Марианна Кияновская (Марiанна Кiяновська) родилась в 1973 году в городе Жовква Львовской области. Поэт, прозаик, переводчик, критик, литературовед. В 1997 году окончила филологический факультет Львовского государственного университета им. И. Франко (украинистика). Автор нескольких поэтических сборников, а также многочисленных подборок, опубликованных в украинских и зарубежных изданиях. Стихи переводились на многие европейские языки, а также на русский, белорусский, грузинский, армянский, азербайджанский и на иврит. Представленная подборка – из авторского сборника «Бабин яр. Голосами» (Київ, «Дух і літера», 2017). Живет во Львове.
Марианна Кияновская
*
ИЗ КНИГИ СТИХОВ «БАБИЙ ЯР. ГОЛОСАМИ»
Переводы с украинского Полины Барсковой и Марии Галиной
Несоблюдение тишины
Книга стихов Марианны Кияновской «Бабий Яр. Голосами» (2017), как мне кажется, не имеет себе прецедентов в постсоветской литературе: именно как таковую я бы и хотела представить ее сегодня читателю. В конце концов, самое сложное и самое увлекательное в литературе — когда что-то происходит впервые, когда возникает новый мир, новая интонация, новая проблема, новая сложность. Тем более если это такой страшный, отвращающий, запрещающий приближаться мир, как событие, известное миру как топоним: Бабий Яр.
Напомню себе и читателю: «Бабий Яр (укр. Бабин Яр) — урочище в северо-западной части Киева, между районами Лукьяновка и Сырец. Бабий Яр получил всемирную известность как место массовых казней гражданского населения, главным образом евреев, но также цыган, киевских караимов, а также советских военнопленных... По мнению некоторых исследователей, в Бабьем Яру только евреев было расстреляно около ста пятидесяти тысяч человек. Из Бабьего Яра спаслось 29 человек».
Однако речь идет не столько об исторической справке и исторической катастрофе, но об отношении к событию современного украинского поэта. Речь вообще о проблеме, — насколько мы можем говорить за тех, кто не может говорить, насколько травматическое чревовещание уместно, какими правилами этики и эстетики это облагается, и как самая возможность либо необходимость этих правил — может сочетаться с той внутренней свободой, без которой, как часто принято думать, поэзии не бывать?
Я сейчас пишу эти заметки и вступаю в мир этих стихов с точки зрения субъекта американской академии, где этическая проблема апроприации (присвоения чужого опыта и чужого голоса) воспринимается сегодня очень остро и порождает много сложных вопросов. Может ли, например, белокожий говорить за темнокожего? Имеет ли возможность мужчина говорить от лица женщины? Имеет ли гетеросексуал право говорить от лица гомосексуала? И, если мы вообще беремся говорить от лица Другого (причем зачастую такого Другого, который ощущает себя попранным, лишенным голоса меньшинством по отношении к задающему контроль и тон большинству), — как мы можем гарантировать ответственность такого высказывания?
Таким образом, вопрос, может ли живой говорить от лица мертвого, убитого, лишенного права на высказывание, не представляется мне ни наивным, ни абсурдным, но в первую очередь — трудным и, если говорить по правде, мучительным.
В новой книге поэзии Марианны Кияновской нам предлагаются высказывания от первого лица тех, кто пережил катастрофу Бабьего Яра, и тех, кто там погиб, тех, кто был свидетелем и тех, кто был жертвой. Стихи о катастрофе Бабьего Яра писали и раньше (например, об этом писали украинские поэты Микола Бажан, Савва Голованивский, Иван Драч, Моисей Фишбейн)[1], но именно этот современный поэт берется не изображать свою перспективу, не описывать, не пересказывать этот опыт Другого, но входит в этот опыт, в этот образ и производит речь, которая не смогла произойти в момент события, была (непоправимо) прервана.
Но даже если бы мы представили себе, что survivors (пережившие) Бабий Яр могли бы описать свой опыт, скорее всего, это не делалось бы в мощных, ярких, изысканных стихах: так, например, участники интервью Клода Ланцмана в его невероятном фильме-свидетельстве «Шоа» говорят трудно, медленно, косноязычно. Их чудовищный опыт сопротивляется языку, сопротивляется усилию памяти.
Одним из самых сложных, эффектных и спорных решений, принятых Кияновской, — мне кажется то, что она берется сочетать особенности травматического языка с особенностями формальной, традиционной поэзии: иными словами, большая часть этих стихов рифмованная, причем рифма перед нами мастерская, изобретательная и гибкая, звучащая как разбегающееся эхо.
При переводе мне пришлось таким образом принять трудное решение, хотя и было бы гораздо проще избавиться от задачи рифмы, — но вне ее эти стихи утрачивают один из главных способов своего воздействия: сочетание красоты и безобразия, распада языка. Я знаю, что мои друзья, сейчас переводящие эти стихи на английский, отказываются от формального строя этих стихов — работая с презумпцией более точного сохранения смысла и более естественного вхождения переводов в мир читателя современной англоязычной поэзии. Уважая этот выбор, я остаюсь при своем: для меня чудовищная какофония этих текстов, где прекрасный звук сочетается с адской коррозией синтаксиса, очень мощно соотносится с задачей — изображать то, что изображать нельзя.
Кажется, только ленивый не цитирует сегодня высказывание философа Теодора Адорно о том, что писать стихи после Освенцима есть варварство (по этому высказыванию называют курсы, книги, программы обучения…).
В этой проблематичной аксиоме меня интересует категория после: как следует определять временные рамки этого после? Если в контакт с травматическим событием входит говорящий после многих уже поколений — как достичь сострадания, не впадая в травматический нарциссизм?
А также что есть более варварство: говорить или молчать?
Терпеть, соблюдать тишину, возникшую в результате того, что человеческое было нарушено, в частности человеческая речь, или не терпеть тишину?
А если ты не можешь ее терпеть?
Кияновская представляет нам позицию того, кто не в силах справляться с такой тишиной: например, потому, что тишина, молчание этого рода имеют свойство постепенно мутировать в амнезию. Также потому, что поэт ощущает свою ответственность за отсутствие этих голосов в историческом хоре. И именно ответственность она берет на себя, становясь медиатором, переводчиком белого пятна истории из молчания в голос, в голоса.
Что я испытываю как читатель при контакте с этими текстами? Что-то вроде мучительной благодарности: что — есть человек, берущий на себя работу памяти, готовый включить и меня в эту работу по нарушению беспамятства.
Работа эта чревата многими опасностями (я вообще считаю, что настоящая работа настоящего поэта всегда опасна, потому что ее задача — нарушать, например, создавшееся по умолчанию общественное соглашение). Кияновская осмеливается нарушать нашу привычку к тому, что эти бедственные голоса замолчали навсегда, и притворяться, что ее работа не происходит, — должно быть сложно.
Полина Барскова
* *
*
террор уж был а это как назвать
прийти с вещами я не сплю ночами
мне ни лица ни рук не опознать
никак не успокоиться хотя мы
все дома все тревожились а я
не слажу с языком мне нет покоя
в желудке резь и жжется желчь моя
боюсь понять как сделалось такое
смерть если убивают почему
в параличе язык речь онемела
глотаю горлом крик гляжу во тьму
распался мир кому какое дело
бесчувствие не боль а то за ней
о чем писали в книгах не упомню
вот пепельница дым серей синей
сашуни нету ни в одной из комнат
сашуню нашу расстрелял солдат
соседка говорит в воротах прямо
сашуня тихо падала назад
не вскрикнула чтоб не узнала мама
велели взять все золото и мы
вот мы идем мы маргарита юде
сказала маргарите обними
сашуню на прощанье нас не будет
Перевод Полины Барсковой и Марии Галиной
* *
*
плачу иду озираясь все-таки плачу
плачу иду открывая ворота слезам
плачу иду и не вижу не вижу не бачу
людей и толпу вижу слезы бальзам
очищения слезы даются последней минуте
слезы молитвы прощения слезы вода
что-то сломалось на том и на этом свете
бога хочу я спросить: почему он отдал
нас на расправу не знаю чему на расправу
тысячи нас тут евреев утратил я счет
я не считаю не вижу последнее стало
для стариков и младенцев калек и еще
тех кто моложе и меньше и это рыданье
падает с неба на головы нас бережет
чаша сия предпоследняя молвит сердце страданье
чаша последняя вот она вот уже
* *
*
я упал сказал авраам
упал в пыль и лежал
а теперь иду кровь моя идет
идет из трещины на склоне яра
иду оступаясь запинаясь
ибо камешки ибо совершенно гол
сделав четыре последних шага пять или шесть
ложусь в ров очень хочется спать
ложусь ниц как все как все лежу
мог бы плакать но не плачу
кто откроет окна двери века веки
мне аврааму
народу авраамовому
* *
*
ребе лейви ицхак шнеерсон проездом в киеве
говорил отцу боль
это место в будущем
место которое несешь с собой в будущее
его унаследуют дети и дети детей
я стал боль
когда выполз из-под белых тел
стал солнце месяц дедов и бабий
яр
стаю на стул ногами как волк
вою и вою
а они шепотом: не плачь гершеле
место где лежала маца
как солнце и месяц
* *
*
в комнате оно висело
в комнате оно висело
в комнате оно висело
белое платье свадебное
я его спрятала в шкаф
я его спрятала в шкаф
я его спрятала в шкаф
ибо давида убила
айнзацгруппазондеркоманда
айнзацгруппазондеркоманда
айнзацгруппазондеркоманда
расстрельная полиция эсэс
мы с давидом были счастливы
мы с давидом были счастливы
мы с давидом были счастливы
мы с давидом любили
мама утром его прибежала
мама утром его прибежала
мама утром его прибежала
спросила знаю ли
я не знала всю ночь не спала
я не знала всю ночь не спала
я не знала всю ночь не спала
слышала выстрелы с яра
у меня уже больше говорит нет сына
у меня уже больше говорит нет сына
у меня уже больше говорит нет сына
а тебя проклинаю
ты живешь а его не стало
ты живешь а его не стало
ты живешь а его не стало
пусть это будет тебе наказанием верка
это мое наказание мама
вот: стою и пою
чтобы не слышать выстрелов с яра
и потихоньку умираю
Переводы Полины Барсковой
* *
*
на перроне затихли двое в объятьях третьей
младшенький прямо на сердце старший немного сбоку
а у воробьев вокзальных теперь морока
распознавать язык, чтоб не попасть под пулю
вновь прибирают мусор прибирают ненужных лишних
нелишние строятся в шеренги раз раз раз два три
а воробьи вокзальные кто понимает идиш
щебечут друг другу смотри смотри
на неспешку непросо а не просто дырки в пальто прострелены
вишь разлеглась как еврейка с двумя детьми
ленится встать вон как развалилась с оцепенелыми
вокзальные воробьи вдруг становятся случайными целями
с ними балуется пулемет тра та та да да да все проходит
поезд останавливается тру ту ту
раз-два три раз два три выводит губная гармошка
* *
*
очень горло болело сегодня и будто назло
всю дорогу хотелось кричать и кричать и с рассвета
падал дождь мы топтали грязюку и шли тяжело
и на фрунзе на мельника кто-то случайный на это
глядь в окошко и спрятался снова а мы все брели
швец адам проклиная арончик безвольно и вяло
на поникших деревьях большие омелы росли
выстрел боже микола какая-то вдруг закричала
тот микола юдей полагаю наверно юдей
тут на три километра одни лишь юдеи в колонне
даже яник потоцкий который чурался людей
всех из нашего дома с козою сидел на балконе
приносил ей в картузе траву даже плакал порой
все про бомбы твердил и что кончится дело войною
мы смеялись над ним а теперь он с разбитой губой
кровь стекает на грудь перемешанная со слюною
сам я еле плетусь ну а то бы конечно помог
он сейчас упадет ну и ладно все лучше чем в ров
всем гуртом я бы тоже упал если б мог если б мог
нет бы тут пристрелили а то бы пускай сбили с ног
сбили с ног сбили с ног сбили с ног
…. …..сбили с ног
* *
*
улягусь как упал напротив солнца
назавтра все конечно заживет
а мама прикупила нам суконца
на две фуражки красные и вот
мы спорили все время чья справнее
мне сашка даже врезал как-то раз
а нынче возле рыжего матвея
лежит и дырка в ребрах напоказ
а тот матвей всегда такой убогий
разлегся тут в чем мама родила
и у него в веснушках даже ноги
бо велено раздеться догола
и неподвижно так лежит не дышит
а с виду будто губы облизал
как будто просто сочиненье пишет
а все молчат никто не подсказал
и я не подскажу не знаю темы
я никого уже не научу
я просто засыпаю возле эммы
я улетаю я лечу лучу
Переводы Марии Галиной
|
* * *
я вроде даже за войну подрос был второклассник я теперь я был бы уж в третьем вот болит разбитый нос, ударил срулик это я забыл бы когда б не то, что кроме нас с ним двух никто не уцелел из класса я спрятался за чертополох, а он на дерево забрался, всю ночь сидел боялся упадет со страху вымок весь от пота Все думал кто-нибудь за ним придет но никого там не остался кто-тo нашел он корку хлеба на столе мне протянул сказал не хочет убили всех они лежат в земле земля над ними хлюпает хлопочет в бабьем яру сказал живых уж нет а против немцев у него граната но третий день его со мною нет сижу гляжу на стрелки циферблата часы сломались стрелка не идет конец и мне и время нет не ждет ведь если там облава если да то и за мной придут когда когда
Перевод Полины Барсковой
|
* * *
я за войну так даже и подрос учился во втором, сейчас ходил бы и в третий как болит разбитый нос ударил срулик я давно забыл бы да только мы одни на весь наш класс лишь чудом уцелели я сховался в чертополохе ну а он как раз на дереве сидел упасть боялся сказал от страха взмок и трясся весь сказал все видел сквозь густые ветки слез никого хоть кто-то думал есть нигде один нашелся у соседки сухой кусочек хлеба на столе пришел дал мне сказал что сам не станет что все убиты все лежат в земле земля от крови хлюпает пластами сказал гляди для немцев у меня их убивать сказал гляди граната ушел и нет его уже три дня сижу смотрю на стрелки циферблата но дедовы часы стоят и нет тут больше никого и я как дед умру какая разница когда облава и они идут сюда
Перевод Марии Галиной
|
Послесловие
У фантаста Орсона Скотта Карда продолжение знаменитой «Игры Эндера» называется «Говорящий от имени мертвых». Его герой взял на себя миссию быть голосом тех, кто уже сам ничего за себя не может сказать. Было бы, конечно, слишком смело утверждать, что поэт — такой говорящий от имени мертвых или что он — некий транслятор, медиум, отказывающийся от своей собственной личности, от собственного своего «я» ради того, чтобы стать пустым тростником, в который дуют бесплотные духи… Тем не менее в некоторых обстоятельствах поэт становится таким голосом. Обстоятельства эти — социальные катастрофы, войны, гекатомбы (тут, конечно, сразу вспоминается и классическое «Я убит подо Ржевом…» Твардовского, и его же «На той войне незнаменитой, / забытый, маленький лежу»… Наверное, имело бы смысл составить антологию таких текстов… но речь сейчас не об этом).
Это объяснимо. Травма, помимо своего безусловно разрушительного действия, несет в себе некий эффект, изначально в нее не заложенный, незапланированный — она объединяет нацию. Корпус стихотворений, написанных украинскими поэтами от имени мертвых за последние четыре года, настолько велик, что требует отдельного исследования. Но язык травмы, вероятно, универсален; осмысление опыта сегодняшней травмы идет рука об руку с осмыслением травмы исторической.
Для человека, получившего в наследство весь опыт ХХ века, такой травмой стал опыт Шоа, чудовищный, до конца неподдающийся осмыслению в силу своего структурированного абсурда и именно в силу этого ставший обобщенным опытом травмы вообще, войны вообще, гекатомбы вообще… Расчеловечивание, так успешно применяемое пропагандой, требует противостояния, выраженного в усилиях во-человечивания, индивидуализации; в какой-то ситуации стать Другим важнее, чем остаться собой.
«Человек, только что вырвавшийся из ада, может создать „Фугу смерти”, или блокадные стихи Гора, или прозу Шаламова — но кто такие мы, чтобы осмелиться на подобную речь? Писатель нашего времени может лишь попытаться дать слово жертвам — для чего, быть может, надо отказаться от модернистской (и домодернистской) концепции стихотворения» — эти слова поэт и литературный критик Валерий Шубинский написал по другому поводу, но они вполне применимы и здесь. Книга Марианны Кияновской и есть опыт такого воскрешения голосов Других; каждый из этих голосов имел бы самостоятельное право на высказывание, каждый был его насильственно лишен… но они стали жертвой расчеловечивания и убиты, и перед этим все остальное не важно.
Все, что каждый из нас может сказать, — это «я свидетельствую».
Иногда этого бывает достаточно.
Мария Галина
Барскова Полина Юрьевна родилась в 1976 году в Ленинграде. Поэт, прозаик, эссеист. Автор одиннадцати поэтических, в том числе переводных книг. Лауреат ряда литературных премий, в том числе Премии Андрея Белого (2015, за первую книгу прозы «Живые картины»). Окончила филологический факультет Санкт-Петербургского университета по кафедре классической филологии. С 1998 года живет в США. Преподает русскую литературу в Хэмпшир-колледже в Амхерсте. Лауреат Первого Всесоюзного конкурса молодых поэтов (1991), конкурса сетевой литературы «Тенета» (1998), премии «Москва-транзит» (2005) и новомирской премии «Anthologia» (2017).
Галина
Мария Семеновна родилась в 1958 году в
Твери. До 1987 года жила в Киеве и в Одессе.
Автор нескольких книг стихов и прозы,
а также поэтических переводов с
английского и украинского языков.
Лауреат премий «Московский счет» и
«Anthologia». Живет в Москве.
1
Я благодарна за помощь, которую мне
оказал Остап Кинь в работе над переводами
и в освещении этой поэтической темы.