СТИХИ
Герман Власов. «Тебе, тебе»
Стихи, пропитанные солнцем, юностью и теплой ностальгией по прошлому, –нежно и светло сжимающей сердце. Всё это впечатывается в память солнечными фотографиями, на которых – закрой глаза – и можно рассмотреть каждую деталь. И потом снять свое собственное «кино» – поэтическое.
Не показывай пальцем. Голову выше, спину
прямее держи. Не выучил сонатину.
Снова тройка. Опять на полу подушки.
Не стреляй из воздушки
по голубям. Варежки на батарею
положи просушить. Я тебе согрею
суп. Ешь обязательно хлеб.
Новый мальчик – его зовут Глеб?
Надо зубрить неправильные глаголы.
Меня вызывают в школу.
Вытри лужу и сапоги почисти.
Ты курил, ты весь пропах табачищем!
Эта компания и этот твой Михал.
Ты снова врёшь – видишь, я плачу, нахал.
На плите ужин, ешь с хлебом.
Что произошло с Глебом?
Мне позвонила мама твоей Лены,
обсуждали новое поколенье.
Снег за окнами это крошится мел.
Предлагала билеты в ЦДЛ.
<...>
Андрей Фамицкий. «Титаник»
Емкие и образные стихи, сумевшие вместить в себя и бренность повседневного человеческого бытия со всеми его потребностями и слабостями, и прочную связь с мировой поэтической традицией, и разговор с Богом, – перемежающийся мыслями о грядущей вечности и о состоянии собственной души.
земную жизнь пройдя до половины
я оказался, где сейчас стою,
и провожаю молодость свою,
где башня слов была – одни руины.
я, мрачный бездарь, на краю стремнины
не удержался и пустил струю.
как хорошо, что я один стою:
струя слегка забрызгала штанины.
поди пойми, в каком теперь я круге,
внизу посёлок, наводящий жуть,
ни в грош не ставивший мои потуги.
но смерти водопад гремит с вершины,
я вверх смотрю и продолжаю путь,
и ветер треплет мокрые штанины.
Виталий Каплан. «Разумеется, о нотах»
Поэзия Виталия Каплана подчеркнуто рефлексивна и в первую очередь глубоко человечна, при этом бытие людское, а вместе с ним горести и радости души человеческой – неотвратимо вписаны в бытие Божие. У лирического героя – живые, настоящие отношения со Всевышним: это поиск и ожидание ответа; это и «чаепитие», когда Господь ощущается совсем рядом: «А потом вдруг птица крикнет, // Половица ночью скрипнет, // И запахнет морем йод. // Так со мною чай Он пьет». «Тонкое прикосновение» Бога ощущается и в повторяемости истории, и в удивительной стойкости человека к боли и горю, и в своевременных переменах человеческой души. Такое чуткое и искреннее видение – разговор с читателем и одновременно молитвенная рефлексия.
Бог со мной играет в прятки.
Если я копаю грядки
Или делаю статью,
Зябким ветром Он обдует
Голову мою седую -
И, как водится, адью.
С пустотою чай я пью.
Пялюсь в небо – может, там Он?
Может, с Евой и Адамом
В догонялки Он в раю?
Но вверху ползут планеты,
Рыщут хищные кометы,
А кричалка «Whereareyou?»
Обличает мой IQ.
<...>
Наталия Азарова. «Онкология»
Эта стихотворная подборка напоминает выписку из истории болезни с одним «но»: каждая клетка человеческого организма – даже самая страшная, самая патологическая ее разновидность – здесь выглядит не отстраненно-бездушной, выполняющей свою функцию, а напротив, предельно живой, очеловеченной, чувствующей, – несмотря на боль, страх и страдания. Это чуткое и глубоко поэтичное восприятие недуга – гимн жизни и ее ценности – в самых незаметных (и в самых неприятных) проявлениях: пока жизнь не отнята, она – наперекор всему – удивительна.
послание возможным метастазам
вы, меленькие цветочки
на цепких веточках
туфельки богородицы они же
вы, покорительницы камня розовые
вы, меленькие вспышки свечений
разрушительницы костей розовые
случайные сёстры скорости
спешка вспышек ваша
риски скорости ваши
меня восхищают
но согласитесь
разве мне сейчас необходима
раскраска красоты?
Клементина Ширшова. «Малхолланд Драйв»
Клементина Ширшова рассказывает истории – очень пронзительные и крайне личные, порой обращающиеся в сон на грани линчевского сюрреализма – и не всегда ясно, что это: игры подсознания, фантастические видения или единственно возможная реальность.
еще пять лет назад человек пёк тебе куличи,
а теперь его самого сжигают в печи
вместе с нежно-оливковым платьем.
называют это – утрата.
его тело стало трухой и золой,
его мысли, наверное, стали тобой.
голова их в себя не вмещает,
и они превращаются в память.
натянулась тугая пружина внутри.
и останется там же, гори не гори
с человеком вдвоём под распятьем.
это горе раскрыло объятия.
Михаил Синельников. «Забытый звук»
Поэзия Михаила Синельникова выдержана в лучших традициях русской классики, при этом она современна, а точнее сказать – безвременна, – сочетая в себе множество культурных и исторических эпох: от нашего века до античности и еще раньше – до сотворения мира. Эта первоначальная сакральность ощущается почти в каждом стихотврении поэта.
От друга – только горстка пепла.
Так вот что назовут «дотла».
Горела плоть, но память крепла,
Мгновенья жизни собрала.
Упали бытия устои,
Но всё казалось: смерти нет,
Как будто сердце золотое
Росло и присылало свет.
ПРОЗА
Олег Ермаков. «Позывной для странника»
Документальная повесть
Лирическая повесть о Валдае и об озере Селигер – краях, почти ставших легендой, мифом даже для опытных путешественников. Этот маленький мир воспринимается как отдельная вселенная, «лес трех рек», нечто переходное «между миром профанным и священным» – сразу вспоминаются и русские сказки, и былины, и просто поверья. Вот и герой повествования не может не рассматривать Валдай именно в контексте русской сказки – и путешествие превращается в настоящее волшебство.
Мое путешествие в тридесятое царство не полет Ивана-царевича на сером волке. И полученный дар много скромнее. Но для меня очень важен. Под утро, лежа в палатке, в пуховом спальнике, уже окончательно проснувшись и слушая тишину леса, реки, я внезапно узрел то, ради чего и затеял этот октябрьский поход: Лес трех рек, зависший над озерной гладью. Видение было быстрое, яркое, чудесное. Ошеломленный, я продолжал лежать в спальнике. Не мог поверить, что так скоро и неожиданно все произошло. Ведь было всего лишь третье утро похода. Третье? Или тридцать третье?
Николай Железняк. «Лихой»
Рассказ
Лихой – значит сильный, разудалый, беспредельно свободный. А еще это часто значит «одинокий». Леха своей лихости научился у исковерканного детства и искалеченной жизни, у людей, которым приходится быть волками, и у жестоких «девяностых». Леха стал силой, которая необходима бывает слабым, стал сам решать свою судьбу, на что в те времена немногие осмеливались. И, кажется, не было границ его злобе и лихости, как и не было границ у его одиночества, и все же нашлось в его сердце теплое место, полное детской доверчивости и нежности, – для единственного близкого человека – матери: «Больше он ни за кем никогда не ухаживал. Потому что любила его она одна в жизни».
Мы как река бежим, бежим все время, должны бежать, по пути многое набираем, тяжелеем и останавливаемся, заиливаемся, мелеем, жизнь из нас уходит, поток превращается в болото, – тогда сбросить все нужно – и идти дальше. Запомни, ничего тебе не нужно, у тебя все есть, все в тебе.
Татьяна Филатова. «Пупырка»
Рассказ
Первая публикация автора в «Новом мире». Каждый провинциальный город – это своеобразная «Пупырка», и его жители – крохотные «пупырки», но каждый из них некогда был или мечтает стать великим музыкантом, актером, танцовщицей – через алкогольный бред и безумие, но избавиться от «Пупырки» и стать чем-то значимым и прекрасным в этой жизни, полной недоразумений и цинизма.
Мой сосед Куст часто пьет и уходит в запой. В это время Куст особенно театрален. Даже спускаясь по лестнице в «Гулливер» за бутылкой, он читает наизусть длиннющие монологи, а иногда и диалоги на два голоса. Из того, что мне удавалось разобрать, – это точно был Гамлет, царь Федор Иоаннович и шут из «Короля Лира». Куст волочит рваные резиновые тапочки, надетые на шерстяные носки (бережет здоровье) по щербатому полу нашего подъезда и орет своим поставленным голосом, и взмахивает над головой рукой, и замирает на промежуточной площадке, и пучит глаза куда-то на ящик с разводкой Ростелекома. Мхатовская пауза окончена, Куст плетется дальше, вскрикивая и жестикулируя, хлопает дверью, подъездный бенефис окончен. На сцене Куст совсем другой, он прима, он звезда, центральная фигура. Особенно ему удаются комедии.
Андрей Оболенский. «Куда не хочешь»
Рассказ
Два параллельных и переплетающихся повествования из разных отрывков жизни одного человека: с одной стороны – регулярные беседы с молодым батюшкой Кириллом и сомнения в вере, а с другой – довольно болезненное воспоминание из детства о тяжелой болезни и смерти отца (именно оно, возможно, и привело в будущем к кризису веры). Собственно, сам этот кризис в своей основе касается познания веры и Бога через осознанное страдание – свое или близких. О своем же страдании (это одновременно и страдание умирающего отца и мученицы-матери) герой рассказа продолжает помнить и размышлять и по сей день.
Я спрашиваю батюшку, неужели он так уверен, что мне легче жить только потому, что я видел много более страшных вещей.
– Нет, – отвечает он, – труднее, потому что вы видели дно человеческих страстей, оттуда неизбежен подъем, все и стремилось вверх, а сейчас рухнуло к точке еще ниже дна, как объяснить это… «Этот путь их есть безумие их, хотя последующие за ними одобряют мнение их». – Добавляет, помолчав: – Дураки и фанатики – тоже творение божье, они заблудшие, их вразумить надо.
А я думаю, что горбатого только могила исправит.
Денис Сорокотягин. «Два петербургских текста»
Рассказы
Две «короткометражки» из самой обыденности Петербурга: история о взрыве человеческих страстей («буре в стакане») во время разговора в поезде и созерцательный поток сознания в кафе и размышление о себе и своих «инкарнациях» в мире – когда каждый встречный оказывается по-уитменовски особым отражением человека.
На столе – раскрытая книга, чашка с кофе, колода карт и небольшое зеркало, приставленное к стене, не замеченное мной раньше. Я хочу увидеть свое отражение, но не вижу: меня нет, лишь отраженные предметы. Беру зеркало в руки, дышу на него, хочу протереть как заляпанную линзу очков, но мое дыхание тоже невидимо, наверное, я растворился в мужчине с палочкой…, в девушке, которая побежала куда-то вниз по ступеням, возвращаясь в свой привычный ритм.
Где я?..
Игорь Дуардович. «Организатор платных антисоветских курсов»
Глава из книги посвящена жизни Юрия Домбровского после первого ареста и заключения в начале 1930-х годов и поездке на поезде через Турксиб из Москвы в Казахстан по приговору. Путь в Казахстан и встретившая Юрия Осиповича Алма-Ата позже появятся в его романе «Хранитель древностей». Казалось бы, в новом месте дела писателя пошли в гору: стремительная карьера студента в школе, женитьба, учеба на литературных курсах – однако в каждом из этих жизненных этапов был подвох, о чем подробно рассказывает Игорь Дуардович.
НОВЫЕ ПЕРЕВОДЫ
Костас Монтис. «Из цикла поэм «Письма к матери»
Подборка стихотворений кипрского поэта, дважды номинанта на Нобелевскую премию по литературе Костаса Монтиса, предваренная небольшим вступлением переводчика Константина Колпакова. Предисловие вкратце повествует о творческом пути поэта и, в частности, о «Письмах к матери» – главной книге Монтиса, над которой он работал 15 лет, посвященной прошлому и будущему Кипра и основанной на воспоминаниях детства и рассказах его матери, умершей, когда поэт был еще подростком.
…Мама, ты помнишь небо,
завязанное в платок?
Мама, нам показали фокус, раз – и оно исчезло
вместе с мячом из коробки.
Помнишь берег ручья, омывавшего наши ноги,
помнишь ли берег ручья, мокрый от наших ног?
Помнишь громкие всплески в ущелье?
Помнишь ли разговоры до первых лучей рассвета?
Помнишь звуки, которые так волновали весной?
Помнишь ли голубей, усевшихся прямо на солнце,
чтоб напиться водой из его ладоней?
Помнишь ли нашу мечту, взлетавшую выше, чем птицы?
Помнишь ли нашу мечту, обнимавшую их за шеи?
Нашу мечту, взмывавшую с птичьей стаей?
ДАЛЕКОЕ БЛИЗКОЕ
Майя Барсова. «Дочь американского пастора. Мемуары Мэри Рид»
Первая публикация в «Новом мире» искусствоведа Майи Владимировны Барсовой посвящена эпистолярному наследию американской журналистки, писательницы и переводчицы Мэри Рид, в особенности ее переписке с литературоведом и переводчиком Иваном Лихачёвым. Фрагменты «автобиографических», «мемуарных» писем Мэри Рид публикуются в переводе на русский язык.
КОНТЕКСТ
Анна Аликевич. «Как русские поэты предпринимательством занимались»
Мифы и свидетельства: Цветаева как ивент-менеджер, Есенин как книготорговец и ресторатор
«Мы помним, что Сергей Александрович своего расцвета в бизнесе достиг к началу НЭПа, когда был совладельцем-арендатором и одновременно торговцем в книжной лавке, специализировавшейся на художественной литературе, участником имажинистского издательства, а также дольщиком артистического кафе – “Стойло Пегаса”. Марина Ивановна проявила себя как организатор литературных вечеров и встреч, уже будучи в эмиграции (1922 – 1937). А также она была одной из первых крупных российских поэтесс, систематически получавших “донаты”». Анна Аликевич подробно рассказывает о возможных корнях предпринимательской жилки обоих поэтов, а также сходстве и различии их бизнес-качеств и реализации оных – необычная и очень интересная тема для исследования.
ОПЫТЫ
Сергей Солоух. «За что и любим»
Любитель прозы Льва Николаевича Толстого, а заодно и крепкого словца в адрес литературных коллег Иван Бунин сказал о своем современнике Владимире Набокове следующее: «Какой мошенник и словоблуд (часто просто косноязычный) Сирин…» Вероятно, причина бунинских ругательств – постоянная игра Набокова со словами и композицией своей прозы, в отличие от толстовской прямолинейности и ясности. Сергей Солоух столь же играючи показывает, что множественные смыслы в прозе Набокова, его игры со словами и звуками, эксперименты с построением сюжета – это наследование художественному стилю Марселя Пруста.
РЕЦЕНЗИИ. ОБЗОРЫ
Кирилл Ямщиков. «Привкус романтизма»
Рецензия на сборник Идзуми Кёка «Песня при свете фонарей»
На фоне японских классиков ХХ века, ставших популярными не только на родине, но и в Европе, Идзуми Кёка стоит особняком – «теневой классик, этакий гений для гениев» (кстати, его почитателем стал настоящая «звезда» японской прозы Юкио Мисима). Среди особенностей стиля Идзуми Кёка Кирилл Ямщиков отмечает намеренно усложнённый синтаксис, отказ от ориентации на Европу, «поиск своего внутри древних ритуалов».
«Песня при свете фонарей» состоит из пяти прозаических текстов и десяти стихотворений, выдержанных в синтоистской традиции бесконечного поклонения природе, богам, духам, сакрального упоения миром и преклонения перед прошлым. «Вероятно, то принципиально японское, что оберегал, пестовал своим письмом Идзуми Кёка, и есть принципиальное неразличение миров, жизнь внутри тысячи жизней, признание каждой в любви и покорности».
ДРУГОЕ И ДРУГИЕ. КНИЖНАЯ ПОЛКА ДМИТРИЯ БАВИЛЬСКОГО
Книги с июньской «полки» Дмитрий Бавильский сравнил с комнатами в коммуналке: вроде бы темы одни и те же, но решаются по-разному, точно живут отдельными жизнями – то по-научному сухими и строгими, то полными личного, живого. В поле зрения Бавильского – биографическая книга Флориана Иллиеса «Магия тишины. Путешествие Каспара Давида Фридриха сквозь время»; «первая биография Альбера Камю на русском языке» авторства Роберта Зарецки «Альбер Камю и поиски смысла. Жизнь, которую стоит прожить»; проза Аурена Хабичева «Пойди напугай бабушку»; «книга, научающая видеть вокруг себя и других претендентов на главенствующее состояние» в мире Петера Вольлебена «Тайная жизнь деревьев. Что они чувствуют, как они общаются – открытие современного мира» и другие.
СЕРИАЛЫ С ИРИНОЙ СВЕТЛОВОЙ
Круги ада
Июньский обзор посвящен второму сезону сериала-антиутопии «Бункер» – экранизации трилогии американского фантаста Хью Хауи. Это драматичная история подземной коммуны, живущей в огромном бункере-муравейнике (точнее, человейнике). Для жителей этого странного общества жизнь «наверху» автоматически приравнивается к гибели – впрочем, им и не позволяют ничего узнать о внешнем мире, год за годом обманом удерживая в подземной тюрьме. Первый сезон, однако, завершается бегством главной героини в этот самый «страшный» мир за пределами убежища – и она вопреки ожиданиям не погибает, а отправляется его исследовать. Во втором сезоне Джульетта находит соседний бункер, жители которого погибли по какой-то неведомой причине, между тем в убежище, где она выросла, назревает бунт…
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЕ ЛИСТКИ
КНИГИ
Составитель рассказывает о недавно вышедших изданиях, каждое из которых заслуживает внимания читателя: это биографическая работа Виолетты Гудковой «Михаил Булгаков, возмутитель спокойствия. Несоветский писатель советского времени», дневниковые записи Евлалии Казанович «Записки о виденном и слышанном», монография Михаила Павловца «Неоавангард в русскоязычной поэзии: вторая половина ХХ – начало XXI века».
ПЕРИОДИКА
В июньском номере «Нового мира» составитель отмечает интересные материалы из печатных и интернет-медиа, таких как «Литературный факт», «Лиterraтура», «Философические письма. Русско-европейский диалог», «Два века русской классики», «Сноб», «Новое литературное обозрение», «Prosōdia», «Москва», «Новый филологический вестник», «Знамя», «Вопросы литературы», «Формаслов», «Отечественная философия», «Наш современник» и др.
Например:
Вадим Муратханов. «Время живо всегда, в любой его точке». Беседовал Борис Кутенков. – «Формаслов», 2025, 15 апреля.
«В 90-х я действительно пережил несколько лет “книжного голода”: после 1992 года книжная и журнальная продукция перестала поступать в Узбекистан из России, а интернета в ту эпоху еще не было. Эта ситуация, наряду с очевидными минусами, определила специфику поэтики и картины мира некоторых оторванных от метрополии прозаиков и поэтов, в том числе, наверное, и меня. В 99-м я впервые приехал в Москву, испытал культурный шок от обилия книг и авторов, а в середине нулевых перебрался в Россию – и включился в “литературный процесс”. После нескольких лет активной редакторской и литкритической работы почувствовал, что да, “переел” литературы. Это было настоящее “профессиональное выгорание”: я не только с трудом заставлял себя читать, но и писать почти перестал».