В ладони старого дерева

*

На юрмальском пляже. Какой же здесь разный песок! Осенью он притихший, задумчивый. Соберется длинными колоннами, бежит вслед за ветром, подражая длинным косякам перелетных птиц. Зимой его можно видеть только через ледяное стекло у самого края воды. Он лежит как бы под прозрачным спудом, и когда нога наступает на льдину, то испускает мелкие пузырьки, показывая, что еще жив, правда, еле дышит. А летом он острый, удушливый. Скрипит на зубах, заставляет часто моргать. И еще очень навязчивый, нахальный: обязательно норовит уехать безбилетным пассажиром в город. Забирается в карман, сумку, обувь, даже в волосы. Смелый, бесшабашный, устремленный в неизвестность. А потом, растерянный и жалкий, жмется песчинка к песчинке, собираясь в пошлом совке для того, чтобы быть выброшенным в помойное ведро. А ведь были мечты, ведь были грезы!..

*

В небесах стали передвигать мебель, началась гроза. Первые капли дождя были похожи на иголки, пробившие защитную ткань. И запахло смесью зоопарка и терпкого женского парфюма — почему-то так пахнет в первые минуты грозы в городе.

*

Тщеславная муха билась и билась в окно, мечтая попасть наконец внутрь стекла, обессмертив себя, как те ее предшественницы, которых рассматривают на просвет в янтарном их заточении.

*

Ветер сначала налетел на пустырь за магазином, а потом начал носиться между двумя башнями двенадцатиэтажных домов, завывая, показывая свой необузданный характер, рыча по-звериному и тут же плача по-детски, выражал чувства родным русским языком. Затем, накуражившись вдоволь, как-то вдруг утих, и только где-то высоко, на уровне седьмого или восьмого этажа, мерно и однообразно продолжал звенеть, перебирать ноты металлической музыкальной подвеской в виде пагоды, закрепленной на одном из балконов. Там ветер перешел на китайский язык, показывая себя тонким знатоком культур.

*

В магазине весь прилавок завален толстокожими лимонами. Действительно: шкурка на них какая-то демонстративно грубая, сморщенная, вся как оспой изъедена. Покрутят-повертят их в руках — да и положат обратно: шкурку надо срезать, чуть не треть лимона в отходы. Не берут. Так их толстокожесть делает их особенными, неподатливыми, что ли. Форма полностью сливается с содержанием. И лежат никому не нужные лимоны и гордятся своей гармоничностью, подняв вверх свои целлюлитные мордочки.

*

Здесь же в большом ящике арбузы, словно курортники на пляже, лежащие на животе в полосатых трико, плотно облегающих их упругие ягодицы.

*

Летний закат после жаркого дня. В последних лучах солнца летает над озером красная чайка и вдруг бросается в воду, будто пытаясь остудить кипящие свои крылья. И точно: вода вокруг птицы бурлит, пенится — чайка ловит рыбу. А кажется, что вода вокруг нее кипит.

*

Автобус мчался в ночи, и все пассажиры спали. Свет был выключен, только у входа светилась тусклая дежурная лампа. Кто-то положил голову на плечо спутника, кто-то, вооруженный специальной подушкой, дремал в удобной позе, чуть раскрыв рот.

В широких передних стеклах мелькали маленькие городки, железнодорожные переезды, освещенные участки дороги сменялись совершенно темными, и тогда водитель включал мощные фары дальнего света, отчего тьма становилась концентрированней, смелее подступала к автобусу со всех сторон.

Не спал только он, водитель, мягко качаясь в кресле, будто в детской колыбельке на резинке. Он был виден лишь со спины, но казалось, что можно ясно представить его собранное и внимательное лицо, взгляд человека, точно знающего, куда он устремился. Это был миг какого-то высшего доверия: четыре десятка людей безоговорочно вручили водителю свою судьбу и свои жизни. Не зная его имени, не разглядев его толком, не услышав от него ни единого слова… Они заснули младенческим сном, изредка пробуждаясь только затем, чтобы, несконцентрированно обведя вокруг взглядом, чуть повернуться и вновь задремать. Они были беззащитны, как галчата в гнезде. Как младенец в утробе матери. А водитель поглаживал себя по наметившейся уже лысине и вглядывался в непроглядную тьму ночи. И луч света — как меч рыцаря — пронзал темноту.

*

Бабочка бьется о стекло троллейбуса — попала в западню, из которой, кажется, не выбраться. Утомленная напрасными усилиями, она садится на плечо мальчика, играющего в телефоне в какую-то «стрелялку». Мальчик чуть слышно комментирует свои игровые подвиги, то и дело (правда, как-то неэмоционально, а больше автоматически) говорит: «Вот тебе и конец! Хлоп и нету!» Рядом с ним сидит девочка младше, видимо, сестра. Она внимательно смотрит на бабочку, а затем спокойно заявляет: «Она сидит». Мальчик, не прекращая играть, отвечает: «Так стреляй, что сидишь?!»

Троллейбус останавливается, дети выходят. Бабочка на плече спасена. Она вспархивает и скрывается из виду. Мальчик так ничего и не видел.  И увидит ли?

*

Великая сила слова: в парке на асфальтовой дорожке кто-то написал краской слово «скворец», и теперь местные жители охотно приходят к этой надписи «послушать пение скворца». Весь парк по весне наполнен птичьим гамом, свистом и пением, но именно здесь, у неаккуратно выведенного синей краской слова, столпотворение мам с колясками и старух с внучатами — именно тут и больше нигде место скворца.

*

Птицеферма имени Люцифера.

*

Предвыборные плакаты со счастливыми лицами политиков легко спутать с рекламой стоматологических клиник: одинаковая белозубая искусственная улыбка сияет как тот самый обещанный свет в конце тоннеля.

*

Он понял, что потерял азарт к жизни, когда спокойно прошел мимо высокого зеленого забора и не заглянул в проломленную кем-то доску. Раньше бы — заглянул непременно: в поисках чуда.

*

Российская история непредсказуема еще потому, что она, в отличие от иных «проектных» историй, сама не знает пока, кто она, что она, куда идет и зачем она. Но она есть, а значит пытается познать сама себя, то есть — она субстанция, повернутая в саму себя, а не вовне. Огромный запутанный («узлы истории») плетеный шар, а никак не стрела времени.

*

Ученых снимают в их рабочих кабинетах, сплошь уставленных книгами. Книги на прогнувшихся от тяжести полках, на полу, на столе, под столом... Только это не беспорядок, наоборот — это та питательная среда, в которой только и живет настоящий книжник. Это его вода, его небо, его почва — неповторимый ландшафт, среда обитания, без которой он будет кротом, пойманным в ведро, рыбой, бьющейся на песке, стрижом, тщетно пытающимся взлететь с земли. Восседающий в своем гнезде-библиотеке Лотман; ухватившийся за край кафедры, как за карниз, Аверинцев; слепой Лосев в глубине своего античного кабинета. А со шкафа на него удивленно смотрит голова: неужели Софокл?

*

Я еще помню допотопные фотокамеры с пластинами в деревянных рамках. И как фотограф укрывался плотной материей, будто залезал под длинную юбку женщины.

*

Сбор грибов иногда называют тихой охотой. Однако есть еще один вид противоборства в тишине, когда, в отличие от поиска человеком гриба, идет взаимная охота: комар пытается подкрасться к человеку, а тот (если, конечно, бодрствует), притаившись, старается нанести ответный удар. Это, по преимуществу, звуковая охота, происходящая в ночи, когда иные органы чувств у человека ослаблены.

…Мне не спалось. Так обычно объясняли все на свете в старых книгах: и тяжкие думы, и неясные предчувствия, и душевная смута — все это было. Но было и другое — где-то рядом, совершенно отчетливо, на одной ноте, звенел комар, терпеливо ожидавший, когда я наконец усну. И эта ровная, непреклонная, железная уверенность ничтожной букашки поражала меня, не злила даже (хотя, когда комар предпринимал пробные атаки, все мое тело как-то сжималось, голова пряталась под одеяло — это было досадно и вместе с тем комично: хлопанье ладоней в темноте и затем прислушивание. Попал ли? Нет, вновь промахнулся!), а удивляла, ставила в тупик. «Я пересилю тебя, — как бы шептал неслышный голос со смердяковской интонацией актера Валентина Никулина. — Я добьюсь своего!»

Досада росла, ширилась, неприятные мурашки остро-щекотными иголками бегали по спине. «Если б еще какой-нибудь ястреб — это было бы не так обидно. Ну кружит, ну точит свой клюв-кинжал. Но тут же — комар!  С отвратительным хоботком. А я Ботисатва… Прилетит, встанет на колени, как старый слон у пересохшего ручья… И начнет по капле выдавливать из тебя раба!.. И в руке его горит… Как умеют эти руки эти звуки… На эмалевой стене? Еще? Повоюем, черт…» Комар вновь предпринял тщетную попытку атаковать, а я, запутавшись, рванул пододеяльник, раздался треск порвавшейся ткани. Пришлось включать лампу. А затем, уже успокоившись, во вновь наступившей темноте я услышал, что их стало двое. Видимо, свет лампы привлек еще одного флибустьера. В глазах поплыли какие-то красноватые круги, и бородатый лев начал шептать что-то про непротивление злу. Лев полетел как-то вбок, у него не раскрывалось одно крыло, и он подставил свою голову под жемчужны струи… чертоги мои… Закапала гулким эхом слезинка ребенка из крана на кухне, и подумалось, что вода во всех кранах одинакая, что нельзя в нее войти дважды, дважды…

Утром обнаружились три укуса: на запястье и между пальцами.

…А они спали где-то в укромном месте, и снилась им прекрасная пальма, призывно махавшая своими листьями-пальцами в такт знойному ветру пустыни Калахари.

*

Мальчики сделали свой «штаб» в кроне старого дуба: соорудили подобие лестницы, принесли лист фанеры. Расположились внутри огромной ладони дерева, бережно вознесшей их вверх, поближе к небу. И тепло этой ладони родило чувство защищенности и уюта.

*

Вспоминаю, как старый мой дядька поглаживал сочную высокую траву перед тем, как начать косить. Он не извинялся перед нею, нет, это было бы для него, крестьянского сына, слишком сложным чувством. Он любовался не одним каким-то цветком, не изощренностью лепестков, а всем буйством жизни и торжеством ее. Большой пользой, вечным подарком природы, заключенным в прекрасный футляр красоты.

*

Ведущая государственного радио не без гордости представляет слушателям свой новый «проект»: суть его заключается в том, что из фондов берется старая запись и ставится в эфир. Такой вот глубокий «креатив». Но, видимо, творческая душа радийщиков этим не удовлетворилась, и вот перед передачей, в которой хранитель Пушкиногорья Семен Степанович Гейченко читает свои новеллы, ведущая говорит: «Мы с режиссером и соунд-продюссером (видимо, в девичестве звукооператором — П. Г.) поработали над улучшением старой записи. И теперь вы сможете услышать голос рассказчика в новом качестве». Кажется, замечательно! Запись включается, и мы слышим голоса экзотических птиц какого-то райского южного острова; иногда различим крик павлина, щебечут попугаи (это реализует метафору «райское место»). Голос Гейченко едва различим, потому что, помимо какофонии птичьих голосов, прибавлена еще и музыка, которая обычно звучит в крупных супермаркетах — бесконечная и антимузыкальная по своей сути: ведь у нее совсем иная, «маркетинговая» задача.

Нет, это звуковое варварство слушать невозможно. Вторжение чужого уничтожает слово. Таким «улучшателям» (дай им волю!) ничего не стоило бы построить в Михайловском колесо обозрения и нарядить смотрителей в клоунские костюмы для «оживления» застывшей старины. И такие предположения не кажутся слишком уж невероятными.

*

Может ли быть песок мертвым? Оказалось, может: в запаянной колбе песочных часов движутся по бесконечной траектории песчинки, которые никогда не познают запаха моря, не взлетят на утреннем ветру, не заскрипят под ногой путника.

*

Есть растения-пассионарии: таковы низкорослые, коренастые сосенки, проросшие на незаконных местах — между железнодорожных шпал или в узких расщелинах тяжелых бетонных плит. Уцепившись за сущий клочок почвы, они не тянутся вверх, а как бы выжидают, копят силу, резонно полагая, что, в случае свое явного обнаружения, будут тотчас безжалостно уничтожены. Прикидываются доходягами, которые не переживут ближайшей зимы. Но мороз, а затем летнее пекло только укрепляют их. У них нет будущего, но они живут беззаконно и упрямо. Кажется, именно их жизнелюбие должно больше всего цениться лесоводами и селекционерами. И если есть у растения характер, то он проявляется именно у таких чудесных созданий природы.

*

…А сон был еще и потому страшен, что не было в нем ничего ненормального, сверхъестественного: ни красных комнат, ни людей без лица, ни падений в бездонный колодец, от чего начинают сами собой двигаться ноги, рот открывается в беззвучном крике и наконец наступает пробуждение. Здесь же — ничего подобного, а потому — бесконечно и безнадежно. Без пробуждения. Какая-то длинная насыпь, поросшая травой, и на ней… коровы, привязанные разноцветными веревками — это единственная «декоративная» деталь чуть выбивалась из обыденности. Насыпь до горизонта, коровы заняты своим делом — щиплют траву. И от этого рождалось чувство отчаяния, безвыходности, приговоренности. Неужели все это так и будет, неужели это навсегда?! И вдруг — какая-то странность перевернула все: на желтой веревке была привязана не корова, а — человек! Он ходил по кругу, насколько позволяла длина веревки, и собирал одуванчики. Эта нелепица, кажется, и спасла — наступило пробуждение: выход из сна через лазейку абсурда.

*

Четыре лебедя вернулись домой и, тяжело махая крыльями, летели над прибрежным городком так низко, будто хотели повнимательнее рассмотреть оставленные осенью окрестности. И действительно: летящий первым лебедь что-то разглядел вдали, крикнул своим гортанным возгласом — и птицы полетели заметно быстрее, как-то даже веселее, к тому заветному, им только знакомому и дорогому уголку. Торжество было и в возгласе большой птицы, и в движении всей группы. Предалось оно и людям — послышались аплодисменты.

*

Литература быстро превращается в литеррариум.

*

Музыкальная халтурка.

*

Трансцендентальная диссертабельность.

*

Для нее муж стал не больше чем предметом мебели, что-то вроде стула, и то раскладного.

*

Восемнадцатилетние девушки рекламируют на телевидении крем от морщин, а старые актрисы с убедительными подробностями повествуют о своих былых романах, поглаживая высохшей рукой глубокие склеротические складки кожаного кресла.

*

Каждый мужчина утром у зеркала немного Гамлет: «Брить или не брить?»

*

Электронное табло у входа в картинную галерею в одном из восточноевропейских городов. На нескольких языках появляется информация о постоянной экспозиции. Когда дело доходит до русского, появляется надпись: «Постоянный эксбиционизм».

*

Когда человек наконец выбирается «на природу», дышит свежим воздухом, наслаждается пением птиц, шуршанием травы, голоском ручейка, — он чувствует себя как дома, в настоящем своем доме, где чувства искренни, проявления обнажены и не скованы. При этом человек все равно помнит (внутри идет обратный отсчет убывающего времени), что приближается пора расставания, возвращения туда, куда неминуемо придется вернуться, хочет он того или нет (и эта «безвыборность» — как ни удивительно — позволяет менее болезненно пережить такой, казалось бы, драматический процесс). Человеку иногда позволяется побывать в покинутом доме, но зачем — непонятно. Если это напоминание, то оно похоже на болезненный эксперимент, бередящий едва зажившие раны. Если это призыв, то тщетный, уже абсолютно напрасный. Главное не в сути такого возвращения, отпуска, а в том, что это (пока еще) позволяется. Дорога еще не перекрыта.

*

Драма в трех действиях. Я никогда не был спортивным болельщиком, и вот друзья позвали посмотреть хоккейный матч. Играла местная команда, зал был переполнен людьми в майках любимой команды. Болельщики распевали песни и скандировали «кричалки», запускали «живую волну», эмоционально реагировали на любое событие на арене. Я же скорее наблюдал за людьми, лишь иногда поглядывая на ледовую площадку. Когда «наши» забивали шайбу и весь стадион превращался в орущее и жестикулирующее существо, я испытывал сложные чувства неловкости, чужеродности и одиночества. Во время атаки противника я не свистел, не выкрикивал проклятий и не гудел осуждающим гулом. Это, конечно, не могло остаться незамеченным. То и дело к концу первого периода я ловил на себе удивленные (в лучшем случае) или внимательно-оценивающие (свой или чужой?) взгляды настоящих болельщиков. Во втором периоде дело осложнилось, а мое положение ухудшилось. После забитой в «наши» ворота шайбы я услышал явственное шипение за моей спиной: «Сидит себе и радуется!», а когда судья, по единогласному мнению трибуны, несправедливо удалил игрока, от меня уже прямо потребовали дать «морально-нравственную оценку случившегося», определившись наконец с кем я и как собираюсь жить дальше. Все это усугублялось еще и существенным пивным допингом, полученным болельщиками в перерыве. Третий период был сыгран уже без меня, и мое пустое кресло приняло на себя всю ненависть болельщиков нашей команды — она ведь проиграла-таки… И в этом, без сомнения, был виноват только я!

*

Многим еще памятен вид кабинета Ленина в Кремле: этот интерьер можно было видеть в многочисленных документальных фильмах, его скрупулезно воспроизводили в кино и на сцене. Вот рядом с письменным столом висит огромная карта, а рядом — раскидистая пальма, а на столе — скульптура обезьяны. Часто актеры, играющие вождя, изображали такую мизансцену: Ильич стоит спиной к зрителям, внимательно рассматривает карту, погруженный в свои глубокие мысли. О чем же он думал в это время? Кажется, ответ подсказывает пьеса Чехова «Дядя Ваня» словами Астрова: «Астров. <...> (Подходит к карте Африки и смотрит на нее.) А, должно быть, в этой самой Африке теперь жарища — страшное дело!»

*

«Всякий раз, как я слышу или читаю речи наших политиков, я с ужасом обнаруживаю, что в них нет ни единого человеческого слова. Вечно одни и те же фразы, повторяющие одну и ту же ложь. И если люди к этому привыкают, если народ еще не растерзал марионеток, это, по моему убеждению, доказывает только одно: люди ни в грош не ставят свое правительство и превращают в игру — да-да, именно в игру — немалую часть своей жизни и своих так называемых жизненных интересов»^[1].

*

Из поэтических диалогов: «Полтава» (1828) и «Выхожу один я на дорогу» (1841).

Пушкин:

Тиха украинская ночь.

Прозрачно небо. Звезды блещут.

И тихо, тихо все кругом <...>

В глубоком, тяжком размышленье,

Окован, Кочубей сидит

И мрачно на небо глядит.

Заутра казнь. Но без боязни

Он мыслит об ужасной казни;

О жизни не жалеет он.

Что смерть ему? желанный сон. <...>

Лермонтов:

<...>

Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,

И звезда с звездою говорит. <...>

Уж не жду от жизни ничего я,

И не жаль мне прошлого ничуть;

Я ищу свободы и покоя!

Я б хотел забыться и заснуть! <...>

*

В октябре 1833 года закончена пушкинская «Сказка о рыбаке и рыбке» и в этом же году Гоголь создает своего «Вия».

В сказке Пушкина четырежды сварливая старуха посылает старика к золотой рыбке и четырежды рыбка повторяет одну и ту же фразу, которая этим повторением становится запоминающейся, рефренной:

Не печалься, ступай себе с богом!

И только однажды старик осмелился перечить капризам старухи:

Испугался старик, взмолился:

«Что ты, баба, белены объелась? <...>

В «Вие» читаем: «Философу сделалось страшно, особливо, когда он заметил, что глаза ее сверкнули каким-то необыкновенным блеском. „Бабуся! что ты? Ступай, ступай себе с богом!” закричал он»^[2].

*

У авторов «Пощечины общественному вкусу» (1912) («Рог времени трубит нами в словесном искусстве. Прошлое тесно. Академия и Пушкин непонятнее иероглифов. Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с Парохода Современности»), кажется, был один предшественник:

Все хлопает. Онегин входит,

Идет меж кресел по ногам,

Двойной лорнет скосясь наводит

На ложи незнакомых дам;

Все ярусы окинул взором,

Все видел: лицами, убором

Ужасно недоволен он;

С мужчинами со всех сторон

Раскланялся, потом на сцену

В большом рассеянье взглянул,

Отворотился — и зевнул,

И молвил: «Всех пора на смену;

Балеты долго я терпел,

Но и Дидло мне надоел»

(«Евгений Онегин». Гл. I, строфа XXI)

Не это ли имел в виду один из авторов «Пощечины…» Давид Бурлюк, представ на известной фотографии 1914 года с лорнетом в руках…

*

Повторение «на бис» распространено в музыкальном театре, в драматическом же представлении оно приводило к неожиданным явлениям: «Александра Львовна <Толстая> припомнила, как, давно, в Туле на сцене шла „Анна Каренина”. И, когда поезд задавил Анну, публика кричала: „Бис! Бис!”, и поезд дал задний ход и снова произвел задавление»^[3].

*

Две «дуэли»: «Выстрел» Пушкина и «Дядя Ваня» Чехова.

«Маша бросилась к его ногам. «Встань, Маша, стыдно! — закричал я в бешенстве; — а вы, сударь, перестанете ли издеваться над бедной женщиной? Будете ли вы стрелять или нет?» — «Не буду, — отвечал Сильвио, — я доволен: я видел твое смятение, твою робость; я заставил тебя выстрелить по мне, с меня довольно. Будешь меня помнить»^[4].

«С о н я (становится перед няней на колени и прижимается к ней). Нянечка! Нянечка!

В о й н и ц к и й. Матушка! Что мне делать? Не нужно, не говорите! Я сам знаю, что мне делать! (Серебрякову.) Будешь ты меня помнить!»^[5]

*

В ибсеновской трагедии «Привидения», поставленной на сцене Малого театра и в 1972 году заснятой для телевидения, потрясает не только игра Никиты Подгорнова и Елены Гоголевой, а то, что в самый страшный момент пьесы — финального сумасшествия Освальда — зрители, фактически еще до того, как створки занавеса коснулись друг друга, вскочили со своих мест и устремились к выходу. Звуки деревянных кресел звучали как многочисленные выстрелы, устремленные в сторону сцены. Довольно неудачно поставленная в конце зрительного зала камера снимала не финальные поклоны великих актеров, а спины чрезвычайно спешащих к вешалке людей. Из-за отсутствия освещения казалось, что это какие-то тени, бестелесные привидения разлетаются во все стороны театрального пространства.

*

Когда перечитываешь пушкинского «Моцарта и Сальери» представляешь юного «гуляку праздного» и пожилого, разочарованного в жизни завистника. Это восприятие подкреплено телевизионными воплощениями трагедии: в ленте 1971 года между Моцартом-Смоктуновским и Сальери-Симоновым разница в двадцать один год. В фильме 1979 Сальери (Смоктуновский) старше Моцарта (Золотухин) на шестнадцать лет. Между тем музыканты были, в сущности, почти ровесниками, Сальери старше Моцарта на шесть лет.

*

Поэт — какое-то зеркальное слово, в котором эгоистичное «э», сидя в кресле с высокой спинкой «т», смотрится в круглое зеркало «о», обрамленное рамой П.

*

Совы сидели в вольере зоопарка, как мишени в тире, не шевелились, а глаза их были плотно закрыты — весь день ждали рокового выстрела. А посетители зоопарка думали, что совы мирно спят.

*

На беззащитной улитке поселяется иногда странный паразит — Leucochloridium paradoxum. Этот червь развивается на рожках улитки, служащих ей глазами. Теперь улитка ничего не видит и движется на свет только тогда, когда цепкий паразит, похожий на телевизионную антенну, изредка ослабляет свою хватку. Яркость Лейкохлоридия парадоксального привлекает птиц, которые съедают и жертву, и ее хозяина. Так завершается жизненный цикл этих «телевизионных поводырей».

*

В старой профессорской квартире в центре Петербурга, из окна которой виден храм в память убитого царя, раскрыты все окна — жаркий июльский вечер. По телевизору идет трансляция какого-то очередного чудовищного события: захват заложников, бегущий куда-то спецназ, опухший генерал, что-то кричащий тем, кто его явно не слышит. Неразбериха и общая растерянность. Профессор, отвернувшись от телевизора, всматривается в картину за окном, а затем едва различимо говорит: «Погубят они и это…» «Кто?», — переспрашивает его жена. «Дети», — уточняет профессор, а потом добавляет: «Оставили их дома одних».

*

Уже поздно, уже очень, очень поздно. Ночной город не гудит, как остывающий чайник, а почти затих, только иногда вздрогнет сонным храпом проезжающей где-то машины. Все окна давно погашены, и только в соседнем доме одно окно светится каким-то уютным мягким светом: это оттого, что там нет занавесок, а на столе у самого окна горит яркая старинная лампа. Что делает сейчас там — за столом — человек? Пишет ли что-то или кого-то ожидает? А может быть, не приведи Бог, ему нездоровится, и он не решается погасить свет?.. Или просто сидит у окна, смотрит на соседний дом, где светится единственное окно. И думает о человеке, который сидит за столом, где горит ярким уютным светом старинная лампа. Неужели он думает обо мне?!..