«НАЧИНАЮ ВЧИТЫВАТЬСЯ ОЧЕНЬ МЕДЛЕННО…»

Зельченко Всеволод Владимирович родился в 1972 году в Ленинграде. Окончил филологический факультет Санкт-Петербургского университета. Кандидат филологических наук, доцент кафедры классической филологии СПбГУ, учитель латыни и древнегреческого в Санкт-Петербургской классической гимназии № 610. Автор работ по античной литературе и русской поэзии начала XX века, а также трех стихотворных сборников. Живет в Петербурге. В «Новом мире» публикуется впервые.

Всеволод Зельченко

_*

«НАЧИНАЮ ВЧИТЫВАТЬСЯ ОЧЕНЬ МЕДЛЕННО…»

_{Ходасевич versus Вагинов}

На первый взгляд сочетание «медленное чтение» может показаться чем-то само собой разумеющимся, естественно сложившимся в языке и имеющим международные аналоги вроде английского close reading; однако в русской традиции это — термин или даже лозунг, который прочно ассоциируется с именем М. О. Гершензона. Законы и принципы «медленного чтения» Гершензон формулировал много раз, начиная со знаменитой работы «Северная любовь Пушкина» (1908). В программной статье «Чтение Пушкина» (1923) медленный читатель уподобляется пешеходу, «который на ходу видит всё в подробности, и наслаждается видимым, и познает новое»; напротив, «нынешнее чтение подобно быстрой езде на велосипеде, где придорожные картины мелькают мимо, сливаясь и пропадая пестрой безразличной вереницей»^[1].

Валерий Шубинский предположил, что на Гершензона могла повлиять традиция баснословно неторопливого комментированного чтения Торы, с которой тот должен был познакомиться в кишиневском хедере. Он же указывает и на другой источник: именно так, в том числе в гимназических и университетских аудиториях, читали и доныне читают античных авторов филологи-классики, а Гершензон начинал как эллинист, автор монографии об Аристотеле^[2]. Сам же термин восходит к афоризму Ницше (тоже, кстати, филолога-эллиниста) из предисловия к «Авроре, или Утренней заре в восхождении» (1887); в переводе друга Гершензона Льва Шестова соответствующий пассаж звучит так: «Недаром я был и остался, быть может, до сих пор филологом, т. е. учителем медленного чтения (ein Lehrer des langsamen Lesens). <…> Филология есть то почтенное искусство, которое требует от своих поклонников прежде всего одного: уйти в сторону, дать себе время поразмыслить, притихнуть, замедлить движения»^[3].

Можно подумать, что призыв к «медленному чтению» хоть и безусловно верен, но тривиален и, как всякое благое пожелание, слишком обобщенно-расплывчат: все в жизни лучше делать без лишней торопливости и сосредоточенно, в любое явление полезней вдумываться, чем скользить по его поверхности, и т. д. Однако дело обстоит не так просто: гершензоновский метод, образцы применения которого он дал в своих работах о Пушкине, весьма специфичен, и неслучайно против «медленного чтения» резко возражали, например, П. Е. Щеголев, Б. В. Томашевский и Ю. Н. Тынянов.

Медленно читать Пушкина не значит, по Гершензону, расшифровывать реалии, проводить интертекстуальные параллели, давать исторический или языковой комментарий: он занят делом куда более рискованным. Медленно читать Пушкина — значит рассматривать каждое слово как поставленное на свое место не по случайности, не под влиянием языковой инерции, ни даже в силу традиции (все внешнее при таком анализе вообще исключается), а потому, что оно, явно для автора или тайно, выражает либо подробности его биографии, либо жизненную философию и психологические особенности его личности^[4]. Ходасевич сохранил показательное признание Гершензона: «Может быть, я о нем (Пушкине — В. З.) знаю больше, чем он сам. Я знаю, что он хотел сказать и что хотел скрыть — и еще то, что выговаривал, сам не понимая, как пифия»^[5]. Этот метод очень похож на психоанализ, и недаром оппоненты Гершензона их сравнивали: всякий словесный жест поэта есть отражение скрытых и заветных помыслов, нужно только уметь их видеть. Как в «Психопатологии обыденной жизни» Фрейда, так и в «Мудрости Пушкина» Гершензона самые смелые умозаключения оправдываются тем, что они добыты путем предельно сосредоточенного имманентного анализа: не беспочвенными рассуждениями об авторе, а глубоким погружением в его тексты. Гершензон сравнивает этот процесс с разглядыванием загадочных картинок — тех самых, в которых, по слову Набокова, «однажды увиденное не может быть возвращено в хаос никогда».

Неудивительно, что это вызвало критику: Б. В. Томашевский желчно писал о замедлении естественного темпа художественной речи, из-за чего «смыслы начинают копошиться там, где их не было, каждое слово начинает выскакивать из контекста, вырабатывая себе какую-то суррогатную фразовую среду»; в результате «под объективное значение читатель подставляет свое собственное и очень радуется, когда в собственных ассоциациях узнает себя»^[6].

Полемизируя с «медленным чтением», Томашевский называет рядом два имени — Гершензона и Ходасевича. Ходасевич был другом и корреспондентом Гершензона в последние десять лет его жизни, написал о нем классический мемуарный очерк (позже включенный в «Некрополь») и в большой степени стал продолжателем «гершензоновской линии» в изучении Пушкина. В частности, он воспринял от Гершензона «медленное чтение», о котором упоминает неоднократно. Сам Ходасевич-критик — если оставить в стороне его ученые пушкиноведческие работы, о которых нужно было бы вести отдельный разговор^[7], — в подробностях демонстрировал технику «медленного чтения» дважды. В статье-манифесте «О чтении Пушкина», напечатанной в «Современных записках» к 125-й годовщине рождения поэта^[8], он совершенно в духе Гершензона (само название перекликается с «Чтением Пушкина») выстроил пушкинскую философию творчества, и философию творчества вообще, на основе двух стихов «Поэта и черни»: «Мы рождены для вдохновенья, / Для звуков сладких и молитв». Это эссе важно для восстановления поэтического кредо самого Ходасевича, и недаром он потайным образом цитирует в нем собственные стихи — «Невесту» и «Горит звезда, дрожит эфир…». В то же время оно сполна наделено теми спорными приметами «медленного чтения» по Гершензону, о которых говорилось выше: к примеру, «вдохновение, звуки сладкие и молитвы» Ходасевич понимает не как три уточняющие друг друга характеристики истинной поэзии, а как три последовательные стадии сочинительства, причем никак не обосновывает этот как минимум неочевидный выбор.

Во второй же раз Ходасевич дал публичный сеанс «медленного чтения» в статье из цикла «Парижский альбом», напечатанной в берлинской газете «Дни» 13 июня 1926 года; в ней он подверг такому разбору двенадцать строк Константина Вагинова. Об этом «кейсе» у нас и пойдет речь.

Стихи «Не человек. Все отошло, и ясно…» (1923) Ходасевич прочел во втором сборнике Вагинова (его условно называют «Стихотворения», хотя на обложке и титульном листе стоит только имя автора — «К. Вагинов»), увидевшем свет в марте 1926 года. Этот сборник был, по сути дела, первым представительным явлением поэта широкой аудитории: дебютная книжка «Путешествие в хаос» (1921) по обстоятельствам времени такой роли не сыграла. Как писала Ида Наппельбаум в Париж Берберовой (параллельно ее муж, писатель Михаил Фроман, сообщал о том же Ходасевичу), «книжка его вызвала много толков, она взбудоражила всю литературную публику. Только теперь они заметили, что это „крупное явление” в русской литературной жизни. <…> Чтобы издать эту книжку, материально сложились почти все литераторы Ленинграда, и теперь гордятся ею»^[9]. Записи П. Н. Лукницкого и Л. Я. Гинзбург запечатлели атмосферу литературной сенсации: Ахматова, воспринявшая книгу сугубо отрицательно («мертвечина»), обсуждает ее с Мандельштамом, Шилейко, Гуковскими, а затем, по инициативе и в присутствии Лукницкого, испещряет экземпляр пометами^[10]; Мандельштам, в свою очередь, заполночь звонит Эйхенбауму с восторженным «Появился Поэт!»^[11] Стихотворение «Не человек…», впрочем, никак не выделялось ни критиками-современниками, ни позднейшими литературоведами, и единственное известное нам его толкование принадлежит Ходасевичу.

Не человек: все отошло, и ясно,

Что жизнь проста. И снова тишина.

Далекий серп богатых Гималаев,

Среди равнин равнина я

Неотделимая. То соберется комом,

То лесом изойдет, то прошумит травой.

Не человек: ни взмахи волн, ни стоны,

Ни грохот волн и отраженье волн.

И до утра скрипели скрипки, —

Был ярок пир в потухшей стороне.

Казалось мне, привстал я человеком,

Но ты склонилась облаком ко мне.

Что читатель хотел бы узнать от филолога про эти стихи? Комментарий к непонятным реалиям, изменившим свое значение словам, общим местам? Их тут нет. Разъяснение современного автору историко-литературного контекста? Стихотворение не кажется как-то к нему привязанным. Стиховедческий анализ? Но расшатанный пятистопный ямб с вкраплением четырех- и шестистопных строк и рифмовкой ЖМЖМ — это излюбленный размер Вагинова, им написаны десятки его вещей; столь же характерны бедные рифмы и холостые, нерифмующиеся строки^[12]. В общем массиве вагиновских текстов этот размер не маркирован, он воспринимается как нейтральный.

Больший улов, как представляется, сулит анализ лексики и синтаксиса. Стихотворение пронизано лексическими повторами, одни из которых ощущаются как риторические (не человек — не человек — казалось, что привстал я человеком; среди равнин равнина я), а другие тавтологичны и маскируются под речевые ошибки (скрипели скрипки; не взмахи волн, не рокот волн и отраженья волн; казалось мне — ко мне). Интересно проследить, что происходит в этих стихах с подлежащими и сказуемыми: с самого начала мы спотыкаемся об отсутствие субъекта — кто не человек? Ответ «я» отыскивается в самом неожиданном месте: в неоправданно сильной позиции, в нарочито бесцветной рифме. Вообще, попытавшись втиснуть этот текст в прокрустово ложе нормативной стилистики, мы должны будем всюду подставлять опускаемые Вагиновым личные местоимения: я не человек; от меня все отошло, и мне ясно, что жизнь проста; среди равнин равнина я — она то соберется комом…; я не человек — я ни взмахи волн… и т. д. С другой стороны, в первой строфе обращает на себя внимание минимум глаголов — всего один (отошло), и то характеризующий скорее состояние, чем действие: по-английски здесь понадобилось бы Present Perfect. Во второй строфе неподвижное разнообразие земли характеризуется глаголами (это тоже, конечно, не действия, а последовательно открывающиеся взору состояния: здесь — холм, тут — лес, там — шумящий травой луг), а мнимо-разнообразное движение волн — наоборот, существительными (взмах, стон, рокот, отраженье). Только в последней строфе запускается время: дается хронологическое указание до утра (до этого мы не понимали, когда происходит действие, да и действия как такового не было), впервые возникает движение (привстал, склонилась), возвращаются местоимения и — главный сюрприз — адресат (ты), включается звук («скрипели скрипки»). Все это, однако, оказывается иллюзией («казалось… но»). В целом виден проявляющийся на разных уровнях контраст между истинной неподвижностью и ложным движением, между мнимой индивидуальностью («я») и правдой ее утраты.

Все так, но в первую очередь мы хотели бы знать другое, даже если стесняемся высказать это вслух: о чем эти стихи? Каков их лирический сюжет, каков их смысл — не месседж, а смысл в самом буквальном, почти бытовом значении слова? То, чего ждет от комментатора читатель этого и других «темных» стихотворений, можно обозначить одним словом: пересказ. Как известно, за то, чтобы пересказывать («аналитически парафразировать») сложные стихи прозой, последовательно, невзирая на возражения и даже протесты коллег, ратовал М. Л. Гаспаров; для примера процитируем известную декларацию из предисловия к книге, написанной им совместно с Е. Ю. Подгаецкой: «В конечном счете, такой пересказ своими словами — это экзамен на понимание стихотворения: воспринять можно даже то, чего не можешь пересказать, но понять — только то, что можешь пересказать. <…> Чем нетрадиционнее поэзия, тем больше требует исследовательская честность открыто поделиться с читателем этой черновой работой своего ума»^[13].

Именно это — пересказ вагиновских стихов, добытый посредством детально описанного «медленного чтения», — и предлагает Ходасевич в своей рецензии. Попутно он рассказывает, как когда-то они с Андреем Белым для собственного удовольствия ставили подобные опыты (в точности как потом Гаспаров со своими соавторами Е. Ю. Подгаецкой и К. М. Поливановым) над ранними стихами Пастернака, добывая «крошечную кочерыжку смысла» из обертки листьев-метафор.

Начинает Ходасевич с петроградских воспоминаний о Вагинове: «Стихи, которые Вагинов читал в кружке „Звучащая раковина” и на „Наппельбаумовских понедельниках”, были довольно несуразны, до последней степени метафоричны, и до смысла в них трудно было добраться. Но в самой несвязице вагиновских стихов было что-то свое, она была как-то своеобразно окрашена. Наконец, звучала в них и подлинная ритмичность, они были к тому же хорошо инструментованы. Словом, казалось, что из него выйдет толк. Так смотрели многие, в том числе и Гумилев. <…> Но вот — миновало пять лет, и в книжке Вагинова читаю: „Не человек. Все отошло, и ясно…” (стихотворение приводится целиком — В. З.).

Хороший ямб, хороший словарь. Но смысла не улавливаю. Начинаю вчитываться очень медленно, перечитываю несколько раз, мысленно развертываю каждое слово и во всевозможных его значениях — и кое-какой, очень смутный, где-то вдали маячащий намек на смысл обретаю. Не могу поручиться, но, кажется, Вагинов хочет сказать, что под влиянием какой-то „ее” (существа может быть одушевленного, а может быть — абстрактного) он утратил вкус ко всякой сложности. Мысль не сложная, не большая; и мне становится жаль времени, потраченного на ее расшифровку»^[14].

Трудно удержаться от того, чтобы не поспорить с этим выводом. На наш взгляд, смысл вагиновского текста открывается в сопоставлении с другими русскими стихами, вполне хрестоматийными:

В полдневный жар в долине Дагестана

С свинцом в груди лежал недвижим я;

Глубокая еще дымилась рана,

По капле кровь точилася моя.

Лежал один я на песке долины;

Уступы скал теснилися кругом,

И солнце жгло их желтые вершины

И жгло меня — но спал я мертвым сном.

И снился мне сияющий огнями

Вечерний пир в родимой стороне.

Меж юных жен, увенчанных цветами,

Шел разговор веселый обо мне.

Но в разговор веселый не вступая,

Сидела там задумчиво одна,

И в грустный сон душа ее младая

Бог знает чем была погружена;

И снилась ей долина Дагестана;

Знакомый труп лежал в долине той;

В его груди дымясь чернела рана,

И кровь лилась хладеющей струей.

В своем пересказе мы исходим из того, что лирический герой стихотворения Вагинова тождествен герою лермонтовского «Сна». Этого подтекста младший поэт не прячет: реминисценций несколько, самая прозрачная из них — «был ярок пир в потухшей стороне» / «сияющий огнями вечерний пир в родимой стороне». Тождественна и декорация — долина с желтыми горами на горизонте; только один экзотический топоним (Дагестан) заменяется другим — Гималаями, со всем набором, во-первых, всемирно-географических, а во-вторых, буддийских ассоциаций. Повествователю, убитому «в полдневный жар» в горной долине (или — та же двусмысленность, что у Лермонтова, — видящему во сне, что он убит), открывается пантеистическая истина: он осознает себя неотделимой частью природы наравне с горами, облаками и равнинами, которые суть изменчивые проявления единого, подчиненного простым и жестким законам. На пейзаж, навсегда застывший перед глазами мертвеца, накладывается ясновидческий образ шумного пира-бала, где адресат стихотворения (та самая лермонтовская «юная жена, увенчанная цветами») в это время думает о нем и провидит обстоятельства его гибели. Нарратору кажется, что он приподнимается навстречу героине и, следовательно, жив — но нет, это она склонилась к нему в видении.

При такой интерпретации можно увидеть, что стихи вписываются в общий контекст вагиновской лирики — а это тем важнее, что Вагинов был поэтом лейтмотивов. Одна из его излюбленных тем связана с окаменением (с соответствующим мифологическим шлейфом: Галатея и Пигмалион, Персей и Медуза, Мемнон, Лотова жена), причем не трагическим, а, наоборот, отрадным: оно не лишает способности видеть, слышать и творить, но уводит от превратностей мира^[15]. Так, стихотворение 1924 г. открывается строками «О сделай статуей звенящей / Мою оболочку, Господь…», и в нем также упомянут шум волн как знак суетливого движения, которое снимается неподвижностью («И ложным покажется ухо, / И скипетронощный прибой»); в другом «поэт кричит, окаменев» («Отшельники», 1924); в третьем, завершающем «Опыты соединения…», находим пророчество: «Предстану я потомкам соловьем, / Слегка разложенным, слегка окаменелым, / Полускульптурой дерева и сна» («Один средь мглы, среди домов ветвистых…», 1923).

Кроме того, рискнем утверждать, что лермонтовский «Сон» так или иначе отразился и в других стихах Вагинова. В самом деле, мотив пира еще несколько раз сочетается у него с огнями и сновидением, образуя своего рода триаду:

_{Вдруг пир горит, друзья подъемлют плечи,}

_{Толпою свеч лицо освещено.}

_{«Как странно мне, что здесь себя я встретил,}

_{Что сам с собой о сне заговорил». <…>}

_{«Куда пойдет проснувшийся средь пира,}

_{Толпой друзей любезных освещен?»…}

(«Я воплотил унывный голос ночи…», 1923)

_{Спит брачный пир в просторном мертвом граде,}

_{И узкое лицо целует Филострат.}

_{За ней весна цветы свои колышет,}

_{За ним заря, растущая заря.}

_{И снится им обоим, что приплыли}

_{Хоть на плотах сквозь бурю и войну,}

_{На ложе брачное под сению густою,}

_{В спокойный дом на берегах Невы.}

(«Психея», 1924)

Вернемся теперь к отзыву Ходасевича. Разумеется, нельзя не учитывать, что образец «медленного чтения» был явлен им не в лабораторной обстановке, а в газетной статье, автор которой не чувствовал себя обязанным, да и не желал скрывать собственные литературные вкусы. Выпад против Вагинова — частный случай программного неприятия «темного» языка, синтаксического алогизма, метафорической поэтики, которое Ходасевич-критик высказывал многократно и настойчиво — по поводу и зауми футуристов, и мандельштамовских «Тристий», и Цветаевой, и Пастернака, и «Столбцов» Заболоцкого. В 1923 году он написал об этом стихотворение «Жив Бог! Умен, а не заумен…», в котором прямо выражено желание «оставаться человеком»: «Но я не ангел осиянный, / Не мудрый змий, не глупый бык, / Люблю из рода в род мне данный, / Мой человеческий язык…» Возможно, Ходасевич вспомнил об этих стихах, читая вагиновский зачин «не человек», и увидел в этом зачине претензию то ли на «сверхчеловеческое», то ли на «недочеловеческое» — а и с тем, и с другим у него были свои счеты. Показать, что неоправданно-запутанное и сложное стихотворение абсурдным образом призывает как раз к «отказу от всякой сложности» — эффектный критический прием, стоящий того, чтобы построить на нем интерпретацию.

Кроме того, разбор Ходасевича был, скорее всего, внушен видами актуальной полемики. Тремя месяцами ранее Георгий Адамович писал о Вагинове в «Звене»: «Гумилев относился к нему дружелюбно, но чуть-чуть насмешливо. Надежд он с ним не связывал. <…> Но у Гумилева было непогрешимое поэтическое чутье. Он не сочувствовал Вагинову, но он всегда выделял его из числа остальных своих слушателей, как отделяют поэта от ремесленников. В стихах Вагинова нет ничего похожего на обычную речь. Логика отсутствует совершенно. Сцепление образов и слов произвольно, а если и подчинено каким-нибудь законам, то только звуковым, — смутным и сбивчивым. <…> Прислушиваясь, начинаешь различать в этом бреду мелодию, ни на что другое не похожую. Это дребезжащая, прерывистая мелодия, слабая, но с отзвуками таинственной, „вечной” музыки, тональности Лермонтова или Жуковского, — той, которая и не снилась Тихонову и его братьям. <…> Кажется, мир пресыщен логикой, светом и разумом. Кажется, недавней вспышке нового „классицизма” суждено скоро померкнуть»^[16].

На фразы вроде «мир пресыщен логикой и разумом», на пророчества о гибели классицизма, на апологию «тональности Лермонтова» (в противовес Пушкину) Ходасевич привык отвечать — считая их, кроме всего прочего, развращающе-вредными для молодых поэтов. По-видимому, в «Парижском альбоме» он возражает неназванному Адамовичу, своему дежурному оппоненту. Неслучайно Ходасевич также начинает с оценки Вагинова Гумилевым, только она у него выходит строго обратной: надежды мэтр с учеником связывал, «казалось, что из него выйдет толк». Это, однако, не больше, а меньше, чем у Адамовича: не уважение к сложившемуся автору с чуждой поэтической системой, но всего лишь умеренный интерес к авансам, которые, как теперь ясно, не оправдались. Сведения о популярности и едва ли не славе Вагинова среди петроградских читателей, дошедшие до Ходасевича вместе с его сборником от четы Фроманов, по всей видимости, также вызывали в нем желание рассмотреть «случай Вагинова» как опасный и уводящий в тупик соблазн.

И все-таки, несмотря на все привходящие обстоятельства, история с разбором «Не человек: все отошло и ясно…» кажется поучительной. Постулируя именно такой смысл вагиновского стихотворения, Ходасевич не ищет аргументов: для него единственное и достаточное доказательство верности этой интерпретации — то, что она добыта путем медленного чтения, путем добросовестного вникания в каждое слово. Дело представляется так, словно все ошибки, иллюзии, ложные толкования проистекают исключительно от поспешного чтения, медленному же приписывается своего рода научная объективность — как если бы речь шла о разглядывании в микроскоп или (применим сравнение, Ходасевичу незнакомое) о прокручивании в замедленном темпе пленки с записью какого-либо события: что мы увидим в результате такого рассмотрения, то и есть реальность, спорить тут не с чем.

Еще одна причина, уведшая Ходасевича, как кажется, далеко в сторону от смысла вагиновских стихов, заключена в характерном недоверии к словам «темного» поэта. Разоблачив содержательную нищету Вагинова, Ходасевич продолжает отповедью: «Дело поэта именно находить слова для выражения самых сложных и тонких вещей. Мы охотно прощаем ему те отдельные случаи, когда он бессилен выйти победителем в бореньях с трудностью. Но поэт, который всегда и сплошь оказывается побежден, который никогда не находит нужных и подходящих слов, — явно берется не за свое дело». С этой презумпцией критик подходит к тексту, который, однако, ничуть не темен. Он начинается констатацией «(я) не человек», что означает «я мертв»: это выражено прямыми словами, «всеми буквами», как говорят французы. Стихотворение, в полном соответствии с авторским замыслом, вообще не метафорично: тропы появляются лишь там, где речь идет о «взмахах и стонах волн», — иными словами, о том, чего больше не существует, что отвергнуто как иллюзорное. Но поэт-модернист не может выражаться так просто; поэтому толкователь проходит мимо лежащего на поверхности объяснения слов «я не человек» и отправляется искать сложное.

Наконец, отметим и принципиальную герметичность медленного чтения в том виде, в каком понимали его Гершензон и Ходасевич. Как мы постарались показать, стихотворение Вагинова отмыкается внешним ключом — оставленным на виду благодаря аллюзии, которую неловко даже именовать скрытой. Ходасевич, чья собственная работа с реминисценциями была на удивление схожей, не видит этого ключа, потому что, неукоснительно следуя правилам «медленного чтения», задается целью объяснить стихотворение только из него самого. Так же поступал и Гершензон, утверждая, к примеру, в своем знаменитом разборе «Памятника» Пушкина, что строфа «И долго буду тем любезен я народу…» пронизана иронией: «Потомство будет чтить память обо мне не за то подлинное, что есть в моих писаниях и что я один знаю в них, а за их мнимую и жалкую полезность для обиходных нужд, для грубых потребностей толпы»^[17]. В самом деле, спрашивает Гершензон, откуда иначе взялись бы заключительные строки с их «и не оспоривай глупца»? Ответ «из „Памятника” Державина» как будто напрашивается; однако Гершензон, замечательный знаток русской поэзии, об этом очевидном тексте-предшественнике не упоминает — медленному чтению полагается быть имманентным. Для некоторых физических экспериментов необходим вакуум; так и здесь «медленный читатель» искусственно выкачивает воздух истории, чтобы проявить некие объективные свойства предмета. Но, похоже, история — история языка, размера, риторических топосов, литературных моделей — не просто среда, в которой существуют стихи, а материал, из которого они сделаны: без нее они не живут и не объясняются.