Мать Мария, Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева (1891 — 1945), достаточно хорошо сегодня известна соотечественникам — уже не только как деятельная участница французского Сопротивления и “странная” монахиня, но как поэт, публицист, философ, художник, о чем сказано ныне немало. И все же сколько бы ни писали о ней, образ матери Марии остается для нас загадочным.
Остается загадочным ее путь, пройденный от поры увлечения символизмом до газовой камеры в концлагере Равенсбрюк, — путь, лежащий через сотрудничество с партией эсеров, лишения эмиграции, постриг и столь необычное монашество — открытое боли и скорби мира, направленное на деятельное его преображение. Ее “конец огнепальный”, предсказанный задолго до мученической смерти.
Ключ к пониманию можно отыскать в многообразных делах ее любви, которые свидетельствуют сами за себя. И, безусловно, в ее творчестве, особо — поэзии, как обнаженном свидетельстве души. Стихи матери Марии также полны тайны и, быть может, непривычны для современного читателя. Хотя русская поэзия испокон веков была религиозна, нечасто этот подземный источник так откровенно прорывался наружу. Стихи матери Марии прямо обращены к Богу, “торжественному и страшному Ты”.
Вместе с тем это очень разные стихи. Есть стихи дневниковые, импрессионистические, написанные по впечатлениям поездок (а путешествовала мать Мария много, многообразно описав “русскую географию Франции”), стихи “мнемотехнические” — дабы удержать в памяти какую-то важную деталь... И есть стихи, проникнутые тревогой о “наступлении срока”, свидетельства души, наделенной особым видением (“Глаза средь этой темноты кромешной / Привыкли в небе знаки различать”), убежденной в том, что Божий мир прекрасен, и бесконечно страдающей от его несовершенства (“Только мир Твой Богозданный ад / В язвах, пьянстве, нищете, заботе”). Мать Мария обладала способностью различать в каждом Божественный лик (“Вот пьяный нищий встречный, / а за спиной, — широких крыл размах”), ей было ведомо “широкое, всеобъемлющее материнство”. Это стихи-молитвы — но не о себе, а всегда за других, за “Православную Церковь Соборную”, за Россию.
На протяжении всей жизни мать Мария чувствовала себя “ведомой”, призванной к свершению великой миссии, — то, что прочитывается уже в первых пророческих строках книги “Руфь”, изданной в России в 1916 году, и чему последующее творчество, и более того — жизнь, становится подтверждением.
“Неузнанной вернусь еще я к вам”, — пишет нам Елизавета Юрьевна в “Руфи”, и действительно возвращается в русскую культуру — в том числе и в новых находках и открытиях, продолжающихся и поныне. Так, недавно в Париже, в архиве Софьи Вениаминовны Медведевой, ближайшей сподвижницы матери Марии по объединению “Православное Дело”, были найдены тетради ее стихотворений, значительная часть которых нигде не печаталась ранее. Частично мы публикуем их здесь. Несколько стихотворений из архива были опубликованы Б. В. Плюхановым, хранителем Рижского списка стихотворений матери Марии в 1989 году в “Ученых записках Тартуского университета”. Мы включаем их также, имея в виду малый тираж этого выпуска и безусловную художественную и духовную значимость стихотворений.
Таким образом, мы снова можем слышать пророческий голос матери Марии. Это стихи 30-х годов, написанные незадолго до пострига и в первые годы ее монашеского служения миру. Они дают нам уникальное свидетельство ее духовной биографии.
Выражаем глубокую признательность Е. Д. Клепининой-Аржаковской, благодаря которой эта публикация стала возможна.
Текст печатается по тетрадям, переписанным рукой матери автора — Софьи Борисовны Пиленко.
*
Моего смиренного Востока
Нищая и мудрая звезда.
Нивы спят. Зерно лежит глубоко.
Влагу пьет спокойно борозда.
Сеяли мы только звезды с неба,
Мы пахали, сами впрягшись в плуг...
И какого ожидать нам хлеба?
Где для молотьбы наметить круг?
Много нас, смиренных, несвободных
И отрекшихся от всех гордынь,
Хлеб растивших средь песков бесплодных
И пахавших средь глухих пустынь.
Мудрость наша в деле терпелива,
Неподвижен и ленив Восток,
Как земля, как звездной жатвы нива, —
Спят и ждут, когда настанет срок.
*
Обетовал нам землю. Мы идем.
Обетовал нам землю Ханаана.
И вел нас ночью пламенным огнем.
И вел нас днем
Ты облаком сгущенного тумана.
Господь, — идем.
И только наш лазутчик
Нам говорит, — не млеко там и мед, —
Пустыня, и пески, и кручи,
И небо — мрак. И реки — лед.
И в душах — гнет.
Святая Русь, мой Нищий Ханаан,
С любовной мукой облик твой приемлю.
Обетовал Господь нам эту землю —
И путь в нее — огонь или туман,
Земля земель, страна всех стран,
И щебень и песок, и лед и мрак, —
Было и будет — колыбель — могила.
Так, Господи, суровый Боже, так.
Таков наш путь, таков наш знак.
О нищенстве душа молила.
Какой уж нам небесный сад...
Но будет снежно, будет — тихо,
И выйдет старая волчиха
И поведет своих волчат.
И небо низкое придавит,
И слезы душу отягчат, —
О, Господи, душа прославит
Облезлых, маленьких волчат.
Идем, Господь, Ты нам обетовал
Бездолье нищее и крылья огневые,
Восторг и муку нам в наследье дал.
О Ханаан родной, земля, Россия[1].
*
Знаю я, — на скором повороте
Неожиданное стережет.
И забота лепится к заботе, —
Тяжки мне вериги из забот.
Вот катаю тачку я натужась,
Полную обиды и тревог;
Знаю, развернет грядущий ужас
Пропасть серую у самых ног.
Господи, Ты с неба только нитку,
Тоненькую ниточку спустил,
Чтоб не покорилась я избытку
Темных, чуждых, непонятных сил.
Я по вере стану невесомой
И себя сумею побороть,
И пойду я в тайный[2], незнакомый,
Непрерывный Твой покой, Господь.
Не прошусь я за порог далекий,
Где раскинулись Твои сады, —
Мне бы только кончить путь жестокий,
Путь обиды, боли и беды.
Мне бы в сером воздухе носиться,
В непрерывной и прохладной мгле,
Чтоб забылись образа[3] и лица,
Брошенные мною на земле.
Чтоб себя я в холоде забыла,
Расплескала б душу в вышине,
Чтобы не было того, что было, —
Памяти о боли и вине.
*
Недра земли, океаны, пещеры,
Звезды, что в небе хрустальном повисли,
Солнечный свет и эфирные сферы —
Все угадай, все познай, все исчисли.
Не отрекайся от срока и меры.
Не вопрошай лишь о пламенном Смысле.
Смысл — он в вулкане, смысл — он в кометах,
В бешено мчащихся вдаль антилопах,
В пламенных вихрях, в слепительных светах,
Что наше сердце в безумии топят.
Смысл — он в стихах никогда не допетых,
Смысл — он на неисхоженных тропах.
Смысл — он крестом осененный погост.
Смысл — как крест, он прост.
*
Глуше гремит труба,
Громче Архангела голос.
С треском разверсты гроба,
Небесная сдвинулась полость.
Облако, — нет, — костер,
Золото — огненный слиток.
Ангел сосуд простер,
Пролил свой терпкий напиток.
Высохли сразу моря,
Уголь — деревья и травы.
Золото — пламя, заря —
Это грядет к нам Царь Славы.
Вот я... один на один
С ним я... без друга, без брата...
Ищу средь многих долин
Долину одну — Иосафата.
Из цикла “Странствия. Поездки”
*
Будет день, в который с поездом
Унесусь я в заревые страны...
Слышу — вечно бьется воинство,
Слышу возглас бранный.
Шелковистым шелестом там, в воздухе,
Запевают песнь о вечном.
Песнь о земле чаемой, об отдыхе,
На пути небесном, звездном, млечном.
*
Ты ли, милосердный Пастырь,
Этой ночью, на рассвете
Сквозь туман и дождик частый
Вновь предрек о Параклете?
Вот и день. А сердцу нежно,
Сердцу тихо в Отчей длани,
Как звезде в пути безбрежном
Иль в лазурном океане.
Среди города чужого,
Средь камней и плит звенящих
Тишина, огонь и Слово
На воскрылиях парящих.
И к земле зеленой — платью
Припадаю. Горы — ребра.
Параклета благодатью
Все пронзил Ты, Пастырь Добрый.
Монпелье.
*
Номер сто пятидесятый,
В городе Марселе, в морге.
От судьбы не спас проклятой
Воин воинов Георгий.
Только мой свободный постриг
Мертвых мне усыновляет.
Меч он обоюдоострый
Прямо в сердце направляет.
Марсель, 1931 г.
*
Гостиничные номера...
Я не в гостях и я не дома.
Без родины огня и грома —
Везде мне дома быть пора.
Я вглядываюсь вам в глаза
И вижу тишь природы доброй,
Христов нерукотворный образ,
Которого вы образа.
И знаю, что в последний миг,
Который и не так уж долог,
Последний я найду осколок,
Восстановлю единый Лик.
По городам, по номерам
Ищу я вас всегда сегодня, —
Носители Лица Господня,
Вот кланяюсь я низко вам.
Страсбург, 1931 г.
*
Ночью камня не согреешь телом,
Не накликаешь скорей рассвет.
Господи, наверно, в мире целом
Никого меня бездомней нет.
Жмется по соседству кот бездомный, —
Будем вместе ночку коротать.
Мир ночной, — пустой, глухой, огромный, —
Добрым надо двери запирать.
Потому что нет иной защиты
Добрым, кроме крепкого ключа...
Холодеют каменные плиты,
Утро возвестил петух, крича.
Господи, детей растящий нищих,
Охраняющий зверей, траву,
Неужели же в земных жилищах
Тебе негде преклонить главу?
Если так, то буду я бродяга,
Пасынок среди родных сынов.
В подворотнях на ступеньках лягу
У дверей людских глухих домов.
Ницца, 1931 г.
<Стихотворения, опубликованные в “Ученых записках
Тартуского университета”>
*
И в эту лямку радостно впрягусь, —
Желай лишь, сердце, тяжести и боли.
Хмельная, нищая, святая Русь,
С тобою я средь пьяниц и средь голи.
О, Господи, Тебе даю обет, —
Я о себе не помолюсь вовеки, —
Молюсь Тебе, чтоб воссиял Твой свет
В унылом этом, пьяном человеке.
В безумце этом или в чудаке,
В том, что в одежде драной и рабочей,
Иль в том, что учится на чердаке
Или еще о гибели пророчит.
Европы фабрики и города,
Европы фермы, шахты и заводы, —
Их обрести Господь привел сюда
Необретаемой свободы.
И средь полей и городов молюсь
За тех, кто в этой жизни вечно голы, —
Хмельную, нищую, святую Русь
Ты помяни у Твоего престола!
Ницца, 1931 г.
*
Нашу русскую затерянность
Все равно не потерять.
Господи, дай мне уверенность,
Что целебна благодать.
Задержалась я у проруби,
У смертельной у воды, —
Только вижу — крылья Голубя
Серебристы и седы.
И бездонное убожество
Осеняет Параклет,
Шлет он ангельское множество,
Льет холодный горний свет.
Други, воинство крылатое,
За потерянный народ
С князем тьмы над бездной ратуя,
Будьте крепкий нам оплот.
Гренобль.
* *
*
Господи, Господи, Господи,
Ни о чем я просить не хочу.
Мне ли видеть оконные росписи
И собора чужого свечу?
Не хочу я ответом быть заданным,
Выше туч в небеса вырастать,
Лишь куриться туманом и ладаном,
Лишь средь поля себя распластать.
Оттого, что душа беспризорная,
Оттого не ко мне этот зов.
Боже, Господи, даль чудотворная,
Православная Церковь Соборная,
Божьей Матери синий Покров!
Страсбург, 1931 г.