СТИХИ
Виктор Куллэ. «Мы были»
Стихотворной подборкой Виктора Куллэ открывается октябрьский номер – и очень кстати. Эти стихи составляют своеобразные страницы лирического дневника поэта – вдумчивый диалог с собой, а через текст – и с читателем. При этом происходит удивительное: современные будничные реалии в стихах, предельно узнаваемые, проходят «крещение» поэтикой, наследующей лучшим образцам классики – и время становится условным, размывая грань между нынешней эпохой, далеким прошлым и даже вечностью.
Похоже, близится зимовье,
а значит: по боку уют.
Я репетирую безмолвье –
тяжелый повседневный труд.
Опять в зобу дыханье сперло
и песня хлынула из горла
Пущай никто не внемлет ей,
но все же – как-то веселей.
Лекарства, книжки, гаджет, снедь –
глядишь, и день почти что прожит.
Жизнь все бессмысленней и проще,
сходя на нет.
Страх смерти – знобкая основа
словес, что искажают Слово.
Михаил Синельников. «Обновилась икона»
Стихотворения Михаила Синельникова – это в первую очередь разговор с Богом, и в контекст этого диалога вписывается все: и человеческая жизнь, и природа – всегда живая – и исторические события (главным образом история России – как «граничащей с Богом»), и, конечно же, сама поэзия, потому что именно Бог есть «Творящая Сила».
Россия граничит с Богом.
Р. М. Рильке
Хожу по церкви, ставлю свечи.
Покуда память не пуста.
А между тем вдали, далече,
Моя блаженная мечта.
В предощущенье близкой бури
Я вижу, словно наяву,
Оттенки нежные лазури –
Голубизну и синеву.
И это море у Цейлона
Все увлекает в никуда
Его взволнованное лоно,
Его буддийская вода.
Придет конец земным тревогам.
И все же в мире есть одна
Страна, граничившая с Богом,
Пусть хоть в былые времена.
Елизавета Евстигнеева. «Тропка тесна»
Тесными вратами нужно идти в жизнь, говорил Христос. Тесной тропкой персонажи стихотворений Елизаветы Евстигнеевой ступают к Богу – и во время своего бытия на земле, и уже после него – трогательные, по-детски чистые, очень живые и теплые, сильные своей верой – такой же детской, значит, настоящей и глубокой.
Федор Иваныч, Вы тоже – ложь.
Нам же Вас – вслух читать.
Список на летнее – вынь, положь
И айда загорать.
Это потом будем биться лбом,
Стих вспоминать у доски.
Ну а пока – вместе с рыжим псом –
Шорты, майки, носки.
В библиотеку – (закроют в шесть)
Через бабушкин сад.
… А когда уже не захочешь читать стихи про смерть –
Захочется написать.
Наталья Сырцова. «Зеленые занавески жизни»
Стихи, наполненные воспоминаниями и поэтическим проживанием настоящего – каждой деталью человеческого бытия, где нет ничего лишнего и абсолютно все, точно в детстве, живое. А животворит Наталья Сырцова как самая настоящая волшебница: вот у нее «память кормит своих котят», а вот «потолочные призраки» прошлого (все хоть раз смотрели «кино» на белом потолке), река-мать, становящаяся единым целым с человеческой душой. И все это читается – то речитативом верлибра, то молитвой, то народной песней – из самого сердца.
Все то, что тебе причитается, на – забери
Пахучий шиповник над бездной,
Некошеный берег,
Вот влажные сумерки окон.
О, сколько ты в них не смотри –
Не видно, что был понедельник.
Звучала музыка, прошу, навсегда замолчи.
Есть в правом наушнике совесть,
Твой голос негромок.
Какая метафора сможет его повторить,
Хотя бы одной обойтись, без серьезных поломок.
«Грачи прилетели», смертельная осень, прости,
У каждого третьего койка не знает покоя.
Я буду любить твое одичавшее небо в горсти
И черные крылья в прихожей на желтых обоях.
Саврасов прекрасен,
Убей же меня, растопчи,
Я чувствую зрелость во всем, что давно отболело.
Мой срок подытожен, деревья пекут куличи,
И рюмочки улиц,
Морозом прихвачены смелым.
А тело мое будоражит огарок свечи.
Все то, что тебе причитается, будет изъято,
Затихнет пространство и руки совьет на груди.
Так поздние птицы мои оказались крестами,
Перстами своими
В дорогу меня окрести.
Глеб Шульпяков. «В поющей темноте»
Стихи, в которых очень личное – слово за слово, строчка за строчкой – выходит за пределы времени и пространства – и сразу на уровень вечности. Так Пифагор, чертя на песке, побеждал геометрией хаос и устанавливал мировые законы, так воины всегда остаются воинами, а война – страшным, отнимающим жизни явлением – неважно, где она случается, в нашем ли столетии или в далекой античности. Так умирающий Чехов все же переживает века и эпохи и оставляет нам вечные вопросы о жизни и смерти. Так понимаешь, что время очень условно, а может быть, его и вовсе нет, раз все происходит сразу – и Чехов, и Пифагор, и наши жизни, и все войны всех столетий сразу – может быть, именно поэтому в реке забвения лирический герой не видит следа от своей прежней жизни – только отражение, только отпечаток.
время костров, время косых лучей,
воздуха время, который дымит на сгибах –
время, когда обнажается остов, чей
нерукотворный сработан на тех олимпах,
где от простого смешения света с тьмой
время пестрит и подобно листве слетает
– кажется, можно потрогать его рукой,
через минуту посмотришь вокруг: следа нет.
Денис Безносов. «Ода звуку»
В стихотворной подборке Дениса Безносова удивительным образом прочно переплетены дань поэтической традиции – русской, античной, европейской, восточной (впрочем, поэзия не имеет конкретного пристанища, она всемирна) – и наследие авангардизма и постмодернизма с их интертекстуальностью и экспериментами с текстом. Стихи читаются единым потоком сознания, нанизывая образ на образ, ассоциацию на ассоциацию, соединяя в себе времена и стили, создавая нечто целое, вневременное, «поскольку времени как такового не существует».
элегия одинаковых кадров
никто не знает как долго будут тлеть
пойменные луга реки болота рухлые
кирпичные груды грязь грудные клетки
обломки сшитые в сплошные здания
бетонные квадраты выкорчеванные
с корнем славные мерзлые клубни
ибо разрушение настало внезапно
слышен вопль оронаима опустелого
разрушение и пагуба обнаружатся
на дверных столбах в нутро проникнув
мне снились слова на иностранном
промозглая морось медленный ветер
пронизывающий гомон животных
выбившись из сил вдоль облупившихся
фасадов колонна детей не разобрать
ни одного лица чем наблюдать за этим
спродручней слушать хрупкие помехи
выискивая голоса ощупью пересобирать
причинноследственность порядок
когда понятно было почему зачем
кто завершен а кому еще пригодится
ПРОЗА
Олег Ермаков. «За сказкой»
Документальный разсказ
Часть книги «Живознание, или Хождение за три реки». Сначала больше напоминает очерк, местами травелог, но чем дальше, тем сильнее «документальный разсказ» уходит в эссе, а местами и правда – в настоящую сказку древнего городка, сказку, дышащую давними историческими событиями – Смутным временем, призраками Лжедмитрия, Гаврилы Пушкина, Джорджа Лермонта (и собственно, самих потомков-поэтов), по-хлебниковски завораживающими образами и звуками природы. История становится легендой, обрастает домыслами, ассоциациями, очарованием – и подлинно превращается в ту самую сказку, к которой тянется сердце современного человека.
Но вот поделюсь одной находкой, приобретенной в процессе собирания образа Ореха, ее я обнаружил в великолепных томиках «Пословиц русского народа» Даля, подаренных давным-давно моей дочери Насте моим отцом Николаем Петровичем. Вот эта пословица из главки «Язык – речь», которая стоит философских трактатов: «Что знает, все скажет, и чего не знает, и то скажет».
И я сразу думаю о помощнике сказочного героя. Ведь у меня только этот помощник и есть: язык. Он и ведет по рекам и тропинкам этого Леса. Кстати, Оковский лес еще называли Волохонским. Предполагается, что название произошло от слова «волок», но возможно и другое толкование: от слова «волхв». Лес волхвов? Почему нет?
Язык мой – волхв мой.
Он и есть настоящий проводник.
Елена Долгопят. «Слова»
Короткие рассказы
Миниатюрные анекдотические истории из современной жизни – или, лучше сказать, современные притчи о самых обыкновенных – и в то же время чем-то «не от мира сего» – людях. Они очень похожи на каждого из нас, они общаются в социальных сетях, ходят в магазины и на работу, но в головах и сердцах у них – целая Вселенная, и кажется, что они живут словно немножко над – этим миром, своими соотечественниками и не только, бытом, укладом своих городов и городков. Только сами они не подозревают о том, какое сокровище носят внутри – может, это и хорошо.
Старики да малые дети помнят и то, что не видели. Темные леса, серых волков. Да мало ли что они помнят, чего нам не скажут. Художники тоже помнят. И проговариваются иногда. Не словами, а картинами, не картинами, а картинками.
Картинки – иначе свои работы Леонид Савельев не называл. Не от пренебрежения, от умиления. Надо же какие выходят. Они были для него точно детки. И он их жалел, что являются на свет, а для какой надобности, непонятно, поживут и погибнут, как все здесь на земле погибают. Краски потускнеют, бумага покоробится, и пусть уж лучше кинут в печь, пламя от них будет жаркое, веселое, целебное.
Александр Пятков. «Шестой троллейбус»
Из недописанной книги рассказов «Махра»
Когда мальчик становится солдатом, бытует мнение, что он становится мужчиной. Еще одно мнение – мужчины не плачут, это слабость, они уже достаточно взрослые, сильные, самостоятельные. Казалось бы, не поспоришь. Но вот приезжает мама (никогда не «мать»), и всплывают воспоминания из далекого детства, когда ты такой как есть и пока еще почти ничего не стыдно и все впечатляет. И сначала не понимаешь, потом сопротивляешься, потом что-то щелкает – и осознаешь, что, может быть, именно там ты и есть настоящий: где мама подтыкает одеяло, где газировка и печенье, где ездит такой знакомый шестой троллейбус, где все тепло и по-настоящему.
Вспомнилось, как мальчик забирался на земляные отвалы около деревни и кричал куда-то:
– Мама!
Она была уже далеко, дорога уходила на станцию, а мальчику нужно было еще целое лето жить в деревне у бабушки и слушать шум проходящих за лесом поездов. Мама оглядывалась и махала рукой.
А вот они едут вечером на троллейбусе. Мальчику хочется домой, и он, прижавшись щекой к оконному стеклу, с печалью смотрит на медленно тянущийся вдоль троллейбусной линии город. Мама гладит мальчика по голове, а мальчик слышит: «Потерпи чуть-чуть».
Глеб Гаранин. «Крупный дождь»
Рассказ
Клиника неврозов и Психиатрическое отделение – это одно и то же? Если у тебя в голове «тараканы» – ты уже болен или еще есть надежда? На самом деле это и не важно: все мы похожи друг на друга, все мы больны душою – каждый по-своему. Главная героиня ищет исцеления, но не обретет его, ибо несвободна. А подлинную свободу открывает ей девушка, страдающая бессонницей (кажется – всего-то!) – Кристина. Именно она пытается – почти по-детски, непосредственно – показать рассказчице суть вещей, явлений, самой жизни. Соглашаться или нет – личный выбор каждого, но, может быть, именно внутренняя свобода и делает человека по-настоящему исцеленным и – цельным?
Кристина же ведет себя так, будто знает отчетливо: это – можно, а пламя спички горячее, чем пламя зажигалки. <…>
Я понятия не имею, сколько времени, но во дворе никого нет, окна темные, а фонарь светит очень слабо. Под ним скамейка и дерево, которое все набралось света. Скамейка мокрая, поэтому мы вытираем спинку своими носками и садимся прямо на нее. Ночью в таких маленьких дворах магически тихо, воздух легкий, звуки острые. Приходится перестроить себя, чтобы соответствовать времени, которое нам никогда не принадлежит. Перестроить – значит думать по-другому, не торопиться и уступать невидимой и молчаливой силе. Но Кристина, похоже, считает иначе, или вообще никак не считает, а просто делает, что хочет. Она, наоборот, становится громкой и размашистой, любопытной, по-дурному смешливой, как когда теряешь чувство меры.
Интересно, думаю я, почему она не может уснуть? Может, потому что только ночью у нее работает голова?
«Но где-нибудь, когда-нибудь, наверно…»
Неизвестная беседа Юрия Казакова и Георгия Адамовича
Предисловие и подготовка Сергея Шаргунова
Сергей Шаргунов предлагает вниманию читателей уникальную беседу Юрия Казакова с поэтом и литературным критиком Георгием Адамовичем, которая состоялась в 1967 году во время поездки Казакова во Францию. Первоначально беседа была записана на диктофонную пленку – Юрий Казаков хотел позже выпустить беседу на радио, но не получилось. В октябрьском номере «Нового мира» опубликована расшифровка этого разговора.
Адамович. Я не очень люблю этот Серебряный век, хотя я был очень молод, когда он был в полном расцвете, я все-таки моложе поколения Серебряного века. Потому что, по-моему, это был век какой-то беспечный. Был, конечно, очень утонченный, и разговоры о… Конечно, была эпоха очень утонченная, особенно Петербург и петербургская интеллигенция, но была какая-то беспечность. Если бы не было Блока, то я думаю, что Серебряный век был явлением печальным в русской культуре. Блок оправдывал как-то тем, что он чувствовал неблагополучие всего, что происходит.
НОВЫЕ ПЕРЕВОДЫ
ФРАНЦУЗСКИЕ СОНЕТЫ XIX ВЕКА
Изначально переводы Константина Комарова предназначались для выставки «Сонеты и офорты». Подбор поэтов превосходный: Теофиль Готье, Поль Верлен, Анатоль Франс, Теодор де Банвиль и почти незнакомые большинству русских читателей Жан Экар, Жозеф Отран, Леон Дьер и другие. Подборка сопровождается небольшим предисловием, в котором Константин Комаров рассказывает не только об истории появления этих переводов, но и о своем подходе к труду переводчика.
Шарль Огюстен де Сент-Бев
Мост искусств
Под неба многозвездного убором
Один шагая по Мосту Искусств,
Желаю я, превыше многих чувств,
Любимую здесь видеть нежным взором.
От грязи уличной сбежав и суеты,
На отблеск лунный любоваться вместе
И на изгибы дивные созвездий
Над грешным шумом городской тщеты.
Мечтаю, опершись на парапет,
В глаза ей глядя, подарить букет,
И на скамейке, тронутой луной,
Дрожащий голос, радостью ведомый,
Прошепчет мне, что ей пора домой,
И мы – рука в руке – пойдем до дома.
ОПЫТЫ
Павел Глушаков. «В ладони старого дерева»
Из записной книжки
Собрание лирических заметок о самом повседневном, увиденном точно заново – глазами художника, будь то природа, городские будни, встретившиеся люди, история родной страны, искусство.
В небесах стали передвигать мебель, началась гроза. Первые капли дождя были похожи на иголки, пробившие защитную ткань. И запахло смесью зоопарка и терпкого женского парфюма – почему-то так пахнет в первые минуты грозы в городе.
Может ли быть песок мертвым? Оказывается, может: в запаянной колбе песочных часов движутся по бесконечной траектории песчинки, которые никогда не познают запаха моря, не взлетят на утреннем ветру, не заскрипят под ногой путника.
Поэт – какое-то зеркальное слово, в котором эгоистичное «э», сидя в кресле с высокой спинкой «т», смотрится в круглое зеркало «о», обрамленное рамой П.
Сергей Солоух. «Офицер и джентльмен»
О воспоминаниях командующего союзными силами в Сибири французского генерала Мориса Жанена «С миссией в воюющей России. Моя миссия в Сибири. 1916 – 1920 гг.. Воспоминания, дневники, статьи» (М., 2023).
Потому что так устроена человеческая память, что слабнет и путается, так устроены письменные свидетельства, в которых подлинное и истинное соседствует с домыслами и самой банальной отсебятиной, и даже в документах, с печатями и подписями, наличествуют, увы, и очень часто, пропуски, ошибки и самые банальные описки. Поэтому, чтобы нас приблизить к правде, не к мифу, легенде и апокрифу, а к истории и факту, свидетельств, документов, источников информации, попросту говоря, должно быть много, очень много, разных, как спорящих друг с другом, так и друг друга подтверждающих, и вот тогда-то по сумме всех векторов и можно будет говорить о большей или меньшей (или же и вовсе никакой) вероятности того или иного события, слова или же намерения участников или свидетелей великих дел и происшествий.
Михаил Горелик. «“Лавр“: фрагментальные маргиналии»
Речь идет об уже легендарном романе «Лавр» – филологическом, трагическом, постмодернистском, пронизанном магическим реализмом – это все о нем. Однако Михаил Горелик ставит своей задачей рассмотреть не столько содержание, сколько художественный инструментарий Евгения Водолазкина.
По существу, «Лавр» построен на игре с интертекстом: главным образом это средневековая русская литература – агиография и переводы, что естественно и понятно.
Далее о том, что к «главным образом» не относится: в роман парадоксально и демонстративно включается внешний текст, отнюдь не идущий к фабульному хронотопу, – то же смешение исторических времен, что и в языке: «Мы в ответе за тех, кого приручили», «Русский человек… бессмыслен и беспощаден», «Поверил гармонией алгебру», «Они ленивы и нелюбопытны». Совсем из иной корзины.
ПУБЛИКАЦИИ И СООБЩЕНИЯ
Андрей Ранчин. «Отражение истории в ”Войне и мире”»
Книга Льва Толстого и записки Дениса Давыдова
Прототипом Василия Денисова – гусарского офицера, сослуживца и старшего товарища Николая Ростова – послужил Денис Васильевич Давыдов – участник войн с Наполеоном, в 1812 году служивший в Ахтырском гусарском полку в чине подполковника и возглавивший один из воинских партизанских отрядов.
«Война и мир» – книга, написанная «поперек», вопреки – как вызов сложившимся традициям – научному пониманию истории, представлению о героическом, о Кутузове и Наполеоне, об эпохе крепостного права. Если же говорить об отражении писателем исторических фактов, то следует признать: «Война и мир», часто и безосновательно именуемая историческим романом, сочинение не только не историческое, но и программно антисторическое. Толстой с удивительной, хотите – смелостью, хотите – беззастенчивостью отвергает данные источников, подчиняя факты своей тенденции. Отношение к запискам Дениса Давыдова – один из самых показательных примеров.
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
Александр Жолковский. «На кресле отвалясь, – молчу, потерянный, или Фета тонкий карандаш»
Фет поражает тайной своих поэтических образов, «с настойчивой недосказанностью набрасывает свои импрессионистические мазки, предоставляя читателю восстанавливать контуры подразумеваемых событий». Александр Жолковский рассматривает «изюминки» образов, построения, стилистические средства фетовской поэзии (как создавалась та самая тайна?) на примере единственного стихотворения «На кресле отвалясь, гляжу на потолок» – но и его достаточно, чтобы понять суть поэтического мира Фета.
Фета я узнал поздно. В школе его в мое время не проходили, но и дома его почему-то не было. Блок, Белый, Ахматова, Пастернак, Мандельштам, Маяковский, Есенин, письма Флобера, «Боги жаждут» Франса, «Иной свет, или государства Луны» Сирано де Бержерака, Юрий Анненков, альбом с вахтанговской «Турандот», «ЛЕФ», «Гостиница для путешествующих в прекрасном», you name it, были, а Фета не было, и речи о нем тоже не было.
Его имя я впервые услышал от своего университетского сокурсника и будущего соавтора. В августе 1954-го, еще до начала учебного года, новоиспеченных студентов английской группы романо-германского отделения собрали в здании на Моховой, 11 (филфак МГУ еще долго располагался там) для предварительной ориентировки. К такого рода собраниям и инструктажам я привык еще в школе. Но тут произошло нечто необычное. На вопрос «агитаторши», как кто готовился к началу занятий, один из поступивших, Юра Щеглов, ответил, слегка расслабленным голосом, что «перечитал поэтов – Тютчева, Фета…» и немедленно получил назидательную рекомендацию держаться классиков – Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Маяковского. <...>
Тем не менее за Фета я взялся еще не скоро. Но постепенно обнаружил, что пути к нему ведут отовсюду – от Пастернака, Толстого, Бунина, инфинитивной поэзии, античной литературы, Хафиза, русской непристойной эпиграмматики… Из-за позднего знакомства его стихи в массе своей так и не вошли в мой основной стихотворный фонд и от зубов, что называется, не отскакивают, зато некоторые продолжают удивлять меня так, как если бы были написаны только что.
РЕЦЕНЗИИ. ОБЗОРЫ
Елена Соловьева. «Право голоса в «театре бытия»
Рецензия на сборник рассказов Николая Коляды «Ты не печалься»
Сборник представляет собой шестнадцать рассказов, действие которых происходит в вымышленном городе Дощатове, олицетворяющем собой нынешнюю Россию со всеми слоями ее населения – во всем их колорите. Есть в этом мирке и аутсайдеры (спивающиеся невостребованные ученые, городские сумасшедшие, музыканты и художники, да и попросту чудаки в глазах общественного мнения). Конечно, автор чаще всего на стороне этих «маленьких людей».
Александр Чанцев. «Растительная демократия»
Рецензии на книги Оливии Лэкс «Сад против времени. В поисках рая для всех» и Майкла Мардера «Растительное мышление. Философия вегетативной жизни»
На страницах романа Оливии Лэнг «Сад против времени» (ожидаемо в согласии с заглавием) главная героиня скрупулезно возделывает свой сад, перемежая это занятие собственными размышлениями. Даже персонажи в этой книге приходят и уходят, точно птицы или пчелы, и каждый из них так или иначе связан с темой сада – или более социальной – плантаторства. Сам же сад – реальный или же сад души человеческой – исполнен тайн и мудрости, своих закоулков и теней.
Вот другая работа – Майкл Мардер «Растительное мышление». Растение здесь предстает философским объектом, а не просто деталью привычного, пусть даже и прекрасного, пейзажа. В этой книге много перекличек с романом Оливии Лэнг, но с налетом науч-попа и символики – автор размышляет о самих смыслах растительного мира, значениях названий растений и пр.
Например, не так уж давно в область философии попали животные. Мардер, кстати, упоминает этот новехонький дискурс и в связи с ним полдюжины имен, среди которых Деррида, Агамбен, Харауэй и другие. Добавим, кстати, к ним имена отечественных исследовательниц – давно занимающейся этой темой Татьяны Горичевой и недавно примкнувшей к рядам зоофилософов Оксаны Тимофеевой.
Так почему же растениям не быть философским объектом?
СЕРИАЛЫ С ИРИНОЙ СВЕТЛОВОЙ
Искусство управлять
Обзор Ирины Светловой начинается с разговора об экранизациях пенталогии Патриции Хайсмит «Талантливый мистер Рипли» – как о полнометражных фильмах, так и о небольшом новом сериале Стивена Заилляна «Рипли» – «об одаренном и образованном молодом человеке, увлекающемся искусством и иногда убийствами», очаровывающем своим обаянием и благодаря этому искусно управляющем людьми.
Еще один сериал об искусном и талантливом манипуляторе – «Сегун», вышедший также в этом году и ставший экранизацией романа Джеймса Клавелла. Конфликт японской феодальной и европейской культур, непростое военное время и преддверие новой эпохи (легендарной Эдо). «Роман и достаточно точно следующий за ним сериал построены таким образом, что все перипетии лишь подводят нас к центральному событию, которое оказывается за пределами сюжетной канвы. Речь идет о самой крупной в истории Японии Битве при Сэкигахаре, состоявшейся 21 октября 1600 года».
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЕ ЛИСТКИ
КНИГИ
В октябрьском выпуске читателям рекомендуются следующие издания: сборник эссе Бориса Кутенкова «25 писем о русской поэзии»; основанная на документальных источниках литературоведческая работа Бориса Романова «Черный агат. Е. Ф. К., Александр Блок и другие»; сборник работ Георгия Шенгели «Маяковский во весь рост. О литературе и литераторах».
ПЕРИОДИКА
В октябрьском номере «Нового мира» составитель знакомит читателей интересными публикациями из печатных и онлайн-СМИ, таких как «Российская газета», «Формаслов», «Урал», «Литературоведческий журнал», «Алтай», «Сибирский филологический журнал», «Горький», «Звезда», «Литературная газета», «Нож», «Знамя», «Вечерняя Москва», «Вопросы литературы», «Фома», «Нева», «Неприкосновенный запас», «Кварта» и др.
Например:
Сергей Федякин. Прорастания. – «Москва», 2024, № 8.
«Писал он [Платонов] карандашом. Правил тоже карандашом, но иногда переходил на чернила. И в этих перебивках – свой, особенный ритм. <...> Карандаш хуже сохраняется, нежели чернила, и тому, кто возьмется читать рукопись, лежавшую десятки и десятки лет, над многими местами придется ломать глаза».
«Бумага гладкая, бумага шершавая, бумага плотная и тонкая; бумага и светлая, и тронутая желтизной, и совсем пожелтевшая. Листы разного формата, одни чуть больше, другие короче. Есть листы одинарные, есть двойные. Эти Платонов не всегда складывал ровно, к тому же и такой двойной мог иногда разделить на два. Писатель, такой «неудобный» для общей картины русской литературы 20 – 30-х годов ХХ столетия, он и в рукописях своих – неудобный. Рукопись трудно сложить стопкой. Часть листов исписана с одной стороны, часть с обеих. Почерк причудливый, более или менее отчетливые слова и фразы чередуются с такими, что трудно разобрать. А есть еще и беглые заметки на полях, и торопливые переделки, и „памятки на будущее”. „Отсюда”, – помечал Платонов с краю. И далее ставил: „До сих”».