В 1984 году вышла первая книга Геннадия Калашникова "Ладонь". Книга прессовала мир наших общих ощущений времени, которое Калашников выразил особенно остро, не выходя при этом на открытую эмоциональность. Тогда в статье, названной цитатой из Калашникова - "Насущный звукоряд", я писал об эпических мотивах, о философичности поэта, об оппозиции "пространство/время", о том, что пространству отдается решительное предпочтение, о пластичности его стиха. На самом деле за всем этим стояла печаль. Печаль несовершенства мира и себя как его части (или мира как части себя) преобладала в книге.
Десять лет спустя - когда наконец вышла еще одна книга поэта - печали не убавилось. Может быть, она стала со временем более классичной...
...Поэт - существо отдельное. Любые попытки приспособить его к текущему моменту - занятие бесплодное, если не преступное. Поэт и сам может попытаться себя приспособить - и тогда гибнет.
Калашников не пытался делать этого раньше, не пытается и сейчас. У него "железная дорога" не некрасовская и не блоковская. У него "железная дорога в окне" - формула Боратынского, по которой "век шествует путем своим железным", в конце XX века кажется излишней. Сейчас достаточно записать точно: "железные прут поезда", чтобы потом аукнулось: "железные прутья из стен проросли".
...Геннадий Калашников - поэт закрытый, прикровенный. Из стихов вы почти ничего о нем не узнаете, кроме того, что он нежный. Этого ему скрыть не удается.
В июньских Сокольниках шторка
раздвинулась дождевая.
Как хлеба шершавая корка,
теплом отдает мостовая.
И как часовые пружины,
что время свое отсчитали,
на лужах лежат недвижимо
бензина павлиньи спирали.
Земным воплощением мига,
весь желтыми бликами краплен, -
трамвай, пробегающий мимо
деревьев, роняющих капли.
Выписываю это стихотворение для тех, кто не утратил за железобетонностью жизни ощущения красоты мгновения. Повторить такое ощущение, видимо, невозможно. Признак истинной поэзии: каждое новое стихотворение - новые поиски входа в чувство. Именно поэтому пишутся или не пишутся новые стихи.
...Очень трудно что-либо назвать прямо. Каждое слово несет на себе груз наслоений. Слова слишком захватаны. Поэтому Крученых называл лилию "еуы", а Дмитрий Петровский уже вносил в свои стихиеуы как реальное слово. Калашников работает совсем в другой системе. Меня иногда поражает его какая-то детски-наивная вера, что из слов вполне общих можно сложить еще одно стихотворение. "В строке стоят слова, / их мяла и месила / и втиснула сюда / неведомая сила. / Насущный звукоряд / с волною ударений, / они заговорят / без всяких ухищрений". Хотя и он не избегает искуса соединения слов не только "посредством ритма", но и посредством переноса значений.
Я хочу, чтоб на слове полопалась кожа,
и нежнее, чем свет, и болезненней яблок глазных
твоих пальцев касанье, рифм кощунство... Быть может,
если только я есть, я весь в пальцах твоих.
...Он редко выходит за пределы регулярного стиха. Для него это род опоры. Внутри него он чувствует себя естественно, как будто это не только оболочка, но и суть:
И я припомню хрупкий взгляд,
который в прошлом затаился
и вот за строчкой приоткрылся,
как бы случайно, наугад.
В его стихах постоянно ощущение - вот-вот что-то оборвется, исчезнет навсегда; какая-то неуверенность в прочности этого мира.
Всего со всем слепая связь:
вот лист кленовый опадает,
он словно что-то обрывает,
желтея, трепеща, кружась...
Щемящий, сладостный полет,
необъяснимей единенье...
И сердце медленно замрет
и повторит его паденье.
Мир вообще видится ему "продолженьем смутных снов", сотворенный "младенцем, а не взрослым", где ветер издает "колыбельный стон". Младенец, ребенок - может быть, центральный образ калашниковского мира. Образ, которым мотивируется первозданность и непрочность этого мира. Плач ребенка в полутемном вагоне "упорен", но слаб, как пламя свечи. И сам поезд движется, "как ведро в глубь колодца", которое неведомо, вынырнет ли...
В этом мире тревожно, умиротворения не наступает ни от алмазного дневного луча, потому что он "кольнет" - как будто кольнет сердце, ни от осеннего листопада, который такой "сердцевидный".
...Неуверенность, тревожность, трепетность. Мерцание полутонов. Схожие "краски" мы разглядим разве что у Иннокентия Анненского, в его бесконечных вариантах "мучительного". Поэта, подобно Калашникову столь последовательно фиксирующего мельчайшие оттенки тревожного, не так легко отыскать в современности.
На странице 66-й, раскрывшейся случайно, я уткнулся в стихотворение, которое таинственно тянет к себе:
Непрочно, словно иней,
Бесплотно, словно свет...
Как придумать имя,
Чему названья нет?
О том ночные тени,
О том - листва, трава,
О том - кричит младенец,
Вздохнув едва.
Вот-вот и затвердеет,
Означится, блеснет,
Неясно что-то рдеет
И сердце рвет.
И напрягает воздух,
Нащупывает ритм.
Еще чуть-чуть - и возле
Само заговорит.
Соединение предельной простоты с недопроявленностью, недосказанностью дает выход в иное измерение, к поиску другого языка. Есть ли такой язык, можно ли его найти, или это только чудится, мнится, блазнится?