СТИХИ
Елена Генерозова. «Ботаника»
Первый весенний номер журнала открывается стихотворениями Елены Генерозовой – лирическими опытами тончайшего художника, живущего и творящего «меж тем, что видимо всем, и вечностью в глубине». Мартовская подборка отсылает читателя к песенной и поэтической культуре Востока и к Евангелию, представляя каждую черточку мира как живое, божественное, молитвенное; а саму поэзию как часть бытия, «шелестящий лес» для Бога.
...Полынь
обнимет, и недотрога кивнет едва,
Шумит
овес, и вьюнок выводит тугой мотив:
Побудь
со мною, еще немного, моя трава,
Где
шмель чудесен и сладкий воздух неприхотлив.
Всегда
бытийствуй, всегда играй на конце
иглы
Секунды, видимой сквозь невидимое
стекло.
И стебли света бегут по небу,
а корни мглы
Так неподвижны, как будто
время произошло.
Константин Матросов. «С головой»
Первая публикация автора в «Новом мире». Стихи Константина Матросова – своего рода законченные истории, – от строки к строке обрастающие новыми образами, интонациями, смыслами и претворяющиеся в чуткие притчи для нашего времени. А может, даже и вне времени.
…Возможно
Это
стихотворение и есть
Та самая утерянная
ода державина
Ибо поэты
Лентяи и
тунеядцы
Не понимающие ничего в
жизни
И не умеющие анализировать
Понимают
А
скорее чувствуют
Что-то такое
Что
не понимает
И не чувствует никто
Они
могут проникать сквозь пласты столетий
И
понять что любовь
Это огромный
слон
Обезумевший от боли и ужаса
Умирающий
от холода и тоски
Топчущийся в моей
маленькой груди,
Которая всего лишь
была предназначена
Для наших с
тобой
Любимая
Двух крохотных
сердец
Игорь Жуков. «Гимн передвижникам и ещё»
Еще один дебют автора в «Новом мире» – и довольно оригинальный. Стихотворная подборка вполне отвечает своему названию, более того – ее вполне можно было бы определить, как вербальную картинную галерею, правда, с одним «но». Весь визуал уже написан в XIX веке и широко известен, а «галерея» Игоря Жукова – это скорее духовно-эмоциональная, ритмическая и стилистическая составляющая «экспонатов», выхватывающая из полотен то неуловимое, что и делает каждое из них неповторимым, – помимо цветовой гаммы, света и тени.
Иван Шишкин «Дождь в дубовом лесу» (1891)
Любимые
картины те,
Где хочешь быть внутри –
хоть в луже,
И под дождем в лесу
притихнуть на
холсте,
А
не снаружи.
Хоть
в луже посидеть, до боли все вокруг
любя,
В Пространстве-Только-Для-Тебя.
Наталия Черных. «Наследие свободы»
В стихотворениях Наталии Черных естественным образом соединяются современность и классическая традиция. Подчеркнутая прозаичность (даже ритмика стиха порой словно бы сбивается на разговор) сочетается тут с молитвенностью и музыкальностью, хаос окружающей реальности с гармоничностью детских воспоминаний, одиночество человеческой души с Божьей любовью.
Настанет
время, и желанный город
я отпущу, как
все, что я любила.
Изображать гуашью
на бумаге,
смотреть кино без устали
подолгу,
менять одежду к случаю и
просто,
фотографировать весну и
осень.
Я отпущу, как и чужие
тексты,
которыми тяжелая ходила.
Свои
попытки и свои порывы
в холодном для
меня кругу людей.
Поэзия, сказал
когда-то кто-то,
Поэзия. Она идет
себе.
Она не цель, она совсем не
средство.
Ради нее не стоит жить, и
даже
не стоит умирать ради нее.
Однако
есть она. Как этот город.
<...>
Евгений Чигрин. «Стихи и мантры»
Поэзия Евгения Чигрина отдает дань классической традиции стихосложения, при этом оставаясь уникальной, наполненной самобытными образами и метафорами, неожиданным авторским видением, многочисленными переплетениями с многовековой мировой культурой и историей.
…Он
открывает постаревший рот
И выпускает
медленное слово.
За окнами как хочет,
так метет,
Снеговикам бесплатная
обнова.
Все, что он видит, стоя у
окна:
Большая ночь, все фонари на
месте,
В руках зимы шевелится
одна
Звезда, с которой хочется быть
вместе.
Все
это может он расшифровать,
В подушке
сновидений свет иллюзий
На языке
святых перечитать
И ангелу фруктовый
сделать смузи.
Пусть вестник и незрим,
но – пуст стакан!
Зеленый месяц смыл
дурные пятна.
И, как любой ночной
самообман,
Прекрасна ночь! – что и
коту понятно.
Андрей Василевский. «Два стихотворения»
«Два стихотворения» Андрея Василевского (обычно два) в мартовском номере давно уже стали для «Нового мира» и автора традицией.
Михаил Мейлах. «Блуждающая точка»
Первая публикация автора в «Новом мире». В небольшой подборке стихотворений соединяются в одно целое эпохи и пространства, реальность и мифология. Человек в этом единстве существует в поисках «нездешнего», «небывалого». Этот поиск происходит от начала мира до двадцать первого века и дальше; и человек живет – то крошечной испуганной точкой под одеялом, то – обретает совершенство в посмертии, – вырастая до вечности, до ладоней Бога.
Значит,
загробная жизнь, милый друг, это все-таки
жизнь,
хоть и не босхов, аминь,
сюрреалистический ад,
нет, и не
яблочный рай вне земных и небесных
отчизн
и не Вальгалла героев, не
мусульманский джаннат –
нечто
без гурий и фурий, без подрисованных
кущей:
может, застывший навеки во
мраке свершившихся снов
этот вселенский
простор, забот вне себя не имущий,
без
осуждений, проклятий, без утешительных
слов?
Там,
на безмерно далекой планете, комете,
ракете
милого сына я снова увижу
сияющий взор,
и пропоет мне беззвучно
из «Песен об умерших детях»
– Где же
так долго ты был? – молчаливых созвездий
шатер.
ПРОЗА
Олег
Хафизов. «Епифания»
Сказание
Стилизованная легенда о становлении городка Епифань Тульской губернии в период окончания Татаро-монгольского ига и о зарождении епифанского «медового» промысла. Коротенькие истории о Епифани и тамошних жителях, полные доброй иронии, напоминают лубочные зарисовки с по-детски наивными персонажами, ожившими зверями и полусказочными сюжетами.
Через тридцать дней и три дня пришел он в урочище Березуй, где ордынская земля кончается, а рязанская еще не началась, и залез на дерево, разведать путь. А на дереве было пчелиное гнездо. Пчелы налетели на Феодосия и стали его жалить.
Феодосий слез с дерева и побежал от пчел к реке, а из реки выползает змей и хочет его поглотить. Видит Феодосий – перед ним гора круглая, высокая, а из-под горы вытекает река Танаис. Забежал он на гору, а пчелы, медведь и змей от него отстали.
Тут икона выпала из его мешка и стала тяжелой, словно в землю вросла. Феодосий поставил на этом месте крест, построил избушку и стал жить. Пчелы собирали ему мед, медведь колол дрова, а змей ловил рыбу. А гору прозвали Федосьино городище.
На апокрифической иконе, написанной, вероятно, не ранее XIX века, некий Феодосий изображен с секирой в руках, подрубающим маленький, как бы декоративный дуб, вокруг которого кружат огромные глазастые пчелы величиной с утку. Из-за горы за действиями Феодосия наблюдают косматые, но симпатичные дикари в набедренных повязках и добродушный остроносый медведь, напоминающий поросенка на задних лапах. Надпись на иконе гласит: «Св. Феодосий подсекает древо на Епифани».
Арсений
Гончуков. «Замыкая наши руки»
Рассказ
Переливчатая река воспоминаний – о детстве и юности, о близких людях («Мои дорогие, я все помню. Так хорошо, что я помню вас живыми»), о таких далеких впечатлениях, навсегда вросших в сердце. Волны из прошлого текут в настоящее – и куда-то вперед, подобно реке, впадающей в огромное море будущего. Человек в этом потоке слишком кратковременен – «иди мимо, быстрый человек», и все-таки именно в человеке и его памяти хранится жизнь, ее энергия, сила, красота и честность.
Подлое время на часах, двойственное, неискреннее, как человек, от которого не добьешься правды, как его за грудки ни тряси. Здесь на улицах малыши в колясках, сытенькие, мясистые, нежнокожие, холеные, видно, как их любят, укрывают, каждый малыш на вес золота, каждый окружен заботой, деньгами и временем взрослых, он самое ценное, что у нас есть.
Но здесь я прав как живучее существо, я хочу жить, даже если все другие умрут, и я буду счастлив – вопреки всему. Знаешь, мир, я буду жить, даже если вокруг все погибнут. А люди – не мы ли расходный материал истории? Мы и есть, не нужно себя обманывать. Биологический материал. Никто не жалеет нас. И меньше всего чувствует жалость наш создатель.
Михаил
Тяжев. «Жеваная куртка»
Рассказ
Совершенно бытовой сюжет на нескольких страницах превращается в настоящую комедию положений: молодого начинающего актера во время съемок небольшой криминальной истории сотрудники полиции и в самом деле принимают за отъявленного преступника. Что тому причиной – действительно недюжинный актерский талант, «красота и искусство»? Или аура «жеваной куртки» настоящего закоренелого гопника и вора, промышляющего грабежом? Каждый ищет ответ по собственному разумению.
Перекинув куртку через руку, я спустился к себе.
Дома надел куртку и прошелся перед зеркалом, изображая гопника.
«Э, ты че! А ты че? В натуре!.. Все будет чики-пуки. Чи-чи-га-га холера фантики!» – Я произносил слова, которые когда-то слышал от ребят во дворе, репетировал походку и представлял себя настоящим вором. Ходил и так и сяк. Руки заложил в карманы и оттягивал штаны вперед. Старался ступать мягко, как это делал Хромой. Вставил сигаретку, задымил и чертыхнулся.
Лидия
Григорьева. «Колокол боли»
Рассказы
Боль – набат тела и души, красная лампочка, воющая сиреной, крик о помощи – себе и миру. Боль может кратковременно появиться в жизни и исчезнуть – и забудется, а может и определять саму жизнь, стать в ней доминантой, с которой почти невозможно бороться – только принять как должное. В каждую из этих крошечных историй поместилась целая жизнь человеческая – «одиночество бегуна на длинные дистанции». И целая боль такой глубины, какую не выкричать – то помогая жить дальше, то милосердно прерывая бытие.
И вот когда душевная боль становилась совсем невыносимой, она закрывала глаза и словно бы погружалась в полудрему. И всеми силами души старалась вызвать одно и то же видение. Это был огромный тяжелый колокол, который раскачивался от стены до стены тяжелой колокольни. И она, внутри колокола, опутанная веревками, раскачивалась вместе с ним. И больно билась о его стены, как железный колокольный «язык». От этого возникал гулкий и мощный звон. Тот самый набатный бим-бом, бим-бом. И оглашал окрестности. Боль во всем теле от этих ударов о стенки колокола была такой сильной, что это ощутимо заглушало и притупляло ее душевную боль. Это могло длиться бесконечно долго. Но всегда помогало пережить беду или потерю и в очередной раз восстать из пепла необратимых обстоятельств.
Алексей
Смирнов. «В долготу дней»
Воспоминания
Короткие зарисовки – воспоминания о важных моментах детства, юности и зрелой жизни: об искусстве и любимых художниках, о живых впечатлениях от памятников зодчества, о вере, о встречах с необыкновенными людьми и, конечно, о семье и о самом времени, в котором жил и живет автор.
Бывало, что на этой лестнице мне встречался пожилой человек, который даже вниз спускался как-то тяжко, с остановками, пока я пушинкой взмывал к его ногам. Он не только мне не улыбался, но и не здоровался. Кажется, он вообще меня не замечал. А, может быть, и никого вокруг. Был весь погружен в себя, и это погружение, по-видимому, его не радовало. Точно таким замкнутым и неприветливым изобразил он себя на портрете в красной феске, в застегнутом на все пуговицы под горло полувоенном френче. Взгляд его погасших глаз из-под простых круглых очков; морщина на лбу – двукрылая, как летящая чайка; плотно сжатые, по-женски крашеные губы, весь облик выражали усталость от жизни, если не какую-то трагическую брезгливость ко всему в себе и повсюду. Теперь я понимаю, что он достиг той долготы дней, когда жизнь раскрывается одновременно на всех страницах сразу: прошлых, настоящих, будущих. … Колесо судьбы совершило полный оборот, отбросило на обочину все миражи, развенчало тайны, не оставило следа на твердом гравии – следа, о котором так мечталось, и способно лишь продолжить вращение, но уже безответно, вне тайн и миражей, утратив ощущение грядущего пространства.
Наталия
Анико. «Увидимся – так, верно,
улыбнемся»
История
переписки Марии Павловны Чеховой и
Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой
Как складывалась жизнь сестры Антона Павловича Чехова Марии и – параллельно – Ольги Книппер, актрисы, жены, а потом и вдовы писателя? Что подтолкнуло их к знакомству и обстоятельной переписке? Какую роль в их жизни сыграла революция 1917 года? Опираясь на дневники, письма и другие документальные источники, Наталия Анико рассказывает историю дружбы двух удивительных женщин, по-разному, но сильно любивших Чехова, и отмечает особенности эпистолярной манеры каждой из них.
Письма Чеховой и Книппер заметно отличаются по стилю. Мария Павловна в письмах, как и в жизни, иронична, насмешлива. «Очумела от работы и боюсь сойти с ума» (03.10.1925), «Одержима годовым отчетом» (05.01.1939). Она просто неистощима на выдумки и каждый раз находит новые образы и определения. «Родная Олечка, тебе пишет страдалица Хина Марковна» (12.01.1940). И сразу вспоминается такса с печальными глазами, которую Чехов называл и «страдалицей», и «Хиной Марковной». А еще «болящая Мария», «скорбящая Мария», «одинокая и тоскующая», «оборванная», «нештопаная» и даже «кипящая в творении годового отчета».
ОПЫТЫ
Павел
Глушаков. «Худо ли, хорошо – живи!»
Четыре
этюда в поэтике Валентина Распутина
Четыре небольших размышления о нескольких творениях Валентина Распутина: о роли образа Хозяина и противоборстве стихий в повести «Прощание с Матерой», о ведущих мотивах рассказа «Не могу-у…» и о горькой распутинской иронии, сопровождаемой «взглядом умного и проницательного художника и мыслителя».
Рассказ «Не могу-у…» вышел в 1982 году и был прочитан как острое напоминание о социальном неблагополучии и об одном из его проявлений – беде алкоголизма. Это верно, однако в тексте рассказа можно разглядеть некоторые аллюзии на русскую классику (правда, тоже в ее социальном изводе). Эти отсылки могли понадобиться писателю для того, чтобы преодолеть сиюминутную рецепцию произведения, совместить его контекст не с ожидаемым жанром «физиологического очерка» (жанра, впрочем, весьма почтенного и многое сделавшего как для русской словесности, так и для русского общества), а с глубинными поэтическими поисками.
КОНТЕКСТ
Андрей
Ранчин. «Декабрист Нулин»
Об
одной интерпретации пушкинской поэмы
Поэма Александра Пушкина «Граф Нулин» воспринималась и его друзьями, и современниками как легкая, комическая и даже фривольная (что греха таить, сегодня мы того же мнения). «Однако все предположения о возможно сокрытом, потаенном историко-философском подтексте поэмы померкли перед недавно предложенными истолкованиями “Графа Нулина” как политической аллегории, непосредственно отсылающей к событиям 14 декабря 1825 года. Начнем по порядку...»
ПУБЛИКАЦИИ И СООБЩЕНИЯ
Мария
Гельфонд. «Быстро-быстро донельзя…»
Об
одном возможном источнике «Стансов»
Иосифа Бродского
К своим знаменитым «Стансам» («Ни страны, ни погоста…») Иосиф Александрович Бродский относился весьма пренебрежительно: считал «альбомным стишком», не включал в сборники, не читал на публике. Скорее всего, так происходило потому, что Бродский видел в «Стансах» черты массовой поэзии 1950-1960-х и хотел от них дистанцироваться.
Очевидно, особенно неприемлемы для него они были в тех случаях, когда граничили с песенной традицией, прежде всего с бардовской субкультурой. По отношению к «Стансам» основания для такого сближения действительно были – и здесь необходимо обратиться к их возможным претекстам. <...>
Но попробуем, не отрицая названных источников, добавить к ним не столь очевидные – и при этом лежащие именно в той песенной субкультуре, с которой так стремился размежеваться Бродский. Таким «непосредственным подтекстом» для «Стансов» могла, как нам представляется, стать песня Михаила Анчарова «Быстро-быстро донельзя…» («Прощальная дальневосточная»), написанная на слова Веры Инбер.
Александр Куляпин. «Деревенский детектив Фазиля Искандера»
Сопоставление рассказа Фазиля Искандера «Бригадир Кязым» (1981) и его советской экранизации.
Позже в значительно расширенном и отредактированном виде рассказ вошел в первое полное советское издание книги «Сандро из Чегема» (1989). Промежуточным этапом в пересмотре идейной концепции рассказа стал фильм «Чегемский детектив» («Мосфильм» совместно с «Грузия-фильм», 1986), снятый по мотивам произведений Фазиля Искандера. Режиссер картины Александр Светлов сохранил детективную основу «Бригадира Кязыма», но, разумеется, должен был считаться со спецификой языка кино, понимая, что буквальный перенос рассказа на экран невозможен. Кроме того, за пять лет, что отделяют рассказ от киносценария, автором которого был сам Ф. Искандер, существенно изменилась общественно-политическая ситуация в стране, и это не могло не сказаться на трактовке криминального сюжета.
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
Павел
Успенский. «Метафоры В. Маяковского:
как связаны родительный падеж, кеннинги
и ”лесенка”?»
Статья
вторая
Продолжение разговора о структуре поэтических метафор Владимира Маяковского. Во второй статье затрагивается неожиданная тема сходства «маяковской» поэзии со стихотворной традицией скальдов – впрочем, оказывается, скальды использовали схожую метафорическую систему, включая применение генитивов и многочленных кеннингов. Павел Успенский рассказывает и о распространении поэзии скальдов и особенно «Старшей Эдды» в Европе и европейской части России, истории перевода скандинавского эпоса и влиянии народной литературной традиции древней Скандинавии на тексты русского модернизма. В завершение разговора об особенностях метафор Владимира Маяковского автор статьи обращается к его знаменитой «лесенке», непосредственно влияющей на восприятие читателя благодаря особой ритмической, синтаксической и смысловой организации поэтического текста.
РЕЦЕНЗИИ. ОБЗОРЫ
Константин
Фрумкин. «Странная (не)гибель
шахмат»
Рецензия
на роман Алексея Конакова «Табия тридцать
два»
В России будущего, ради искоренения «имперского мировоззрения», шахматы объявлены государственной идеологией, уроки шахмат заменили в школе уроки литературы и улицы названы именами известных шахматистов.
...в романе как бы два центра тяжести, два претендующих на главенства слоя – остросюжетно-политический и собственно шахматный, и когда читатель попадает в политический слой, то становится понятным, что шахматы являются бессодержательным муляжом идеологии, который мог бы быть авторским произволом заменен на любой другой. Но когда мы читаем о шахматах, мы видим искренний интерес к ним, и политическая подоплека оказывается лишь поводом поговорить о шахматах. В этой двойственности – разом и сила, и слабость романа Алексея Конакова.
Анна
Аликевич. «Пироги с таком или
капустой»
Рецензия
на поэтический сборник Алексея Кубрика
«Вариант старого»
«Вариант старого» – последняя книга стихов Алексея Кубрика, вышедшая в свет почти одновременно с его кончиной. Может быть, именно предчувствием скорого ухода из жизни и обусловлено заглавие сборника, «ветхий человек» умирает, в то время как его тень, метафизическая версия, остается в слове. Именно этот сборник дал начало новому книжному проекту поэтического журнала «Пироскаф», продолжившемуся сборниками Юлия Хоменко, Ольги Аникиной и других авторов.
Стихи Кубрика – это ностальгия по детству и юности и бытовые – точнее, документальные – зарисовки, дневник памяти – по-детски автор часто играет со словами и языковыми конструкциями, через это игровое, комическое протягивая ниточку глубоких философских мотивов и нанизывая на эту ниточку культурные пласты – почти неосязаемо для читателя, но, может быть, именно эта естественность и органичность особенно ценна.
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЕ ЛИСТКИ
КНИГИ
Составитель рассказывает о новых изданиях – художественных, документальных, литературоведческих. Особо отмечены две книги: Александр Введенский «Еще. Тексты. Архив и рукописи» и «роман в афоризмах» Андрея Таврова «Гимназистка».
ПЕРИОДИКА
В мартовском номере составитель обозревает интересные (на его взгляд) публикации из печатных и интернет-медиа, таких как «Дружба народов», «НГ Ex Libris», «Вестник РГГУ», «Сноб», «Горький», «Философия» (Журнал Высшей школы экономики), «Русская литература», «Наш современник», «Нева», «Неприкосновенный запас», «Знамя», «Литература двух Америк» и др.
Например:
Сергей Чупринин. Со «Знаменем». – «Знамя», 2025, № 1.
«Журнальное строительство – дело живое, часто не бесконфликтное, и понятно, что кто-то из „своих” авторов от „Знамени” отходил или бывал отодвинут. Так случилось с Владимиром Максимовым, Эдуардом Лимоновым, Юрием Козловым и Сергеем Есиным, чьи идеологические приоритеты перестали согласовываться со знаменскими. Так произошло с Василием Аксеновым, который напечатал у нас „Желток яйца” (1991, № 7–8), им же переведенный с „американского” на язык родных осин, но, почувствовав, что к поздним его романам в „Знамени” относятся, скажем так, без энтузиазма, родной дом обрел в журнале „Октябрь”. И Владимиру Войновичу в публикации антисолженицынского памфлета „Портрет на фоне мифа” было отказано, а кто-то, как Владимир Маканин, продумывая собственную стратегию, отдавал поочередно свои новые вещи то в „Новый мир”, то в „Знамя”…»