ТИХИЙ ЧАС

Анна Аркатова родилась в Риге. Окончила филологический факультет Латвийского государственного университета и Литературный институт имени А. М. Горького. В настоящее время — обозреватель журнала «PSYCHOLOGIES». Поэт, эссеист. Автор пяти поэтических книг, в том числе сборника «Прелесть в том» (М., 2012), вошедшего в десятку лучших книг 2012 года (премия «Московский счет»). Публиковалась в литературных журналах и альманахах. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.

Анна Аркатова

*

ТИХИЙ ЧАС

     Сон Чайковского о Чехове

как будто утро, ты стоишь с вещами,

гармонию секундой оснащая,

берёшь легко, внизу блестит ступень,

нет, не блестит — всего лишь продолжает

твой шаг — в жасмине соловей лажает

и нет отца, а это только тень.

лоснится степь и проседает бричка

гружена шерстью, свечка единичка

не вспыхнет, нет, вот-вот же рассветет,

слуга подходит, под руку берет,

судьба заводит новый оборот

с тобою лично.

…

задабривать судьбу какая мука —

то звук ей дай, а то ей мало звука,

у Чехова вон вовсе тишина

или лузга страстей странноприимных,

иль ангелов стеченье именинных,

и жизнь свисает, знаков лишена,

и мир под нею как дагерротип,

не черно бел — но серебристо зыбок,

а развернешь — он подребристо зябок,

отпустишь пальцы — в небо улетит,

как ты сказал — он черно-бел?

нет серый,

не броситься ли всем в объятья веры,

не взять ли цвет у Моцарта, а с ним

замкнуть круги — светись, интепретатор,

дорога так — крута, а так — поката,

так — сверзнемся, а так?

так победим.

     Сон Чехова о кинематографе

я снимусь на фоне карты мира

как поклонник позднего модерна —

там лазурь застиранным сапфиром

обнимает бурую каверну,

на ходу обломанною веткой

скромные очерчены наделы,

выход к морю папоротником редким

в спину мне глядит осиротело,

то-то дует там сквозит и брешет,

то-то зелень пыльная размыта,

сбита с краю — контур ищет трещин,

ищет женщин кисть для колорита,

вот одна приехала и новой

шляпкой машет, пьёт, ложится поздно…

вишневый — нет всё-таки вишнёвый

растворён топографом и роздан,

страшное, люблю в твоем кошмаре

распознать округлости в квадрате,

пронести, как дикий калигари,

бедный свет от черной благодати,

завернуть в фольгу его и пластик,

сохранить, как мамину камею,

атом распадается на части

речи в неделимом апогее.

Сон Шостаковича на лестничной площадке в двух частях

I

человек всегда настороже,

вот он дома, вот один уже,

вот поправил сдвинутый порожек,

свет включил, прислушался в душе

к сквозняку на пятом этаже.

всё сложил.

и тут же уничтожил.

II

человек держит голову в холоде,

а ноги держит в тепле,

рука его моет руку,

а живота он не жалеет,

язык его как повернулся —

так твердое слово лежит в столе,

внутренний голос внешнему

ничего не желает.

глаза бы его на него не смотрели,

пальцы готовы сквозь

землю в сторону моря,

след простыл от застёжек,

кожей чувствует кожу

искусственную, на мороз

будет болеть голова,

и всё же…

     Cон пациентки Ф.

воздух воздухоплавателям

акваторию аквалангистам

естествоиспытателям отдать естество

а себе умытой сухой и чистой

оставить себя самоё в родство

уж в таком родстве не стоять сто лет

молодой листве не припомнить цвет

всю без примеси и остатка

разве только сменить бельё

и таким образом уложить в кроватку

это самое себя самоё

глаза ему выставить строго на потолок

а там уже тишины не нарушив

беспрепятственно понесёт поток

так легко что заложит уши

ты ведь хотела такой тишины

вот для того мы и приглашены

и ты будешь белая как побелка

смотреть покуда темнеет в квартире

как твоё самоё образованной белкой

кувыркается типа я в своём мире

как его укачивает и мутит

как потом останавливает и отпускает

а какая-то дюжина кариатид

ужас держит заоблачно подымает

ты ль не хотела обзорного снимка

вот поживи теперь с ним-ка

и ты думаешь — вот он где

этот воздух какого ни разу в избытке

акватории об ледяной воде

естество испытывающие попытки

     Сон Рихтера о Бетховене

Вена, Дижон, Ролансдек, когда — вероятно до мая —

прослушал четыре сонаты, так и не понимая,

можно ли выпустить их, записать на диски,

вечный конфликт с механикой, глупые риски,

будто действительно хорошо, не с моим ли слухом

что-то не то — то звон, то смертельно сухо,

хотя во второй части, с-dur-ной, с ее прологом

он для меня почти что беседует с Богом

и утверждает его существованье,

знать бы об этом в начале, а лучше заранее —

и приглушить освещение, вытопить влажность

газовыми фонарями Праги, да взвесить тяжесть

терпкого cолода фуги в тугом финале,

кто его слушатель — тот ли кому играли

или всеядный дух, прокаженный табор,

первая часть хороша, но третья… — Aber

Alles geht voruber^[1] — и крыть мне нечем,

кроме звукозаписывющего механизма —

уж он-то вечен.