«Арион», «Вопросы истории», «Другой берег», «День и Ночь», «Знамя»,
«Иностранная литература», «Наше наследие», «Новая Польша», «Посев», «Фома»
Юрий Беликов, Леонид Бородин. Если не придет дерзкий… — «День и Ночь», Красноярск, 2011, № 4 <http://magazines.russ.ru/din>.
Публикуется в рубрике «ДиН диалог».
«—Леонид Иванович, не ощутили ли вы, что музей политических репрессий „Пермь-36” превращается в некоего кентавра наших дней? Став ежегодным гражданским форумом и фестивалем „Пилорама”, вчерашняя политзона, с одной стороны, представляет из себя тусовку либералов из бывших республик СССР и либералов нынешнего российского розлива, которые, сойдясь, учиняют токовища, больше обращённые к прошлому, нежели к настоящему: дескать, какой был Советский Союз тюрьмой народов. А с другой стороны, „Пермь-36” превратилась в пляжно-курортные угодья, куда, ничуть не интересуясь сходкой правозащитников, на берега Чусовой устремляется с надувными матрасами и спиртным местный народец. В общем, многотысячный отдых в местах не столь отдалённых...
— По-видимому, это действительно так. Судя по рассказам тех, кому довелось там побывать. Но сегодня мне не хотелось об этом думать. Я как бы заново перебирал в памяти своих сокамерников, хотя они и не были моими единомышленниками. Я их всех по-своему, по-тюремному любил. С кем-то больше общался, с кем-то меньше. В бараке особого режима нас было тридцать. Стал считать. Досчитал до двадцати. Потом потихонечку начал припоминать остальных. Но всё равно два-три человека из памяти выпали. Наверное, это были полицаи. Но вспоминал не только о политзэках. Допустим, хорошо помню начальника нашего отряда Кондратьева. Единственный человек на зоне, которого мы почти уважали. Уважать надзирателя — это, в общем-то, нетипично. Другие надзиратели делали всё, что можно делать по закону. А Кондратьев не делал того, что не требовалось. Вот не требуется лишний шмон — он этого и не делает. И вообще, человеком был очень спокойным, никогда не хамил. Никаких издёвок в голосе. Простой русский мужик. Я двух таких знал. В мордовском лагере был ещё Ваня Хлебодаров, тоже офицер лагерной службы. При нём надзиратели не матерились. И когда Ваня дежурит в зоне — спокойствие полное. И — абсолютное уважение к Хлебодарову».
Валерий Виноградский. Конец «живого беспорядка». — «Знамя», 2011, № 10 <http://magazines.russ.ru/znamia>.
Исследование саратовского социолога.
«А мы подводим аналитический итог своей работы. Он неутешителен: хотя в крестьянском социуме остаются некие неуничтожимые связи, образующие тот каркас социального капитала, который никогда не может быть растрачен до нулевых показателей, — нами зафиксирована системная картина постепенной, растянутой на десятилетия трансформации междворовых отношений в направлении распада. В сельском социуме России окончательно прояснились сдвиги, завершившие длительный по времени и унылый по социальным ощущениям процесс деформации социального капитала. В чем она заключается? Обратимся для наглядности к поговорке „хочешь жить — умей вертеться”: сети межсемейной поддержки были идеальной средой для такого всеобщего „верчения”, систематически наблюдавшегося вплоть до 2004 года, то есть в течение самого драматичного, наполненного жесткими социально-экономическими испытаниями отрезка новейшей истории России.
Но уже в конце первого десятилетия нового века начали появляться эволюционные сдвиги, говорящие о формировании новой картины „неформального”. В одном из интервью, записанных в южнорусском селе, отчетливо звучат новые, небывалые прежде настроения (далее — расшифровка монолога. — П. К.) <…>
Для целого пласта населения России — особенно для людей советской выделки — настало время исторического отчаяния. Время, когда живой беспорядок бытия явно заменяется и местами уже совершенно заменился другим беспорядком, не столько живым и живительным, сколько живучим и стремительно сживающим со света продуктивную социальную „архаику”».
Владимир Енишерлов. И палачи и жертвы. Вожди революции и деятели искусства на портретах Ю. Анненкова 1920-х гг. — «Наше наследие», 2011, № 99 <http://www.nasledie-rus.ru>.
К 90-летию со дня смерти Блока. В таком качестве эти работы републикуются в России впервые.
«Юрий Анненков, находившийся в расцвете своего таланта, когда создавались эти портреты, был не только большим мастером, психологом, но и провидцем. Вглядитесь, например, в портреты Вс. Мейерхольда и К. Радека. Разве не лежит на этих лицах печать судьбы, каким-то чудом уловленная Анненковым? А как задумчиво-грустно глядит с листа эстет и эрудит А. В. Луначарский, несмотря ни на что остающийся лучшим министром культуры и просвещения в советское и постсоветское время. <…>
Эта папка с семнадцатью портретами видных большевиков — более чем уникум. Она хранится в известном библиофильском собрании А. А. и С. А. Венгеровых, с готовностью предоставивших единственный сохранившийся в России экземпляр альбома для публикации и выставки в журнале „Наше наследие”, приуроченной к 90-летию смерти А. А. Блока. Из семнадцати портретов, собранных в папке-альбоме, мы публикуем тринадцать, считая возможным представить по одному изображению каждого персонажа. Мы также печатаем статью об анненковском портретном цикле, принадлежащую перу А. В. Луначарского. Как и портреты, которые анализирует нарком, сейчас она практически неизвестна. В блестящем, кратком и выразительном тексте Луначарского, интеллектуала и умницы, соединяется талант критика-искусствоведа, стилиста, аналитика пластического языка художника и мироощущение красного царедворца, каким тоже был нарком. Но сама статья вполне адекватна предмету анализа и раскрывает неожиданные черты и тенденции в виртуозной портретной графике Юрия Анненкова».
Владимир Залепеев. Немецкая пресса в первый месяц Великой Отечественной войны. — «Вопросы истории», 2011, № 9.
«Наряду с громкими сенсациями (массовые пленения, резкое продвижение вглубь территории СССР, хаос. — П. К.) в газетах все чаще появлялись вынужденные признания о мужественном сопротивлении Советской армии. Например, генерал авиации Квадэ писал: „Уже в мировую войну солдат русской империи с исключительным спокойствием умирал в бою. Советские идеи не изменили этот характер”».
В номере, помимо прочего, публикуется интереснейшее исследование Евгении Фроловой «Политический Красный Крест и советская Россия». Поразительно, что эти «политкаторжане» продержались в стране до середины тридцатых годов и, конечно же, почти все были стерты в лагерную пыль.
Марианна Ионова. «…И любовь уходит». — «Арион», 2011, № 3 <http://www. arion.ru>
О почти полном выветривании из нынешней (главным образом «мужской») поэзии — в «среднем» поколении — любовной темы. Точнее, о выветривании любовной лирики как таковой. Многое убедительно. «Лирический герой смотрит либо в себя, либо на себя; единственный предмет поэзии — поэт сам, иногда выясняющий отношения с каким-нибудь почтенным массивом наподобие государства, Времени, Абсолюта или мировой культуры, но никогда — с конкретным другим. Масштабов два: один позволяет углубиться в собственную клеточную структуру, другой — объять и сопрячь как можно больше явлений вселенной, а порой и раствориться в ней. Человеческий же масштаб забыт. Лирику надолго покинула непосредственность, или, более „научно”, прямое высказывание. Показательно, что и вернувшая его „новая искренность” не сумела пробить лед, под которым оказалась погребенной любовная тема».
К чести автора, есть важная оговорка, ближе к концу исследования: «Разумеется, приведенные примеры — отнюдь не полный набор образцов. Более того: вдали как от поля зрения критика, так и просто от обеих столиц сотни людей слагают строфы без учета минувших пятидесяти, а то и семидесяти лет... Но нас-то интересует состояние современной любовной лирики как феномена. Сделанный срез и впрямь, несмотря на разницу поэтик и масштабов, обнажает некое общее свойство».
Ахмед Искандеров. История и мифы. — «Вопросы истории», 2011, № 9.
Глава из готовящейся к печати книги «История и культура Японии».
«Мифы и история не противостоят, а лишь взаимно дополняют и обогащают друг друга. <…> По данным японских исследователей, 99% образованных японцев не верят рассказам о богах. Вместе с тем один процент из числа опрошенных продолжает доверять мифам. Между тем даже в наиболее мифологизированных разделах древних японских хроник выдающиеся ученые <…> находили немало подлинного, касающегося некоторых сторон вполне земной жизни и вполне реальных исторических личностей».
Юрий Каграманов. Длинная тень ГУЛАГа. — «Посев», 2011, № 9 (1608) <http://www.posev.ru>.
«Блатное миропонимание оказалось сильнее изуверского „идеализма” ранних чекистов, типа Дзержинского и Менжинского (под крылом которых, впрочем, успешно орудовали законченные садисты и всякого рода извращенцы). И оно пережило следующее поколение чекистов (уничтожившее своих учителей), „сторожевых псов” государства, семя Малюты Скуратова и мастеров Тайной канцелярии. И вышло на волю, в той или иной степени заразив все слои населения, от самых верхних, у которых роль золотой фиксы во рту (признак благосостояния у блатных) выполняют теперь дворцы и диковинные яхты, до обездоленных нижних. <…> ГУЛАГ мог возникнуть не только потому, что право сделалось у нас фикцией, но и вследствие ожесточения, паче того, озверения, ставших характерными признаками времени. Размах Большого Террора, растянувшегося на несколько десятилетий, каковы бы ни были его непосредственные причины, побуждает задуматься о мистических смыслах этого явления, уникального в человеческой истории. Недавно я прочёл у молодой исследовательницы ГУЛАГа, в общем, позитивистски ориентированной, что здесь есть некая загадка, не поддающаяся рациональному объяснению. Полагаю, что это безошибочное впечатление. И загадке можно нарисовать лицо: это дьявол, каким его ожидал увидеть, но так и не увидел Иван Карамазов, — в ослепляющем красном сиянии, с громами и молниями. <…>
Недавно „Архипелаг ГУЛАГ” начали проходить в школе. Я просмотрел в Интернете первые отзывы тех, кого это прямо касается. Как и следовало ожидать, среди детей, выросших в тени ГУЛАГа, много таких, у кого атрофирована чувствительность. Если „Сон Обломова” и „Вечера на хуторе близ Диканьки” им кажутся намеренно-умильными, то „Архипелаг” — надуманно-жестоким. Они предпочли бы Пелевина и какой-нибудь „Архипелаг Гуд Лак”. Есть и такие, кто уже нахватался у взрослых „патриотизма”, не приемлющего взгляды „литературного власовца”. Но есть и дети, более или менее адекватно воспринимающие содержание великой книги: и описанные в ней ужасы земного Ада, и примеры слабости и низости человеческой, и силу характеров „Руси уходящей”, точнее, теперь уже давно ушедшей.
В помощь им — Бог; и ещё — мистическое присутствие в нашей жизни десятков миллионов невинно загубленных душ».
Александр Кушнер. Снимок с Нероном. — «Арион», 2011, № 3.
«<…> Умные дурни, ученые дуры. / Вы, смысловик с голубыми белками, / Упоминательной клавиатуры / Им бы велели не трогать руками. // Музыка, мусор, муслин, замутненье, / Мысли, маслины, Москва на медали — / Вот их ассоциативные звенья. / Осип Эмильевич, как вы отстали! // Вы и не знали, что вы герметичны, / И синкретичны, и интроспективны. / Вас раскусили, поймали с поличным / В цепком Воронеже, мерзлом и дымном».
Чеслав Милош. Стихотворения в новых переводах. Перевод Натальи Горбаневской. — «Новая Польша», Варшава, 2011, № 6 (131) <http://www.novpol.ru>.
Окончились утренние пробужденья
со стоящей палкой
которая ведет и указует дорогу.
Указуется Я, и это
совершенно черная пропасть.
Худшему нету дна.
Пришла пора набожных книжек.
Чтобы я вцепился в какую-то святую
например блаженную Кунигунду
и повис как мешок над бездной.
А она держится за рясу святого Франциска
и так возносимся всей гирляндой.
[август 2003] («Поздняя старость»)
Геннадий Мишин. «В глушь, в Саратов». — «Другой берег», Энгельс, 2011, № 7.
Известный краевед с другого берега Волги разбирает известную строчку Грибоедова про тетку, деревню и глушь (гнев Фамусова на дочь) и не только находит в судьбе поэта-драматурга прототип «тетки», но и доказывает, что под Саратовом А. Г. имел в виду всего лишь захудалую деревеньку в Саратовской губернии.
Есть тут и другие краеведческие материалы.
Елена Ожич. С рук на руки. — «Арион», 2011, № 3.
Он несет меня под мышкой через всякую слякоть,
Нежно надев калоши на валенки и завернув в тулуп,
А мне хочется из вредности дрыгать ногой и плакать,
И во рту еще шатается молочный зуб.
Он не возмущается моим поведением,
Чтобы не выронить, перехватывает на весу,
Говорит: «Все равно донесу.
Обязательно. Непременно.
Передам с рук на руки,
И объясняйся там сама нос к носу».
И ведь, правда, как ни выворачивайся ужом, не уронит,
Про него не скажешь: «Недоглядел»,
Пролетая с тобой над лужами, он еще сильнее
Стискивает ладони.
Личный ангел. Даже если ты его не хотел.
Алексей Осипов. «Без рассуждения нет добродетели». — «Фома», 2011, № 9 <http://www.foma.ru>.
«— Существует мнение, что в Церкви много необразованных и глуповатых людей, попросту неучей, которые не стремятся к тому, чтобы думать.
— Дело в том, что такие люди есть во всех слоях общества. Они есть и в Церкви, и не в Церкви. Как есть и умные люди и здесь и там. Сколько, например, известнейших деятелей науки, искусства, литературы, музыки, педагогики, сколько полководцев, философов, политиков как на Западе, так и на Востоке были искренними христианами! Только по откровенной неприязни к Церкви или полному невежеству можно говорить о ней как о собрании необразованных, глупых и невежественных людей, которые не хотят ни о чем думать. Достоевский писал, что его осанна через горнило сомнений прошла. И как много было и есть тех, осанна которых Христу также прошла и проходит через дебри сомнений! Да, таких людей в сравнении с общим числом верующих не столь много. Но много ли тех, которые к неверию пришли через такие же внутренние страдания в поисках истины? Уверен, ничтожно мало. <…>
— Уже не раз звучали грустные голоса, что, мол, люди в храмах книг не покупают, не хотят ничего читать, а если и берут, то не серьезную христианскую литературу, а что-нибудь вроде „кому молиться от зубной боли”.
— Наш народ, продолжая считать себя православным, все более сползает в язычество (простите за столь сильное утверждение). Сейчас уже много признаков этого. Возьмите хотя бы непрерывно издающиеся книги, в которых расписано, какой святой от чего помогает… кто от печенки, кто от селезенки. А что с иконопочитанием происходит? Во что превращают эту догматическую истину Церкви! Оказывается, нужно знать, перед какой иконой молиться и какую именно молитву читать — иначе не поможет. Ведь так и хочется спросить: прежде чем совершать молебен перед „Неупиваемой чашей” от пьянства, не полезнее ли было бы помолиться перед иконой „Прибавление ума”? Происходит очевидное возвращение под флагом Православия к тому язычеству, которое видим в Древней Греции, в Древнем Риме. Там каждый бог имел свою сферу деятельности и помогал в пределах этой сферы. И вот теперь у нас совершается нечто подобное. Это настоящая беда, которая, боюсь, может вообще отнять Православие у наших людей. Язычество ведь как возникло? Сначала была вера в единого Бога, которая потом преимущественно таким путем деградировала в многобожие. Зачем мне нужен Бог, когда поможет такой-то святой? То есть Бога я как бы еще и не отвергаю, но мне-то нужен этот святой, а не Бог».
Владимир Потресов. Младший сын поэта. — «Наше наследие», 2011, № 99.
Републикующаяся здесь помимо очерка В. Потресова старинная статья-репортаж Александра Яблоновского «Поездка в Михайловское» («Сын Отечества», 1899, № 38) основательно колеблет, если не развеивает мифы о Г. А. Пушкине (сын поэта, как сплетничали, был-де невнимателен к памяти своего великого отца).
...А заодно и напоминает о некоторых краеведческих коллизиях.
«После обеда Григорий Александрович любезно предложил мне осмотреть дом, сад и постройки Михайловского.
От прежнего дома, в котором жил поэт, ничего, кроме фундамента, не осталось. Выстроен этот дом еще в то время, когда Григорий Александрович был юношей, и в настоящем своем виде никакого исторического интереса не представляет. Мебель в нем, за исключением кресла, о котором я уже говорил, тоже новая и куплена уже сыном поэта. Что касается кресла, то оно представляет собой нечто среднее между обыкновенным креслом и кушеткой; на нем очень комфортабельно можно лежать с ногами. Теперь такие, кажется, не в моде. Обивка кресла тоже не та, которая была во времена поэта: теперь оно покрыто обыкновенным ковровым бархатом и стоит в кабинете Григория Александровича не как историческое напоминание, а просто как мебель, которой пользуются и теперь. <…> Из дома мы пошли осматривать знаменитый флигель, в котором, по преданию, живал Пушкин. Это очень маленькая и даже мизерная постройка, разделенная внутри на две комнаты. От времен пушкинских в ней сохранилось немного; она и при поэте была ветхой, а после его смерти пришла в совершенный упадок и была реставрирована уже его сыном.
— Вот, — сказал Григорий Александрович, указывая на этот флигелек, — уверяют, что здесь жил мой отец: в одной половине он, а в другой няня. Но это чистейший вздор; никогда отец здесь не жил, а была здесь в его время простая баня, совсем и не приспособленная для житья. Разделил ее на две комнаты уже я».
Наталия Черных. О поэзии. — «День и Ночь», Красноярск, 2011, № 4.
«„Меня расстреляют солдаты Господа Бога”, — сказал Жану Кокто умирающий Раймон Радиге, написавший за всю свою недолгую жизнь только один роман. Эта фраза предельно точно выражает чувства поэзии к Богу.
Поэзия боится религии и не может без нее. А современная поэзия — без христианства (ведь для того, чтобы поиздеваться над ним, нужно сначала взять христианские символы). А современные поэты-новобранцы боятся поэзии, как возлюбленной, к которой охладели. И тем сильнее их страх, чем более поэзия являет в больших поэтах свою божественную сущность».
Это лишь крохотный кусочек большого эссе, очень непохожего на большинство сегодняшних «статей о поэзии». Кстати, тема Бога впрямую исчерпывается здесь приведенной цитатой, ну и еще двумя абзацами.
«Я не был первооткрывателем Томаса Манна». Интервью Натальи Громовой с Соломоном Константиновичем Аптом 27 сентября 2009 года. — «Иностранная литература», 2011, № 9 <http://magazines.russ.ru/inostran>.
«Пастернаку уже перед самой смертью приходят немецкие переводы „Доктора Живаго”, и Зинаида Николаевна дарит Вильмонту немецкую книгу. Вильмонт дал мне эту книгу. И сказать по правде, мне по-немецки роман понравился тогда гораздо больше, чем по-русски. По-русски, как поэт, Пастернак всегда прекрасен. В прозе, как романист, он мне показался не таким хорошим. В немецком переводе всякие шероховатости романиста пропадают. А уж разговоры Стрельникова, где отвлеченные темы, по-немецки вообще звучат прекрасно. Немецкий язык создан для таких разговоров. Думаю, что немецкая речь вообще повлияла на мышление Пастернака и особенно на эти страницы романа. Очень заметно там знакомство с немецкой философией. Вернемся к Вильмонту…»
…Насколько я помню, это интервью по просьбе Н. Громовой сотрудник Дома-музея Корнея Чуковского В. Спектор профессионально снимал на камеру. Понадеемся, что однажды эту видеосъемку беседы с великим переводчиком-просветителем будет возможно увидеть в каком-нибудь документальном фильме.
Составитель Павел Крючков