ИСТОРИЯ СОВРЕМЕННОЙ РУССКОЙ ПОЭЗИИ КАК ЦЕПЬ ПРОРЫВОВ

*

ИСТОРИЯ СОВРЕМЕННОЙ РУССКОЙ ПОЭЗИИ КАК ЦЕПЬ ПРОРЫВОВ

Илья Кукулин. Прорыв к невозможной связи: статьи о русской поэзии. Екатеринбург; М., «Кабинетный ученый», 2019, 696 стр.

Несколько лет назад мне посчастливилось написать рецензию на предыдущую книгу Ильи Кукулина «Машины зашумевшего времени»^[1] — обширную монографию, в которой монтажный принцип построения литературного произведения стал приемом, объединяющим довольно разные явления официальной и неподцензурной литератур, а также постсоветскую актуальную поэзию и прозу как единое множество. Эта книга давно стала настольной для всех, кто интересуется современной инновативной литературой, антропологией советского опыта или «разрывами» как способами перехода от одной культурной формации к другой. Подобная широта охвата получает развитие и во второй книге Кукулина, которая является не только сборником статей и эссе, что оказали и еще окажут влияние на пишущих сегодня, и не только отчетом о проделанной за двадцать лет работе (как на московской презентации в галерее «Пересветов переулок» назвал книгу сам автор). По сути, книга Кукулина — это еще один способ написать историю русской литературы новейшего периода, уточняющий и существенно дополняющий версию, предложенную в «Машинах зашумевшего времени». Словно в замедленной съемке, от статьи к статье, Кукулин дает нам понять и почувствовать, как история и личное усилие авторов создают обширный контекст, на равных сообщающийся с контекстом западной литературы 1920 — 1980-х гг^[2]. К сожалению, для многих потенциальных читателей — например, из числа студентов гуманитарных вузов — этот контекст все еще остается terra incognita; именно поэтому книга Кукулина, помимо критической и научно-исследовательской, не может не носить просветительскую задачу, показывая современникам то, как их культурный и исторический опыт связан с опытом предшествующих поколений и то, как он преломляется в новейшей поэзии, прозе, современном искусстве и кинематографе.

Заголовок книги кажется не просто удачным, но в полной мере выражающим смысл работы Кукулина как критика, исследователя и представителя «поколения 1990-х», культурную идеологию которого он разделяет. Кажется, уже само название «Прорыв к невозможной связи» выделяет книгу из массива критических сборников, в последнее время выходящих с завидной регулярностью: подход Кукулина стереоскопичен, в своих крупных статьях он предлагает ту или иную объяснительную схему, которая не только прочерчивает новые и неожиданнее связи между объектами (авторскими поэтиками), но и исключает возможность непроясненных, «темных» мест, словно бы исчерпывая отдельно взятую тему и подготавливая ее для других форм анализа, например, философско-эстетического (ярким примером можно назвать статью «Двадцать лет пения без аккомпанемента: Взлет и превращения женской инновативной поэзии в современной России», стр. 317 — 354). Так, в написанной в 1999 — 2001 гг. программной статье «Прорыв к невозможной связи» (название которой представляет собой перифразированную цитату из стихотворения Виктора Кривулина — одного из важнейший русских поэтов второй половины XX века, идеолога ленинградской неподцензурной литературы, чье имя неоднократно появляется на страницах книги) Кукулин чуть ли не впервые выстраивает историко-культурную рамку, позволяющую считать поэзию 1990-х гг. актуальной, то есть осознанно использующей инновативные литературные языки для фиксации изменений, происходящих с человеком и обществом сегодня. При этом актуальная литература возникает не из ниоткуда, но сложным образом наследует советской неподцензурной литературе в новых социальных обстоятельствах. Кукулин, конечно, не стремится к схематизации своего исследования, останавливаясь на социальных и культурных особенностях «прорывов», благодаря которым и становится возможным инновативное творчество. Он показывает взаимосвязь между неподцензурной и актуальной литературами как динамический и, порой, конфликтный процесс взаимного (не)узнавания; столь же сложен процесс выделения из официальной советской литературы первых ростков независимой, неподцензурной литературы — это процесс подробно и психологически достоверно описан в статьях, вошедших в самый первый раздел книги («Рождение неподцензурной литературы», стр. 19 — 157). Впрочем, в последние десять лет Кукулин пристально вглядывается и в официальную советскую литературу, которой удавалось пройти через цензуру. Главным образом, его интересуют произведения о Второй мировой войне, рассмотренные в программной статье «Регулирование боли», в которой Кукулин показывает, как из психологической травмы пострадавшего на войне человека создавалось как пригодное для официальной советской литературы героическое высказывание (поэзия Константина Симонова, Ольги Берггольц и, с оговорками, Александра Твардовского), так и высказывание негероическое, в котором война оказывается вакханалией насилия, стирающего индивидуальное «я», делая его частью коллектива или просто мертвым телом (Ян Сатуновский).

В следующих за «Прорывом к невозможной связи» статьях, направленных на еще более пристальное уточнение отношений между двумя литературами, Кукулин усложняет исследовательскую задачу: включая все новые и новые объекты исследования, он в то же время обращается к неожиданным теоретическим решениям. В этих статьях он уходит от пропедевтической ориентации «Прорыва…» и стремится расчертить огромную смысловую территорию, которую образует поэзия 1980 — 2000-х гг: подробно описывая радикальные метаморфозы лирического субъекта, более несводимого к героическому, готовому, сформированному «я» («Актуальный русский поэт как воскресшие Аленушка и Иванушка»); подчеркивая историческую ограниченность концептуальных схем метареализма и концептуализма, попутно предлагая обратиться к иным формам интерпретации поэтических текстов, например — междисциплинарному понятию «травмы» («Сумрачный лес как предмет ажиотажного спроса…»); выдвигая миноритарные, избегающие пафоса и прямой идеологизированности, основания поэтического субъекта («Фотография внутренностей кофейной чашки»); фиксируя изменение отношения к поэтическому наследованию, рассматривая его на примере таких разных, на первый взгляд «не монтирующихся» друг с другом авторов как Сергей Завьялов, Анджей Иконников-Галицкий и Яна Дягилева («Как использовать шаровую молнию в психоанализе»). К сожалению, названные в скобках тексты не вошли в книгу (но вполне могли бы составить еще одну книгу), а их своеобразным «представителем» в ней можно считать сокращенную версию статьи «Рождение ландшафта: контурная карта молодой поэзии 1990-х годов», некогда бывшую предисловием к быстро ставшей библиографической редкостью антологии современной поэзии «Девять измерений» (2004), в полной мере отразившей многоукладную картину поэзии 1990-х г. При этом важная для Кукулина хронологическая рамка не становится зеркалом, в которое нарциссически смотрится поэтическое поколение, но позволяет проявить историко-культурную логику, выстраивающую «опыт стереоскопического (точнее — многостороннего) взгляда на радикальные изменения, произошедшие в русской поэзии» (стр. 536). В конце 2000-х — начале 2010-х гг. Кукулин, уже работающий в рамках академических институций (МГПУ, Высшая школа экономики и др.), стремится рассмотреть новейшую поэзию через призму определенного теоретического концепта: например, документальности, как в статье «Документалистские стратегии в современной русской поэзии», первоначально вышедшей в переводе на английский язык. Кукулин отдельно оговаривает, что применительно к поэзии уместнее говорить не просто о документе, на голубом глазу используемом в поэтическом тексте, а документалистской установке, благодаря которой создается впечатление включения в поэтический текст «голой реальности», а «достоверность» оказывается основным «эстетическим аспектом произведения» (стр. 390).

Впрочем, подобная логика сохраняется и в том случае, когда Кукулин рассматривает творчество отдельно взятого автора: таким текстам, будь то предисловие книги или педагогический очерк, посвящен отдельный раздел книги «Портреты» (стр. 513 — 668). Так, например, в предисловии (то есть жанре подчеркнуто «внешнем», обращенным к потенциально неосведомленной аудитории) к книге такого яркого представителя «поколения 90-х» как Станислав Львовский, Кукулин показывает, как из белого шума современного города и медиасреды рождается поэтический субъект Львовского, за которым угадывается одновременно тонкий, ранимый и взрослый, ответственный человек, способный видеть в/сквозь современность нереализованные исторические события, которые проживаются им эмоционально, как литературные сюжеты (вот характерная цитата из книги Львовского «Camera Rostrum», в которой сквозь реалии Второй мировой войны проявляется психологически достоверный рассказ о наших современниках: «mou-rir pour Dan-zig в начале семидесятых / стоя на берегу залива он все еще повторяет / все еще слышит как ты говоришь к Лиле / говоришь не надо говоришь возьми меня или / это никогда не заживет и это не заживает»^[3]). Кроме того, для Кукулина важно, что поэзия Львовского «задевает» самые разные контексты, которые придают ей дополнительное измерение: помимо неподцензурной литературы, это и европейская история прошлого века, современный кинематограф, историография, массовая культура и т. д. Также обширен контекст рассмотрения поэзии Андрея Родионова, которая рассматривается не как контркультурный проект^[4], но как своего рода парадокс наблюдателя, включенного одновременно в маргинальную среду городского дна и в традицию его (дна) описания, сложившегося в поэзии XIX — XX вв.

Как видим, в каждой из названных статей Кукулин находит все новые способы расположения поэтик на литературной карте 1980 — 2000-х гг., попутно предлагая концептуальную интерпретацию подобного расположения, которая бы объединяла как биографически связанных друг с другом (например, принадлежащих к литературному объединению «Вавилон»), так и «отдельно стоящих» авторов. Думается, это вполне сознательная задача, связанная с необходимостью представить актуальную литературу как целостное поле, открытое прошлому времени и направленное во время будущее.

Денис ЛАРИОНОВ