«И ВЫСОХШАЯ ВЕТВЬ ПРИНОСИТ ПЛОД…»

Микеланджело Буонарроти

(1475 — 1564)

*

«И ВЫСОХШАЯ ВЕТВЬ ПРИНОСИТ ПЛОД…»

Перевод с итальянского и предисловие Виктора Куллэ

«Приятно изучать чужой язык / Из женских уст…»^[1] — игриво заметил в «Дон Жуане» лорд Байрон. Надеюсь не прослыть женоненавистником, признавшись, что для стихотворца есть форма изучения языка более завораживающая — работа над переводом любимого поэта. Язык любви прост и универсален — погружения в словарные глубины он не требует. В ситуации с переводом — тоже, если вдуматься, формой признания в любви — все сложнее. Изложить в рифму (желательно эквиритмично и эквилинеарно) содержание чужих стихов — не значит перевести их. Это, как говорят математики, необходимое, но недостаточное условие. Чтобы стихотворение самостоятельно зажило в иной языковой стихии, потребно не только передать с минимальными потерями смысл оригинала, но и попытаться проникнуть в логику развития стиха. Проще говоря — влезть в шкуру переводимого поэта. Ни знание языка, ни понимание культурного контекста, ни знакомство с биографией в этом деле решающей роли не играют. Хотя, конечно же, для добросовестного переводчика обязательны. Все решает поэтическая интуиция, способность вступить в резонанс с начальным импульсом, послужившим для автора толчком к написанию.

С точки зрения теории перевода вышеизложенное более чем спорно. Но для меня удачно перетолмаченный стих — чудо более редкостное, чем рифмовка собственных мыслей и переживаний. Хотя бы потому, что современный стихотворец, занимаясь самовыражением, предпочитает на предшественников не оглядываться. Искусство же перевода учит смирению не только перед поэтической формой, но и перед самой Поэзией.

Некогда я заинтересовался варварским способом, посредством которого Бродский изучал английский в норенской ссылке. Иосиф Александрович читал и переводил любимых стихотворцев, справляясь в словаре буквально по поводу каждого слова. Поскольку полагал, что для адекватного понимания требуется иметь в виду все словарное гнездо. Путь мучительный, медленный, но верный. Думаю, именно этим и было обусловлено виртуозное знание (точнее, чувствование) поэтом английского языка.

Предлагаемые переводы из Микеланджело — попытка опробовать на практике сходный механизм. Приступая к ним, я не знал итальянского языка, потратил уйму времени на подстрочники, штудировал все научные комментарии. К переводу не приступал до тех пор, пока не прояснял для себя не только «содержание», но и внутреннюю логику текста. Следствием взгляда на язык «со стороны» стал ряд маленьких филологических открытий, которые — после обсуждения уже с настоящими итальянистами — рискую представить на суд читателя.

Для начала объяснюсь, отчего мне приспичило взяться за перевод с языка, который никогда не изучал? История эта началась здесь, на страницах «Нового мира», без малого сорок лет назад — публикацией выполненного Андреем Вознесенским цикла переводов (точнее, переложений) из Микеланджело. Меня эти стихи буквально ошеломили. Захотел продолжения — но Вознесенский перевел до обидного мало, а в прочих переводах нельзя было найти хотя бы отблеска исполинской мощи, завораживавшей при первом знакомстве. Микеланджело в них мало отличим от эпигонов Петрарки. Впоследствии я понял, что «Мемориал Микеланджело» Вознесенского — не перевод в традиционном смысле слова, а оммаж великому мастеру. В ряде случаев, идеально переведя первый катрен, Андрей Андреевич уходит далековато от оригинала. Как некогда Пушкин в стихах «из Шенье».

Прежде чем решиться на перевод, я несколько десятилетий пытался понять, чем так цепляют стихотворения, переложенные Вознесенским? В чем заключается тайна поэзии Микеланджело? Логично рассматривать его стихи либо как «дополнение» к основному творчеству, либо — в свете новейших конспирологических веяний — как «ключ» к нему. Следует иметь в виду, что для Микеланджело искусство было естественным продолжением акта Божественного Творения, начатого первым скульптором — Создателем, вылепившим из глины фигуру первого человека, Адама.

Поэзия Микеланджело — никак не приложение к его скульптурным и живописным трудам, а равноправная составляющая личности гения. Сложность в том, что в поэзии, как и в скульптуре, он слишком далеко опередил время — современники воспринимали стихи Микеланджело снисходительно, полагая их грубыми, лишенными петрарковского изящества. Точно так же, к слову, в эпоху Ренессанса относились и к «неотесанному» стиху «Божественной Комедии». Неслучайно образцом для подражания Микеланджело раз и навсегда избрал великого Данте. Единственным, кто всерьез относился к поэзии Буонарроти, был Франческо Берни — эдакий Иван Барков Ренессанса, жизнь положивший на борьбу с красотами петраркизма. В диалоге «Против поэтов» он высмеивает представление о стихотворце как одержимом священным «поэтическим безумием» мудреце. И, обращаясь к озабоченным совершенством формы современникам, признает неоспоримое превосходство Микеланджело: «Он говорит вещи, вы же говорите слова».

Считается, что в поздних скульптурах Микеланджело предвосхитил не только зарождающийся маньеризм, но и грядущее ему на смену барокко. Сходный прорыв он ухитрился совершить и в поэзии. Для скульптора естественна не только прочность фактуры, но и расчет на то, что произведение обязано не утрачивать выразительности при иной точке обзора. Сложная смена ракурсов, игра с ними — считаются характерной составляющей поэтики барокко. Для скульптора, чьи творения предназначены к круговому обзору, это один из азов ремесла. Из прочих черт барокко можно упомянуть внятность смысла в сочетании с изощренной образностью, совмещение несовместимого: высокой духовности и плотской страсти, рационализма и мистических «экстазов», повышенный интерес к телесному низу и человеческой анатомии (для скульптора естественный), обилие иронических, снижающих метафор, драматический динамизм, порой оттененный нарочитой шероховатостью. В основе этого дуализма лежит типичное для барокко расщепление человека на дух и плоть, сменившее ренессансную трактовку целокупной личности.

Ранние стихи Микеланджело до нас не дошли, но известно, что сочинял он их всю жизнь — исключительно для души, не предназначая к печати. Сравнивая его чудом уцелевшие строки с писаниями современников, жонглировавших малопонятными намеками и цитатами из Петрарки, понимаешь, что величайший скульптор походя, едва ли не помимо воли, стал одним из крупнейших поэтов своего времени. Пожалуй, единственным в ренессансной Италии, соответствовавшим уровню, заданному Данте.

Теперь — несколько слов о темных местах, которые я попытался прояснить при переводе. Сонет № 5 — гротескный автопортрет периода, когда Микеланджело как каторжный трудился над росписью потолка Сикстинской Капеллы. Во всех известных мне переводах (не только на русский) в первой строфе фигурируют злосчастные ломбардские кошки, у которых, вследствие потребления дурной воды, вырос зоб. Ветеринарные справочники в определении загадочной болезни не помогут. Дело в том, что «ломбардскими котами» именовали самих жителей Ломбардии — приблизительно так же, как у нас говорят о «русских медведях». Многие ломбардцы в ту пору впрямь страдали от зоба — болезни щитовидной железы, вызванной недостатком йода в местных источниках.

Сонет № 6 традиционно трактуется как «антипапский» — на основании финальной строки о сухом дереве. Считается, что это — фига в кармане, показанная Папе Юлию II (Джулиано делла Ровере), в гербе которого изображен дуб. Но всяк желающий, глянув на герб Della Rovere, может убедиться, что дуб этот покрыт желудями. Я рискнул предположить, что сонет адресован Всевышнему. Обращение Signor подобную трактовку позволяет (как, скажем, Lord в английском). Тогда строка о сухом дереве — отсыл к истории о проклятии смоковницы. Любопытно, что комментаторы Микеланджело подробнейшим образом проанализировали все его скрытые переклички с Петраркой и Данте, но никому на ум не пришло озаботиться цитатами из Псалмов. Если толковать сонеты как прямой разговор с Господом (молитва, жалоба, хвала) — акценты существенно меняются. Тогда в знаменитом сонете № 10 речь идет ни много ни мало как о Втором Пришествии (именно так можно прочитать последнюю строку) — то есть Микеланджело видится нечто, подобное «поэме» Ивана Карамазова о Великом Инквизиторе.

Поздние стихи гения складываются в единый покаянный сюжет: незавершенные сонеты напоминают последние скульптурные работы, в которых фигуры не до конца высвобождены из камня и не отшлифованы. Нечто подобное происходит и с недописанными сонетами. При сопоставлении этой глубоко христианской лирики, предвосхищающей духовные сонеты Джона Донна, с куртуазными вещицами зрелых лет невольно задумываешься о гигантском пути, пройденном Микеланджело в искусстве.

Особо остановлюсь на сонете № 299. Принято считать, что это благодарственная эпистола Джорджо Вазари: тот частенько посылал престарелому мастеру всякие вкусности — Микеланджело отвечал стихами. Смущает упоминаемая в перечне даров ослица: сперва я даже легкомысленно предположил, что «la mula» может означать даму нестрогого поведения — нечто аналогичное отечественному «телка», или «коза» (такое прочтение в принципе возможно). Но ослица в сочетании со свечами и сластями все же ассоциируется либо с Рождеством, либо с въездом Господним в Иерусалим. Тогда при чем невесть откуда взявшаяся «fiascon di malvagia», которую комментаторы и переводчики в один голос толкуют как оплетенную бутыль (флягу) мальвазии? И что означают в шутливых виршах «весы Святого Михаила» — небесного патрона Микеланджело? Ведь главным его атрибутом является меч, которым Архангел Михаил низверг восставших ангелов (и будет изгонять дракона в Откровении). Весы он возьмет в руки единожды — взвешивая души на Страшном Суде. Правда, у католиков есть понятие «малой эсхатологии», подразумевающей суд над душой, свершающийся в момент смерти. Поэтому Святого Михаила, держащего весы, часто изображали у одра умирающего. Получалось, что в тексте сокрыт смысл, далеко выходящий за рамки светского стишка.

И тут я задумался: почему «malvagia», а не «malvasia»? Ведь «il Malvagio» — это еще и дьявол, бес-искуситель. В старом тосканском наречии возможно двоякое прочтение, подразумевающее непереводимую игру слов. А дальнейшее развитие стиха разворачивается вполне в духе покаянных сонетов. В итоге я решился на нынешнюю — чрезвычайно рискованную — трактовку. Сам по себе факт нахождения сонета в бумагах Вазари не означает, что именно ему он был адресован: Вазари благоговел перед Микеланджело и кропотливо собирал все, имеющее к нему отношение.

Пользуюсь случаем, чтобы выразить признательность друзьям и коллегам, по ходу работы высказывавшим ценные замечания и помогавшим прояснить темные места оригинала (для современного итальянца Микеланджело внятен не более, чем для нас Симеон Полоцкий). Две благодарности должно выделить особо. Андрею Вознесенскому, чей опыт обращения к Микеланджело сподвиг меня на нынешнюю дерзкую попытку. И профессору Евгению Солоновичу — блистательному переводчику-итальянисту, взявшему на себя каторжный труд редактирования и исправления моих многочисленных ляпов. Каюсь, к его критическим замечаниям я прислушивался не всегда. Условимся считать, что всем удачным в данных переводах я обязан терпению, снисходительности и доброму участию Евгения Михайловича. А во всех огрехах следует винить исключительно собственное упрямство и самонадеянность.

4

Завидую цветам, исподтишка

целующим твой локон незаконно.

Склонись ко мне златых волос корона —

я счастлив был бы участью венка!

Иль платья — наподобье цветника,

где зреют два роскошнейших бутона.

Касанье ненасытного виссона

тревожит кожу и пьянит слегка.

Ещё счастливей золочёный лиф,

что, лентой твои груди подпирая,

укромнейшие тайны прознаёт.

Но пояс, льнущий к талии, ревнив:

столь прочен узел — век не знать мне Рая…

Да я ведь не безрукий идиот!

1507/1508

5

тому Джованни, что из Пистойи

Трудом я нажил зоб в ломбардском стиле:

они, известно, драные коты,

которых пучит от дурной воды.

Как брюхо к подбородку прицепили.

Брадою к небу корчусь на настиле,

затёк затылок, позвонкам кранты.

На рожу брызжет краской с высоты —

как радугою мрамор окропили.

Хребет мой врос в дощатые леса,

боюсь вслепую сверзиться с настила,

на балансире задницы живу.

Обтянутые кожей телеса

вот-вот и лопнут, бешеная сила

напружила меня как тетиву.

Теперь по существу:

коль древесина сделалась кривою,

безумье — целить трубкой духовою.

А живописью неживою

зазорно промышлять в любом краю.

Джованни, защити хоть честь мою!

1510

6

Господь, Ты изливаешь благодать

на тех, кто льнёт с лукавою любовью.

Видать, не лжёт старинное присловье:

«Кто Всемогущ — тому на всё плевать».

Я — Твой слуга. Ужели не видать?

Не склонный к суетному славословью,

я впрягся, чтоб с упёртостью воловьей

в Твоей же дивной мастерской пахать.

Твой честен суд, Твой меч необорим,

почто ж людей оставил ты одних,

лишь эхом потчуя с пустого свода?

Знать, глухи небеса к мольбам моим

и благодати ожидать от них —

что от смоковницы иссохшей плода.

1511

10

Здесь вместо чаш Причастья — шишаки,

кровь Господа ссужается за злато;

вокруг креста бренчат мечи и латы…

Христу терпеть бесстыдство не с руки.

Коль Он придёт — все эти шутники

содрать с Господня тела шкуру рады,

чтоб торгаши и алчные прелаты

могли ей промышлять по-воровски.

Пусть будущее без меня течёт —

меня влечёт к сокровищам иным.

Как взор Медузы, каменит тиара.

На небесах для бедняков почёт,

но в Риме лишь Пришествием Вторым

умерится заносчивость и свара.

1512

25

Когда хозяин на цепи раба

томит — удел тем более позорен,

коль дух свободы бедолаге вздорен,

а по душе смиренье и мольба.

Змея и тигр — коль привела судьба

в неволю — терпят. Даже лев покорен.

Художник юн, но если он упорен —

трудом берёт, пот отерев со лба.

Огонь любви живёт иным законом:

он дряхлый ствол от холода спасёт,

питаясь соком юности зелёным.

И высохшая ветвь приносит плод.

Любви дыханье в теле полусонном

преодолеет лет мертвящий гнёт.

А если кто рискнёт

подшучивать над страстью, утверждая,

что грех любить, коль голова седая, —

не слушай басен негодяя.

Любить душе не поздно никогда,

коль знает чувство меры и стыда.

[1524]

32

Живя в грехе, я тороплю кончину,

в своих поступках волен не вполне.

От неба — благо, корень зла — во мне:

собой владею лишь наполовину.

Я раб своей свободы. Если сгину —

через неё. И по своей вине.

Ужель рождён, чтоб околеть на дне?

1525

46

Когда заносит молоток рука,

чтобы из камня вызволился узник,

я чую: кто-то наверху, неузнан,

удар мой корректирует слегка.

Ведь тяжкий млат, кующий на века

живую красоту в Господней кузне,

тысячекрат мудрее и искусней

простого скульпторского молотка.

Но чтоб удар был точен и силён,

помощник должен хлопотать у горна —

а мой на небесах обрёл покой.

Теперь останусь я незавершён —

и остаётся ожидать покорно

подмоги из небесной мастерской.

1528

105

Мой глаз в тебе не оболочку зрит,

но совершенство внутренней природы.

Любви небесной безразличны моды —

и без того притянет как магнит.

Господь, уверен, знал, что Он творит:

творение, очнувшись от дремоты,

достичь стремится высочайшей ноты,

где совершенство высших форм царит.

Я говорю: коль гибнет вновь и вновь

всё, что ликует, чувствует, страдает —

я против власти тленья восстаю!

Страсть губит душу — истая любовь

до совершенной дружбы возвышает.

А большее познаем лишь в Раю.

1534

239

Коль в выборе мы сделались вольны,

уж лучше — в мрамор, чем в живую глину.

Я обращусь во прах и вовсе сгину,

но образы создателю верны.

Жизнь коротка, искусству хоть бы хны —

ведь следствие переживёт причину,

само перегрызая пуповину…

Скульптуре смерть и время не страшны.

Итак, я властен — в красках или в камне

живые наши образы двоя —

к бессмертью прикоснуться, может статься.

Пускай века сменяются веками —

Вы вновь прекрасны, вновь несчастен я…

Похоже, что я знал, в кого влюбляться!

1546

247

[Ответ Джованни Строцци, написавшему эпиграмму

на скульптурную аллегорию «Ночь»]_^[2]

Сон каменный отрадней во сто крат,

чем пресмыкаться, за гроши ишача.

Не зреть, не чуять, не страдать — удача…

Понизь же голос. Пробужденье — Ад.

1545 — 1546

248

Он побывал живым у Райских врат

и Ад прошёл, не устрашась дороги.

Вернулся к нам, чтоб рассказать о Боге.

С небес спустившись, вновь увидел Ад.

Его звезда струила свет на град,

что и моей отчизной стал в итоге.

Пусть вместо славы он снискал лишь склоки —

творенье выше всех земных наград.

О Данте речь: при жизни он познал

неблагодарность, весть его благая

была невместна для людских похвал.

Достанься мне душа его больная —

изгнание б за доблесть почитал,

себя наисчастливейшим считая.

1545/1546

250

Почтить достойным образом творца

бессильна слов досужих дешевизна.

Хвала всегда скушней, чем укоризна

гнезду, не уберегшему птенца.

Он Ад прошёл до самого конца,

и Рай ему открылся — но отчизна,

разодранная сварой закулисной,

отвергла высочайшего певца.

Как шлюха, недостойного того,

кого вскормила грудью и отвергла,

теперь оправдывайся и красней.

Всегда бездарность мстит за мастерство.

Поэта выше не было от века,

и не было изгнания гнусней.

1545/1546

267

Я заточён, как костный мозг в свой панцирь,

в себе самом. Я нищ. Я одинок,

как джинн в сосуде. Страшно просыпаться:

не дом, а склеп — в нём каждый уголок

Арахной заткан. Тесно для полёта —

плитой могильной давит потолок.

А ступишь за порог — нагадил кто-то.

Дерьма так много, точно великан

слабительным лечился. Нет прохода.

От запаха мочи я полупьян:

допрежь, чем солнце просочится в щели —

разбудит свой забарахливший кран.

Мир наловчился гадить мимо цели:

кошачьи метки, запах нечистот,

плюс — падаль. Притерпелся еле-еле.

Душа уж тем над телом верх берёт,

что свыклась с вонью. Повезло уродке:

давно б сблевала, будь наоборот.

Озноб и кашель бьют, как при чахотке.

И коль душа не выйдет через зад,

то непременно вырвется из глотки.

Пахал как вол — и заработал Ад:

расслаблен и разбит, замучен грыжей.

В харчевне смерти впаривают яд.

Мне мрачная хандра гораздо ближе

веселья. А покой невмоготу.

Я опускаюсь с каждым днём всё ниже.

Остолбенев, поборет дурноту

меня узревший и моё жилище:

жильцы хором не любят нищету.

От пламени любви — лишь пепелище.

Полёт с подрезанным крылом смешит:

довольствуюсь простой и грубой пищей.

Под черепушкой будто шмель жужжит,

а шкура еле держится на теле.

Камнями мочевой пузырь набит.

Фиалковые очи помутнели,

речь — как при смене клапанов фагот:

то завизжу, то слышно еле-еле.

Моё лицо в кошмарах к вам придёт:

как пугало одета образина.

Взмывает в ужасе вороний сброд.

Вдобавок глохну. В ухе паутина,

в другом не умолкает трель сверчка.

Хриплю, как загнанная животина.

Амуры, музы, вирши на века

пригодны для пыжей и балаганов,

в бордель — подтиркой для молодняка.

Нет проку и от мраморных болванов:

к чему стремиться море пересечь,

чтобы соплями захлебнуться в ванной?

Вы поняли, что об Искусстве речь?

Я болен, дряхл, а впереди могила.

Я разжигал собою эту печь,

но — побеждён. Зола почти остыла.

около 1550

279

В чём тайна совершенного лица?

Нет в мире большей радости и пытки,

чем красота — когда она в избытке,

божественная даже для слепца.

Творение несёт печать Творца.

Моя ль вина в отчаянной попытке

со всех любимых собирать по нитке

ту красоту, которой нет конца?

начало 1550-х

285

Земная жизнь моя зашла в тупик.

Так море утлый челн мой потрепало,

что я устал грести куда попало

и гавани, где ждут отчёт, достиг.

Воображение — мой духовник —

себе искусство идолом избрало,

что неизбежно странного желало

и достигало цели напрямик.

Но больше, чем естественный конец,

вторая смерть давно меня пугает —

так и не познанная благодать.

Ни кисть не обещает, ни резец

Божественной Любви, что предлагает

Тот, Кто с креста весь мир готов обнять.

1552 — 1554

288

Мирские враки и мирской успех

затмили лик Господень бывшей глине.

Не зная благодарности в помине,

я так легко вкусил желанный грех.

Со временем жизнь умудряет всех,

но я был слишком слеп и глух доныне.

Пришла пора отречься от гордыни

и отрешиться от мирских утех.

Господь, уполовинь подъём изгою —

ведь суета цепляет слишком прочно,

чтобы к Тебе вскарабкаться я смог.

Мне дорог мир, я ранен красотою —

как их презреть, чтоб получить досрочно

блаженного бессмертия залог?

1555

289

Ничтожнейший из смертных, я давно

лишён Тебя. Я потерпел крушенье.

Как тонущему испросить прощенья,

что духом слаб и на душе темно?

В Твоей цепи я — слабое звено:

ведь веры дар иные крепит звенья.

Без веры невозможно искупленье,

а сердце ею впрямь обделено.

Дар редкостный — превыше всех даров.

Пусть Ты оглох от малодушных жалоб,

пошли его, чтоб я душой воскрес!

Будь крестный путь Твой менее суров,

боюсь, скупее милосердье стало б —

тяжки ключи от запертых небес.

1555

290

От плоти тягостной освобождён,

перед тобой, Господь, предстану вскоре.

Пусть челн мой заблудился в бурном море —

к последней гавани стремится он.

Спаситель, Ты к кресту был пригвождён

в венце терновом, в муке и позоре,

но столько милосердия во взоре,

что я был к новой жизни возрождён.

Не взор судьи в душе изъяны ищет,

не милостыня в праведной руке —

любовь и скорбь, которых я не стою.

Ты пролил кровь, чтоб люди стали чище —

подумай об усталом старике,

стремящемся к прощенью и покою.

1555

294

С тоской листаю прошлое опять:

я был влюблён и юн, жил на износ, но —

пусть память драгоценна — несерьёзно

в минувшем утешение искать.

Лишь перед смертью начал понимать,

сколь страсть невечна, сколь искусство косно.

Надеяться теперь, пожалуй, поздно

ни на прощенье, ни на благодать.

Раскаянье, по размышленьи строгом,

недорого, когда гнетут недуги,

а дней оставшихся запас так мал.

И всё же кровь Спасителя залогом,

что даже после страшной крестной муки

Он меру щедрости не исчерпал.

1555

295

Смерть слишком близко. Я давно не молод,

надежды не осталось ни на грош.

Но, пусть душе на волю невтерпёж,

она привычно об отсрочке молит.

Мир подлостью людскою перемолот,

вдобавок — слеп. В нём правды не найдешь.

Над честью часто торжествует ложь…

По Истине испытываю голод!

О Господи! так нужен твой совет,

а Ты всё медлишь — и душа в смятенье

у бездны силится нащупать дно.

Ты стольким обещал нездешний свет,

но смерть приходит раньше, чем спасенье…

Ужель убежища нам не дано?

[1556?]

296

Чем дольше жизнь, тем драгоценней годы,

и веришь, что урвёшь ещё годок.

Смерть медлит — но всегда приходит в срок,

а жалобам внимать ей нет охоты.

Путь к Господу лежит через невзгоды,

а нас прельщает радость и порок.

Но чем протяжней наслаждений срок,

тем неизбежней мы душой банкроты.

Лишь в миг, когда душа увлечена

Тобой, Господь мой, и стремится к встрече —

становится искусством ремесло.

Невелика душе моей цена,

но кажется ей: небо недалече.

Чем дольше благо, тем искусней зло.

1555

298

И скорбь, и радость в душах разлита

от мук, которых описать не смею.

Он к нам пришёл, чтоб кровию своею

для смертных растворить Небес врата.

Ликуют люди, что душа чиста

от власти зла и мир теперь светлее.

Скорбят о том, что Он подставил шею —

как раб рабов — под тяжкий груз креста.

Отец не смел на муку бросить взгляда.

Твердь сотрясалась, землю мрак покрыл,

дрожали горы, воды возмутились.

Спаситель вывел праотцев из Ада

и ангелов мятежных посрамил,

чтоб мы через Крещенье возродились.

1555

299

Весёлый треск свечей, ослица, сласти —

и наконец лукавый посрамлён!

Вдруг, взвешивая души, мой патрон

облегчит груз грехов хотя б отчасти?

Штиль, бесполезны паруса и снасти,

мой чёлн утратил путь — по счастью, он

соломинкою малою спасён

из моря злобы и пучины страсти.

Я не оставлен милостью Твоею —

Ты дал талант и хлебом напитал,

всей красотой земли, любовью всею!

Господь, пусть мой ничтожен капитал,

но долго быть в долгу я не умею.

Срок выплаты покамест не настал.

1555

301

Я вижу столько мерзости и зла,

что лучше этот мир не видеть больше.

И только дар, что ты посеял, Боже,

стал для меня опорой. Как скала.

Я дурно им владел — от ремесла

неотделимо сладострастья ложе.

Но — пусть порою поступал негоже —

прости меня за стыдные дела.

1560

302

<последнее из известных к настоящему времени

стихотворений Микеланджело>

Всё ни к чему: любовь сошла во мрак,

а похоть мимолётная постыла.

Друзья свободны. Пусть страшит могила —

осталось сделать лишь последний шаг.

Господь, вот я перед Тобою, наг.

Чьей милости необорима сила,

Чья кровь грехи людские искупила,

....................................

1560

Куллэ Виктор Альфредович родился в 1962 году на Урале. Поэт, литературный критик, эссеист, комментатор собрания сочинений Иосифа Бродского. Более двух десятилетий Виктор Куллэ занимается художественным переводом с английского, болгарского и литовского языков. В частности, им переведена книга стихотворений Томаса Венцловы («Негатив белизны», М., 2008), а также стихи Дерека Уолкотта, Уистана Одена, Шеймаса Хини, Бойко Ламбовского и других поэтов. Среди последних по времени переводов: «Феникс и Голубь» Уильяма Шекспира, английские стихи Иосифа Бродского, стихи Янки Купалы и Василя Симоненко. Лауреат болгарской литературной премии «Христо Ботев» (1989), премии журнала «Новый мир» (2006), итальянской международной премии «Lerici Pea — Москва» (2009) и премии имени А. М. Зверева журнала «Иностранная литература» (2013).