* * *
Г. М. Кружкову
Разобьётся лампада...
Shelley / Пастернак
I
Ни крупицы в итоге,
ни карата — в горсти.
Были чуть ли не боги
где-то до тридцати.
А потом поразмыло
эти мрамор и медь...
Пусть пока не могила —
но всё ближе, заметь.
II
Впору двинуть на Скирос
или даже на Крит —
жаль, еврейский папирус
там давно не искрит.
То ли пафос твой, Патмос,
нам уже не с руки?
То ли кончился атлас
у соседней реки?
III
Что ж, гляди на закаты
да на лунную гладь —
мир прекрасный, куда ты
норовишь? — не сдержать...
Иль закон нам не ведом,
что, не зная стыда,
нас, хоть будь Архимедом,
вытесняет вода?
* * *
...И общей не уйдёт судьбы.
Державин
А ты, несчастный, но счастливый,
в ответ сквозь слёзы улыбнись:
ручей струится говорливый
с горы, тропа стремится ввысь;
пусть час, но лилия глядится
(ты помнишь!) в девственную гладь —
и шумно вспархивает птица...
Всё знать — и ничего не знать!
Камень
Я. А. Гордину
В тёмных лаврах гигант на скале...
Анненский
Эта римская тога и медный венок —
по сезону ли, скачущий наш полубог?
Здесь Назоновы рыбы зимуют во льду,
а декабрь есть единственный месяц в году.
Где картечь — там и речь, а где песнь — там и казнь.
Детский страх. Потолков чуть повыше боязнь.
Но чертовски влечёт на просторы морей...
Ох, достанется ушлой сестрице, ей-ей!
И — убогому братцу, и первой жене
(дескать, жено, ты — враг по Писанию мне!),
и несчастному сыну, и целой стране,
целым странам — конца не увидят войне.
Ах, достанется шведам, полякам, хохлам
за царёвы обиды, а главное — нам,
нашим пращурам, лёгшим в болота костьми...
Но попробуй теперь этот камень возьми.
И не крепость, конечно, важнее всего,
а всемирный соблазн, донимавший его, —
претворённый потомками в строгий гранит,
что диктантами днесь Аонид знаменит.
Строфы
...и холодок штыка.
Мандельштам
Петербургское небо, как прежде, дождливо,
хоть уже не поют «Ермака»
и штыки не блестят, и иного разлива —
черноморского — нынче тоска.
Но страна, тяжело отдыхавшая в доке,
распугав атташат над Невой
(знать, свершились одной ей вменённые сроки!),
броненосцем становится в строй.
И нелепо рядить о раскладах и видах,
восхваляя кого-то, виня, —
о страданиях чьих-то и чьих-то обидах —
не о том леденеет броня!
Небо сумрачно. Море темно и жестоко.
И чернилами плачет февраль.
Но страна-броненосец выходит из дока,
расчехляя слепящую сталь.
Никому не известно — во зло ли, во благо?
Такова по природе своей.
И слова наши — «доблесть», «безумство», «отвага» —
не понятны сверкающей ей.
Остановившись у леса зимним вечером
The darkest evening of the year.
Frost
Хозяин бора у озёр
меня не видит — и, как вор,
от бора, что меня привлёк,
я оторвать не в силах взор.
А лошадёнке невдомёк,
на что уставился ездок, —
в наикратчайший день в году
спешить бы нам на огонёк.
И теребит она узду:
стоять в потёмках — звать беду,
ещё до стойла долог путь.
Позёмка стелется по льду.
И лес таит красу и жуть.
Но долг — с дороги не свернуть:
путь долог, прежде чем уснуть, —
путь долог, прежде чем уснуть.
1922/2022
Ars portica
Юноша бледный со взором горящим...
Брюсов
Не кривляйся и рифмы не гадь.
И тогда, может быть, благодать
снизойдёт на убогие строки.
Чти Овидия. Помни о Блоке.
Не рисуйся, а честно скажи,
что труслив, да и склонен ко лжи,
и ничтожен, и низок: обида,
надо думать, и есть Аонида.
А потом непременно соври,
что любовник Зари, что в Цари
предназначен (покуда незримо)…
Только без драпировок и грима!
Таврическое
Владимиру Бауэру
Я дырочку прожёг на брюках под коленом...
Кушнер
На брюках дырку под коленом,
о щебень грохнувшись спьяна,
продрал, — твоим пленённый тленом,
о, Кафы утлая стена!
На раздолбае въехал в гору
стезёй, раздолбанной навек,
с друзьями — и предстало взору
то, что тут зрел античный грек.
Тала́сса, Та́ласса!.. (Как Пла́то —
Плато́н, ударить где — бог весть?)
И порта дым и огнь заката
мы созерцали, выпив, здесь.
Вдоль Кафы плыли пироскафы.
Сентябрь был ярок, что июль.
Топтали гальку пляжа Сафы...
(Но им куда до Оль и Юль!)
* * *
Es winkt zu Fühlung fast aus allen Dingen…
Rainer Maria Rilke, 1914
Суть всех вещей — соблазн соединенья;
Все превращенья требуют: отметь!
А то, чему не придано значенья,
уроком станет повторяться впредь.
Кто множит наш барыш? Кому дано
нам начислять доход за оны годы?
Что́ изначально взято у Природы?
Как узнаёт в другом себя одно?
Что́ остановит равнодушный взгляд? —
Лишь луч заката, луг, лишь отчий дом! —
То, что глядит в тебя — и тонешь в нём:
стоишь, обняв его — весь им объят.
Одно пространство сущему всему
дано — внутривселенское. Сквозь нас
летают птицы. Дереву дивясь,
им прорастаю вопреки уму.
Бездомен — и пристанище во мне.
Страшусь — и сам себе я оберег.
Любим — и сотворённого навек
прекрасен образ в слёзной пелене.
* * *
Алексею Машевскому
...Трепéща радостно в восторгах умиленья.
Пушкин
Вряд ли — воители. Но — испытатели чувств,
первопроходцы пустыни, глотатели зноя
и миражей (а по сути — щемящих искусств).
Вряд ли — ваятели. Впрочем, инстинкт — основное.
То есть: на то и дана человеку ладонь,
чтобы касаться Данаи, или Адоная,
или Адониса, канув в заветный огонь,
в сущности, не понимая — зачем?.. Понимая?..
Всё же — старатели. Нет, не строители! Но —
чудоискатели, диволаскатели... Или —
плошки всего лишь, горящие там, где темно?..
Что ж, зацени даже это, последыш: светили.
Пурин Алексей Арнольдович родился в 1955 году в Ленинграде. Поэт, эссеист, переводчик. Автор двух десятков стихотворных сборников (включая переиздания) и четырех книг эссеистики; последняя по времени поэтическая книга — «Астры» (М., 2021), эссеистическая — «Утраченные аллюзии» (М., 2022). Лауреат премий «Северная Пальмира» (1996, 2002), «Честь и свобода» (1999), журналов «Новый мир» (2014) и «Нева» (2014). Произведения печатались в переводах на многие европейские языки. Заведующий отделами поэзии и критики журнала «Звезда». Живет в Санкт-Петербурге.
Опубликовано в Журнале №8