Кабинет
Игорь Булатовский

Ласточки наконец

Булатовский Игорь Валерьевич родился в 1971 году. Поэт, переводчик, эссеист. Автор трех книг стихов. Лауреат премии журнала «Звезда» (2001) и премии Губерта Бурды для молодых лириков Восточной Европы (2005). Живет в Санкт-Петербурге. В «Новом мире» публикуется впервые.

Игорь Булатовский

*

ЛАСТОЧКИ НАКОНЕЦ

Прошлое — птицам,

Будущее — стрекозам.

Елена Шварц

I

Все облака перепутаны — где какое

быть должно, чтобы рассеять свет,

чтобы оставить листьев глаза в покое,

глаз близорукой листве тихо напомнить — «нет»…

Пусть гряды городят, пусть разбираются сами,

где чьё место, пусть растёт огород,

пусть ползут по дождю дымчатыми усами,

что подрежет один ласточкин разворот;

пусть распустятся все, знающие: где тонко —

там горошек цветёт, там цветут огурцы;

пусть бегут между гряд, ставших эфирной плёнкой,

ласточки наконец, отдавая дождя концы.

Вот и всё дальше дождь, и следом — его светлый,

но разомкнутый свет, прореженный им как пыль,

пахнущий мокрой пылью, распускающий петли

зрения через одну, в которую вдет ковыль

воздуха, смазанного каждым своим движеньем

по самому себе, по шарикам водяным,

идущего по себе мелким сукровным жженьем

и без огня преходящего в дым,

щиплющий горло… Но где теперь эти слёзы!

На каждом цветочном дне, в каждом углу травы,

синие до слепоты, до дна дождевой желёзы.

Вот и всё, дальше дождь — только рифма листвы,

той, что ближе всего (всего точнее — осина,

костяшками по костяшкам застукивающая себя врасплёск),

той, что ближе всегда, чья дыхательная остина

держит сердце, идущее в рост,

перенимающее это слепое бегство

от корневых основ до корней волос

и обратно, как судорожное соседство

каждого с каждым — в голос, в лицо, вразнос, —

соседство с детскими голосами

птиц, выкармливающих своих старичков

под водяными солнечными часами

мясом откормленных червячков,

откормленных сладкой землёй, землицей,

вечными обещаниями её —

всем, что потом её затянется, потом утеснится

в новое чёрное тело своё,

всем, что пахнет сейчас, как только что срезано, сжато,

сорвано с веток, срублено, сметено,

пахнет раем — запахом без возврата;

так, наверное, там и должно

пахнуть (как здесь), как будто идут от края

поля зрительного огромные огненные косцы,

но не двигаются, в каждом взмахе сгорая

до горького пепла, до сладкой пыльцы,

до тишины, но не той, что ставит на место

слух, вправляя вывихнутый его сустав,

а той, что для слуха находит место

в самой себе, составом его став, —

звуком, целым звуком, но не звучащим,

а зовущим всё, что ни есть вокруг,

называющим всё по имени в этой чаще,

чтоб в ответ услышать звучащий звук,

но не зовущий, а проходящий мимо,

за деревьями, в сторону той реки,

где говорят друг с другом неостановимо

только глухие камушки и немые пузырьки,

в сторону той реки — немедленной ровной прозы,

что видит только деревья и облака,

которую видят лишь ласточки и стрекозы,

то низко-низко, то свысока…

II

Труден день по имени, выговоришь едва

на сломанном языке, всеми его костями,

сросшимися неправильно, сросшимися в слова —

зубчатыми, зазубренными, стиснутыми частями.

Откуда, с какого неба, с какой такой высоты

он упал в этот день, чиркнув пораньше спичкой,

и засветив огонь, и не помяв цветы,

и рассыпался в прах, в прах и пух перекличкой

ближнего с дальним — в порх, в перепарх врасплох

светом застигнутых птиц, как бы тихо ни спали,

как бы ни слушали тьму со всех её четырех

сторон, пахнущих ветром с дальним привкусом стали,

с призвуком блеска, защемленного пока

между верхним веком и нижним веком,

там, где спекаются в корку новые облака

и звуковая тоска уже скребёт по сусекам,

чтоб хоть с примесью праха, хоть с песком на зубах,

а всё равно набрать этой серой мучицы,

этой серенькой муки — только, только за страх,

подпирающий горло там, где сошлись ключицы,

где сошёлся клином в каждой линзе травы

весь переломленный свет переломанной речи,

что срастается медленно в сером тесте молвы,

на каждом углу паденья идущей в тугие печи

воздуха, узкого воздуха, молвы, набирающей дрожь,

как на дрожжах — на пару, на перьевом напоре,

каждой поре земли, ложащейся сплошь под нож

в горькой радости и сладчайшем горе —

обескроветь, избыться, но кровью своей намыть

солнечные хрящи в тёмном лесу обломков,

чтобы опять ввилась голосовая нить,

чтобы хоть вкривь, хоть вкось, но на роду потомков —

на этой кашке несладкой, этой траве-дворе —

было написано светом от края листа до края

всё, что прочитано светом в утреннем букваре,

открытом на «д», на дворе, в каждой капле воды возгорая,

в каждой капле огня угасая выпуклыми от росы

буквами — для слеповатых глаз, отвыкших от этого света,

мимо которых плывут медленные часы,

выгибаясь, вгибаясь и забываясь где-то

за углом отраженья, где качается ветка воды,

полной сирени, за которой не видны

полные всякого цвета воздуховые сады,

трубящие обо всем, чему сегодня повинны:

жару и трепету, и небольшим дождям,

и птичьему голоду, и слепоте куриной,

и львиному зеву, и грибничным дрожжам,

и воздуху, что саднит пропотевшей землёй и глиной,

и ветру, ветру, конечно, срывающему с дерев

блеск — со спинок листвы, весь, до последней блёстки,

ветру, сменяющему на милость свой нисходящий гнев,

а милость — на благодать, у самой земли, у горстки

тополиного пуха, у кочки, у курочек-петушков,

у мать-и-мачехи, иван-чая, иван-да-марьи,

места-и-времени, у теней облаков,

у облаков теней, у пыли, у тонкой арии

пыли, поющей на простом языке

о рассыпанном свете, смешанном со следами

того, кто проходит по ней, вертя стебелёк в руке,

на языке вертя по складам, складами

горечь и сладость, сухость и влагу, «нет»

и «да», «да» и «нет», слова и

не-слова, и вопрос, и на него — ответ,

и считает ворон, считает ворон — до стаи…

III

Между глазом и светом не воздух, а то,

что прежде воздуха, — вода, сплошная вода,

и в ней всё ходит, ходит крупное решето

отсюда — туда, оттуда — сюда

и оттуда вычерпывает всего — Ничего,

а отсюда — всего ничего — день за днём,

и свиваются в клетках синеватых его

жгутики дымной воды, пахнущей вечным огнём,

а по краю зренья — красная полоса,

этот самый огонь, дальний степной пожар,

вечно идущий на детские голоса

в рослой траве заблудившихся гласных пар,

что потеряли друг друга как брат и сестра

в тёмном саду соответствий, на светлом дворе,

в трёх соседних травинках — завтра, сегодня, вчера —

и друг друга зовут: «А! У! О! И! Ы! Э!»

Ау, боги! Вы где? В этом ветре, поднявшемся вдруг,

вас не видно, ау, милый брат, сестра золотая,

в этом ветре вкруг вас каждый с вами согласный звук

будет уже себя и шире себя, тая вас и тая

в вас, ваших зёрнах, что всюду взошли, трубя

во все орудья свои, во весь дух, поддавая жару

небесам, прожигающим облака, чтоб увидеть себя

в каждом звуке — тотчас к облакам возносимому пару

на ваших зёрнах дыханья, на столбиках духовых —

прямо в раскрытые рты сидящих по краю прожога

многоочитых стрекоз, в страшных масках своих

каждый звук подносящих к лицу Бесконечного Слога,

что звучит возле глаз большой солёной водой,

подступает к роговице маленькой волной солёной,

надувает веки маленькой большой бедой,

машет в глубине веточкой зелёной.

Веточкой чего? И не разглядишь,

только кажется, что — погасшей сирени,

перелившейся в воду, оставившей в ней лишь

свои тяжёлые, душные тени,

оставившей лишь место, где она была,

оставившей лишь время, где она дышала,

где она цвела — краcным-красна, белым-бела —

влажным вращеньем своего многоосного шара

ночью безосной, вертящейся во сне,

как ребёнок, то одну, то другую влажную щёку

подставляя под звёзды, которые веют в окне,

чуть шевеля на тёмном дворе осоку,

чуть шевеля сухие губы её,

ещё не остывшие, не выбеленные росою,

чуть говоря ими первое слово, ничьё —

короткой дыхательной полосою:

одна кивнёт и другая кивнёт,

и распрямится, и распрямится,

будто идут в недальний земной поход,

на каждом шагу в руки роняя лица,

будто идут прочь со своего двора

и несут лёгкое теперь совсем уже слово,

теперь совсем уже — слово, которому прочь пора,

плыть пора, до утра, по волне — полове, половинке пустого

зерна, лёгкой лодочке, слабой ладони, туда,

где не воздух, а то, что между глазом и светом,

что прежде воздуха — вода, большая вода,

плыть и плыть, за этим простым ответом:

Вход в личный кабинет

Забыли пароль? | Регистрация