Вареж
Щебетание радиоволн. Село Вареж.
На Оке, в её огромной петле, понимаешь,
что земля плоская.
Открываешь
редкую фауну облаков,
ожидаешь,
что где-то тут стоял — да и был таков
град Китеж.
Подозреваешь, что и этот остров за ним нырнёт в пучину.
на самое дно
— всё неподвижно так, что и верх и низ — одно —
Только вот он разогнёт хребтину.
Шмель
1
Раструб вьюна качнулся тяжестью шмеля
усердного, что рыльцем шевеля
стремится к сладости июльского нектара.
И ты, в пандан ему, отведаешь отвара
сладчайшего из самовара.
Шмель осушит ещё один цветок
и ты за ним проделаешь глоток.
И проследишь зигзаг его полёта
вдоль лета.
2
Последний шмель — неровен и тяжёл
его полёт: сентябрь на исходе,
но солнце припекло — и он ожил,
летит над травами на самом малом ходе;
в густых лучах ему довольно сил.
Но солнце клонится, роняя брызги света.
И каждый взмах шмеля усталых крыл
пропитан каплею сгорающего лета.
Астроном Адерман
Лилии Кашенцевой
Выпускник Дерпта
Остзейский немец с балтийских границ,
избежав Европы и Азии, обеих столиц,
по своей воле
осевший в Туле.
Фармацевт, аптекарь,
при нечастых несчастных случаях — анатом,
при отсутствующих оных, а также тучах — астроном,
летнюю спальню на чердаке
переделав в ложе
для телескопа,
он не скучал в тульском крае и далеке.
И всё же —
почему не Европа?
А Тула с её заводской бесконечной стеной,
с заводной блохой и, как ветошь, промасленным бытом?
Может — Ольга? ставшая вскоре женой.
Или всё дело в причине иной,
в чём-то — навек забытом?
Земля, как известно, вертится тушей быка,
подставляя поочередно свои бока,
и тульский бок освещаем ничуть не реже.
А ночью, как разойдутся душные облака,
подняться скорей по лестнице чердака —
звёзды повсюду те же!
Речная речь
1
Замечались крыши меж холмов,
и река, кружа, обзором правила,
в голубиной глубине домов
выцветали как перины правила
переносов, скобок, запятых,
предпочтенье отдавалось многоточию...
Ожидалось, что внезапный стих
точно соловей — на миг затих
и опять воушьи и воочию.
2
Как уж иль язь — ты весь в речном потоке
Оки, и на её весёлом токе ты пенишься
и полнишься, струясь.
Весенний кипяток, обливший цветом склоны,
и ароматов ток, процеженный сквозь кроны
в ларце эмалевом лазоревых небес,
и рыбий плеск и соловьиный треск...
Спешишь растечься поймою речной
и речь подсечь серебряной блесной.
Черемас
Цветок внезапно расслоится —
то бабочка взлетит. Сторицей
тебя вознаградит
то лето лёгкое под птичий пересвист.
В края далёкие направил машинист
свой поезд литерный, что будит по утрам
тебя, стремительно врезаясь в птичий гам.
Птицы и насекомые
Дерево стоит без звука
без движенья, без звонка.
Лишь в тенетах паука
мух дрожание и мука,
да кружение жука.
Иногда издалека
долетают волны стука
дятла. Жёлтые листы
осыпаются до срока.
На хвосте несёт сорока
звон осенней пустоты.
Канун
И бабочки клочок бумажный
бессвязно мечется, как сон,
и тучи дом многоэтажный
для обрушенья вознесён
над головой, и кто-то важный
сейчас нажмёт грозы клаксон.
После дождя
Дождя настольные приборы:
пробирки, склянки, пузырьки...
И метрономные повторы —
о палуб сталь и гладь реки.
Дождь вдруг окончится, нагая
наяда выгнется мостом
и радуги дуга тугая
павлиньим видится хвостом.