитературных) не прочитано, не издано как следует, неизвестно читателю. Чупринин же каждым своим очерком как бы приглашает прочесть одного и отвергнуть другого. И «отверженные» так или иначе оказываются в подавляющем большинстве.
Но, может быть, так и надо? Много званых, но мало избранных? Да и можно ли требовать нахождения верных и единственных слов для всякого участника литературного процесса? Но если так, то зачем и писать о заведомо недостойных, пустых фигурах? Как же, скажут мне, и они играли свою роль в указанном периоде, и вообще «страна должна знать своих героев» (этот советский лозунг давно уже используется у нас почти исключительно в плане негативно-ироническом). Что ж, видимо, это и было своеобразной сверхзадачей работы Чупринина — а без сверхзадачи подобные работы не пишутся! — показать истинных, по его мнению, героев и «антигероев» оттепели и всей советской (и «антисоветской») интеллигенции. Говоря упрощенно: герои — те, кто противостоял «проклятому режиму», кто был среди диссидентов или по крайней мере сочувствовал им, и уж во всяком случае — кто многие годы держал неразжимаемую фигу в кармане. «Антигерои» же — все остальные, и тут уж все свалено в кучу: карьеристы, приспособленцы, разного рода догматики — и честные, талантливые, искренне верящие в идеалы своего времени люди, даже и раскаявшиеся в этой вере, но обходившиеся и в жизни, и в творчестве без пресловутой «фиги» и остального «прогрессивного» набора. И вот уже даже честнейший и талантливейший Владимир Огнев — наиболее отважный критик советских лет, едва ли не единственный в своей профессии, весь тираж книги которого был пущен под нож (и это — в самом начале оттепели!) — награждается эпитетом «оглядчивый». Но ведь факты налицо, свидетельства смелости Огнева неоспоримы — их приводит и сам Чупринин. И все-таки под занавес называет оглядчивыми дневники и воспоминания, изданные Владимиром Федоровичем уже в новом веке. С чего бы? А только с того, что Огнев находит бережные и верные слова для всех, о ком он пишет в этих книгах, независимо от того, коммунисты они или диссиденты. Он понимает, что пишет о больших художниках, уважая и во многом разделяя их идеалы, он бережно относится к истории и слово «Революция», невзирая на современные поветрия, пишет с заглавной буквы. Кстати, в этих последних своих работах Огнев имел смелость заявить: «Большая поэзия нового времени, вопреки расхожему мнению о Серебряном веке, наступила позднее». Голос его тогда, в 2000-х, остался в одиночестве. Если кто и разделял в те годы такую «немодную» точку зрения, при которой центр тяжести разговора о поэзии прошлого века оказывался смещен с поэзии Серебряного века на поэзию советской эпохи, то печатно воспротивиться «расхожему мнению» уж точно не решился бы. Как не решился никто, кроме Огнева, сказать правду о литературной ситуации конца прошлого — начала нового века — «о странностях новых „веяний” — попытках подтянуть историю литературы к нынешним идеям спекулятивного либерализма, равно как и не менее спекулятивного антилиберализма». И однако смелость, даже безоглядность Огнева в чупрининской терминологии есть не что иное, как… «оглядчивость», поскольку он, Огнев, не отрекся от того, от чего следовало отречься, продолжая писать вдумчиво и весомо о тех, кого уже следовало бы забыть. Или, по крайности, показать в том свете, в каком показаны они в книге Чупринина.
Такова прогрессивная «безоглядность» автора книги «Оттепель. Действующие лица», ею обусловлены и некоторые издержки его метода: так, скажем, в одном из очерков читаем, что Глеб Горбовский получил премию «Ладога» «имени его старинного недруга А. Прокофьева». Почему поэт А. Прокофьев вдруг объявлен недругом (да еще и старинным) Горбовского? Да просто по инерции: Прокофьев — классический «антигерой», не только поэт советской мировоззренческой складки, но еще и сановник, занимавший посты и, как известно, недолюбливавший некоторых оттепельных птенцов (Евтушенко, Вознесенского и др.). А главное — его участие в процессе над И. Бродским! Излишне уточнять, что именно этому эпизоду из жизни Прокофьева и посвящена преимущественно заметка Чупринина об этом поэте, из которой следует, что история с Бродским «погубила» Прокофьева. А что же Горбовский, который в 1950 — 60-е считался первым поэтом Ленинграда и сумел равно утвердиться и в официальной, и в «неподцензурной» литературе тех лет? Поэт в Прокофьеве (а он всегда был сильнее в нем, нежели чиновник) по достоинству оценил талант младшего собрата и после громкого скандала, когда книжку Горбовского «Тишина» (1968) объявили в прессе «патологическим явлением в литературе» и «зарезали» остатки ее тиража, взялся быть редактором следующей книги поэта. Активно посодействовав, таким образом, ее выходу в свет, вообще возможности дальнейшего существования Горбовского в литературе. Горбовский в свою очередь сказал доброе слово о «Прокопе» — как все его называли — в стихах, посвященных памяти поэта, и вспомнил о заступничестве Прокофьева в интервью 2009 года. Но кому нужна помощь Прокофьева Горбовскому (и не только ему, достаточно вспомнить участие Прокофьева в судьбе, скажем, такого прекрасного поэта, как Светлана Кузнецова), когда на него уже существует «компромат» в лице истории с Бродским? Минус неизменно перевешивает плюс. И почему бы не зачислить «антигероя» в «старинные недруги» сразу двух больших поэтов-ленинградцев... Для верности, так сказать.
Точно так же — «для верности» — приводятся слова Д. Самойлова о том, что на похоронах Сельвинского «выступали одни полунегодяи», — следуя которым нужно признать «полунегодяями» произнесших благодарное слово над гробом выдающегося поэта его учеников и друзей Б. Слуцкого и Л. Озерова — личностей, ни в таланте, ни в достоинстве которых никто не усомнится. (Заметим, что Озерову, не только прекрасному поэту, но и подлинному подвижнику поэзии, больше чем кто-либо сделавшему для множества своих поэтов-современников, в чупрининском фолианте попросту не нашлось места — видимо, ввиду сложности классификации.)
Так и об Асееве с тайным упреком сказано, что он-де «расхвалил главы из поэмы Е. Исаева „Суд памяти”» — тогда как он их не только никогда публично не «расхваливал» (ни в одном библиографическом справочнике не зафиксировано информации о каком-либо выступлении Асеева по поводу исаевских поэм), но и весьма язвительно отзывался об указанной поэме в письме к В. Сосноре…
Асеев ли, Исаев — в конечном счете оба они попадают в «отрицательный» ряд действующих лиц — со всем вытекающим отсюда набором не только фактов, но и подозрений.
Таким образом, мы имеем дело с огромной работой, включающей в себя очерки о более чем 350 литераторах, основанные, казалось бы, на том самом «неправильном расчленении», о котором говорил Шкловский. Но в разговоре о книге столь опытного и известного автора, каким является Чупринин, речи о какой-либо «неправильности» быть не может. Ошибки же и неточности в таком объемном труде — дело неизбежное. И однако ошибка ошибке рознь. То, что мы назвали «издержками метода», лишь обнажает достаточно стройную и выверенную идеологическую концепцию, в большинстве случаев мастерски закамуфлированную мнимой «объективностью» автора (см. выше). Здесь нет места говорить об этой концепции подробно, но нельзя не отметить, что в формировании ее сыграли свою роль и «фига в кармане» застойных лет, и перестроечная «гласность», и хаос 90-х, все еще не переваренный, не изжитый новым веком. Напрямую же сегодняшний метод Чупринина восходит к «гнойно-хирургическому периоду русской критики» конца 1980-х, когда «о текстах словно бы позабыли — заговорили о поведении. О тиражах. О должностях. О наградах... О том, кто за что голосовал, кто что подписывал, кто, где и сколько раз напечатался» и т. д. Определение и цитата принадлежат Чупринину, но не критику и не историку литературы, а публицисту, автору книги «Настающее настоящее. Три взгляда на современную литературную смуту» (1989). В этой книжке, кстати сказать, Чупринин решительно солидаризировался с мнением читательницы из Саратова, заявлявшей, что «о писателях и поэтах, да и других служителях искусства надо знать только то, что они пишут, играют и пр. И ничего более!» — и призывал «раз и навсегда развести идеалы и интересы, научиться отличать истину от предрассудков, добросовестные заблуждения от злого и корыстного умысла, личный или групповой эгоизм от мировоззренческой тенденциозности, „партийности” и „направленчества”».
С той поры утекло много воды, и сегодня Чупринин, вопреки себе вчерашнему, по-своему возрождает традиции «гнойно-хирургического периода», которому сам когда-то дал столь хлесткое обозначение. А лучше сказать — не возрождает, а обобщает, ибо период этот, многим видевшийся недолгим, со всеми его издержками переходного периода, растянулся на три с лишним десятилетия. Так, смешно было бы сегодня упрекать автора книги «Оттепель. Действующие лица» в исследовательской недобросовестности, ловя его на разного рода неточностях и перекосах. Локальные задачи подчинены единой сверхзадаче, а с ней Чупринин справился не хуже, чем иные герои его книги — полузабытые советские критики и литературоведы, несгибаемые бойцы идеологического фронта — справлялись со своими сверхзадачами. У Чупринина другой фронт, но следование и отстаивание определенной идеологической линии в литературе здесь налицо, и лишь наивный читатель увидит в авторе книги «Оттепель. Действующие лица» беспристрастного летописца эпохи.
Но — «я знаю, что никто не может быть судимым» — скажем вслед за поэтом, некогда ценимым Чуприниным (пока не разошлись идеологические пути-дорожки). Можно лишь пожалеть о том, что процитированные нами в начале статьи слова о задачах и обязательствах критика перед исследуемым им автором, выходит, по Чупринину, никак не распространяются на работу историка литературы. В прошлом остались и трезвые призывы Чупринина-публициста. Но, если все эти слова к нынешней работе Чупринина не приложимы, прямое отношение к ней имеет другая — чупрининская же — цитата:
«...есть сфера, где точку ставить рано. Это сфера читательского восприятия современной литературы, и не надо быть чрезмерно проницательным, чтобы увидеть, сколь заметно внешне независимые, „эстрадно” броские, методично вдалбливаемые суждения могут повлиять на умы неподготовленных и средне подготовленных читателей, формируя литературные моды и, в особенности, к самовольно-нигилистическому ниспровержению общепризнанных авторитетов, перераспределению художественных оценок и проч. и проч.
Здесь требуется противоядие…»
Это было сказано о статьях давнего оппонента Чупринина — В. Кожинова. Но заменим восприятие «современной литературы» на литературу советского периода, а «броские, методично вдалбливаемые суждения» на мастерскую компиляцию таковых — и получим верный критический анализ книги «Оттепель. Действующие лица».
«Сфера читательского восприятия» (и не только читательского, поскольку нынешние молодые литераторы в большинстве своем, увы, куда менее начитанны, чем тогдашний рядовой читатель) беспокоит и автора этих строк, который также уверен, что здесь «точку ставить рано». Попыткой же выработать достойное «противоядие» должны стать работы новых исследователей, которые, избежав идеологической борьбы прошлого и настоящего, смогут подхватить эстафету «амнистии таланту» (В. Огнев), сказав верные и нужные слова о многих и многих писателях советской эпохи. Хочется надеяться, что таких исследований уже недолго ждать. Книга же Чупринина видится нам обобщающей работой — в некотором роде подведением итогов очередного большого идеологического периода в нашей литературе — называть ли его «гнойно-хирургическим», «антисоветским» или каким иным. Здесь уже кристаллизовано, выверено правильное с точки зрения данной идеологии отношение к огромному количеству писателей — с учетом и тщательным взвешиванием их поведения, тиражей, должностей, наград, подписей под теми или иными письмами и т. д. «Я думаю, что без этого мучительного, изнуряющего, оскорбляющего и унижающего литературу процесса выяснения отношений, сведения счетов… нам не двинуться дальше», — писал Сергей Чупринин о ситуации в критике конца 1980-х. С тех пор не многое изменилось, а необходимость в реальном продвижении катастрофически назрела. Будем же оптимистами — и попытаемся двинуться дальше, отталкиваясь решительно от всего, что изнуряет, оскорбляет и унижает родную литературу и ее историю.
[1] Ч у п р и н и н Сергей. Оттепель. Действующие лица. М., «Новое литературное обозрение», 2023. 1112 стр.
Опубликовано в Журнале №11