Организатор платных антисоветских курсов

Сначала немного предистории — как Домбровский оказался в Алма-Ате и как там начиналась его другая жизнь.

Первый арест и тюрьма в 1932 году стали особым травмирующим опытом и оказали значительное влияние на мировоззрение будущего автора романов о сталинском времени. И все-таки это был еще не 1937 год, не те аресты и не та тюрьма. Любопытный факт, но приговоренный в октябре того же 1932 года к высылке в Казахстан московский студент окажется в Алма-Ате только в мае месяце. Это отнюдь не предположение и не вывод, сделанный на основе обрывочных сведений. Об этом рассказывает сам Домбровский в одном из допросов в уголовном деле 1939 года: «В город Алма-Ату я прибыл из города Москвы в 1933 году в мае месяце... После моего освобождения в Москве я находился месяцев 6-7...»^[1]

Получается, что первые же страницы «Хранителя древностей» автобиографичны и достоверны — роман начинается с московского вокзала:

 

Впервые я увидел этот необычайный город, столь непохожий ни на один из городов в мире, в 1933 году и помню, как он меня тогда удивил.

Выезжал я из Москвы в ростепель, в хмурую и теплую погодку. То и дело моросил дождичек, и только-только начали набухать за заборами, на мокрых бульварах и в бутылках на подоконниках бурые податливые почки. Провожали меня с красными прутиками расцветшей вербы, потешными желтыми и белыми цветами ее, похожими на комочки пуха^[2].

 

По цветению вербы можно установить время, когда выезжал Домбровский, — конец марта или начало апреля.

Не видевшие уголовных дел и не читавшие допросов мемуаристы, журналисты и ранние исследователи, гадая и сомневаясь, не понимая, как такое могло быть — еще целых полгода в Москве, — предполагали, что все это время будущий писатель продолжал находиться в тюрьме, а не на свободе, якобы от него добивались, чтобы он оговорил кого-то из друзей и знакомых. Или же списывали все на сложности железнодорожного сообщения: «...по свидетельству сотрудников НКВД^[3] тех лет, этап из Москвы до станции Талгар^[4] Алма-Атинской области (а прибывал высланный обязательно туда, так как именно здесь находился приемник-распределитель) шел приблизительно около шести месяцев»^[5].

Но дело в том, что Домбровский отправился в высылку не в тюремном вагоне и не как зэк — не было ни решеток, ни конвоя. До места высылки он добирался самостоятельно — как простой пассажир. В том же допросе в деле 1939 года читаем вопрос следователя и ответ писателя: «В Алма-Ату вы этапом были направлены? — Нет, ехал вольно».

Как же так получилось: арест, приговор, потом еще полгода в Москве?

Причина задержки и столь длительного нахождения в городе, скорее всего, была в сильном обострении нервной болезни, о чем мы будем еще не раз читать в других уголовных делах, — эпилепсия. В тюрьме она каждый раз усиливалась. Таким образом, эти полгода Домбровский мог провести на больничной койке и на домашнем излечении.

А как же комфортабельная поездка — как такое было возможно, если его осудили?

«Примечательная особенность тех лет: так сказать, полнейшее доверие к преступнику, — пишет Николай Кузьмин, один из мемуаристов. — Получив приговор на руки, он освобождался из-под стражи: извольте выполнять решение суда самостоятельно! По всей видимости, властям всего важнее было выпихнуть нежелательного гражданина за пределы столицы»^[6]. Кузьмин, однако, не сделал важного уточнения о том, что преступники, как и преступления, бывают разные и административно высланный — это совсем не то же самое, что сосланный...

 

1933 год. Весна. Поезд. Новенький вагон.

Как известно, первую пятилетку кончили в четыре года, и Домбровский как раз мог насладиться ее плодами. Например, одним из знаковых приобретений был «егоровец» — новый пассажирский вагон, пришедший на смену старым, дореволюционным. В этих вагонах впервые в отечественной практике вагоностроения появились такие новшества для пассажиров, как: водяное централизованное отопление (печки-буржуйки и паровые котлы стали больше не нужны), канализация, электрическое освещение салонов, снаружи на кузов стали наноситься трафаретные надписи с маршрутом следования поезда, а также номер вагона.

Домбровский сидел в вагоне. Это было накануне его дня рождения — вскоре, в мае месяце, ему должно было исполниться 24 года.

Пахнущий деревом и лаком современный вагон еще не успел впитать в себя запахи «нового человека». В ранние советские годы понятие «нового человека» часто мелькало в печати. Речь, естественно, шла о человеке новой формации и нового типа, который должен был еще сформироваться, чтобы стать крепким винтиком молодого советского государства.

Домбровский смотрел то в окно, то на попутчиков, то на лампы. Этот удивительный электрический свет — электрификация, начавшаяся в двадцатые, продолжалась в стране полным ходом. Глядя на этот свет, он вспоминал умершего отца Иосифа Витальевича, как тот ласково называл Лидию Алексеевну, его мать, «лампочкой». Сегодня, в наше время, назови так любимую женщину, это прозвучало бы обыденно или даже двусмысленно, но тогда выражение «до лампочки» еще не вошло в лексикон, а сама лампочка воспринималась как чудо. «Ты — мое счастье, ты — моя лампочка!» — умиленно повторял отец^[7]. Еще не так давно — до первого ареста, — Домбровского бы передернуло, вспомни он об этой «лампочке», но сейчас ему вдруг стало жалко и себя, и отца, и даже мать: все когда-то было по-другому, было так недолго и так светло, но все это осталось там, где-то в раннем детстве, в другой стране, где эта самая «лампочка» горела точно так, как о ней говорил отец.

Фирменный пирог любимой няни. Книжки востоковеда Бартольда. Степные картинки. Стучали колеса, и ревел гудок, все громче разнося из конца в конец весть о Сталине, о его трудовых людях, о новом мире!

Всего несколько лет назад был открыт Турксиб — железная дорога, соединившая Сибирь со Средней Азией. Турксиб был грандиозной стройкой первой пятилетки. Запуск дороги стал знаковым для всей страны. Это было главное индустриальное достижение и символ советского прогресса в те годы. Многие писатели и журналисты откликнулись на это событие и отразили его в своих произведениях, например, поэт Александр Введенский в небольшом стихотворении, которое так и называлось — «Турксиб», оно было опубликовано сразу после открытия дороги в детском журнале «Еж» (№ 7 за 1930 год):

 

В Туркестане хлопок растет,

А в Сибири растет пшеница.

Но пустыней дорога идет,

По горам дорога теснится.

            Раньше было — шел караван,

            Шел недели, шел месяца.

            Иногда ревел ураган,

            И верблюды тряслись как овца.

А теперь по пустынной шири

Загремел паровозный свисток. —

Это поезд идет из Сибири

И верблюды зарылись в песок.

 

Высланный из Москвы Домбровский был в числе первых пассажиров, проехавших по этому пути. В итоге поездка была символичной. Юрий Осипович был молод, и он мчался в новом вагоне по новой дороге и в новую жизнь! Не «новый человек», а «старый Гамлет». Понимал он это или нет, но очевидно, что, сидя в поезде, он думал о разном. Какое смешение чувств он должен был испытать при этом? От радости, облегчения и приключенческого азарта до грусти, тоски и романтической тревоги. Да, он отправлялся в неизвестность, однако он избавился от отчима, от матери и всех тех, кто не понимал и не принимал его.

«Осмелюсь предположить, что... в его душе происходило что-то пушкинское. Как известно, казачий городок Уральск был крайней точкой знаменитого путешествия поэта, отправившегося за материалами о Пугачеве. Современный поезд быстро уносил Домбровского гораздо дальше, в самую глубь загадочных степей... Перечитывая „Историю Пугачева”, невольно останавливаешься на строках: „Печальные пустыни, где кочуют орды диких племен, известных у нас под именем киргиз-кайсаков”. Эти строки наводят на догадку, что так или примерно так думал и Домбровский, когда простаивал возле вагонного окна... Уж что-что, а пушкинские тексты он знал чуть ли не наизусть!»^[8]

Вагон разгонялся медленно, но когда он уже мчал, то это казалось невероятно быстро! Подходя к окну, чтобы в очередной раз посмотреть, как после долгой остановки окутанный облаками пара и дыма махина-паровоз набирает скорость, Юрий Осипович ждал поворота, дорога изгибалась дугой, и становился виден в движении кривошипно-шатунный механизм. Он был один — Москва становилась все дальше и дальше, но все же он был восхитительно молод и одарен воображением, он мечтал, и этого пока было достаточно. Теперь он мог вообразить себя, например, путешественником-исследователем и первопроходцем.

«Думаю, мысленному взору будущего писателя представлялись и казарменные постройки Кушки, и оазис Чуйской долины, и синева высокого горного Иссык-Куля, и глиняная муть реки Или, и голубые купола мечетей Герата и Мазари-Шарифа. Край был богат Историей. После туменов Чингиз-хана здесь неистово свирепствовали воины ислама, раздвигая саблями границы халифата»^[9].

После страшного полуторамесячного заключения с допросами и болезни он наслаждался свободой. Будущее было неясно, впереди предстояли хлопоты, связанные с необходимостью устраиваться на новом месте среди незнакомых людей. Однако новая жизнь не только пугала, но и обещала. Вдруг судьба вовсе не злодейка и именно там он себя найдет? Нет, конечно же, найдет, должен найти, как же иначе? Три года высылки — это срок. За три года еще многое изменится, как уже менялось не раз в этой стране, чему с самого детства он был очевидцем.

 

Уехав из хмурой весенней Москвы, где еще не до конца растаял снег, он попал в цветущий город-сад — в Алма-Ату. Об этом мы тоже читаем в начале «Хранителя древностей»: «...здесь я сразу очутился среди южного лета. Цвело все, даже то, чему вообще цвести не положено, — развалившиеся заплоты (трава била прямо из них), стены домов, крыши, лужи под желтой ряской, тротуары и мостовые».

Ранним майским утром поезд прибыл на вокзал Алма-Ата-1. Вокзал располагался в тогдашнем пригороде, на расстоянии 8-10 километров от города. Здание вокзала было совсем небольшое, конструктивистское, в один или два этажа, однако с огромными окнами. До наших дней оно не сохранилось. Дорога была неблизкая. От вокзала было проще добраться до ближайших поселков, чем до Алма-Аты.

 

Но Алма-Ата спала, спросить дорогу было не у кого, и я двинулся наугад. Просто потому пошел, что лучше все-таки идти, чем стоять. Шел, шел, шел — прошел километра три^[10] и понял, что кружу на одном месте.

 

Предположим, раз он пишет в романе о трех километрах, что сначала его довезли до ближайшей станицы или колхоза, или же до дальней северной окраины города. Алма-Ата находилась в предгорьях, и дорога постепенно шла вверх, так что, блуждая и наворачивая круги, он все время поднимался. Уже в самом городе ориентироваться было проще: начинавшийся когда-то как военное укрепление, он имел правильную, римскую, планировку — прямоугольные кварталы, прямые пересекающиеся улицы.

 

Это еще не была «красавица Алма-Ата» сороковых, а тем более пятидесятых годов: хаты, хатки, странные саманные постройки, где добрую половину дома занимает стена, а окошко находится под крышей; потом вдруг выкатится крепкая, как орех, русская изба с резными подоконниками и широкими воротами, за ней потянется длинная турксибская постройка на целый квартал — масса окон, террас, дверей, лестниц — и снова хаты, хатки. Глина, саман, тес, тростник. Ни бутового камня, ни кирпича. Новых двухэтажных домов мало — старых совсем нет. В общем, мирно спящая казачья станица самого начала века.

И вдруг произошло чудо: я пересек улицу и очутился в совершенно ином городе. Улицы здесь были широкие, мощеные, дома многоэтажные, изукрашенные сверху донизу, к каждому из них вела лестница с огромными церковными ступенями из белого камня. Крыши у этих хором были тоже особенные — сводчатые, и кончались они то шпилем, то цветным куполом, то петухом. И везде резное дерево, белый камень, колонны, узорчатые водостоки.

 

Алма-Ата, которую застал Домбровский, еще жила на пересечении эпох и веков. В царские времена, в период освоения Российской империей казахских земель, началась постепенная урбанизация и цивилизация края, строились военные укрепления, одним из которых изначально была Алма-Ата, а также первые технические сооружения, возникали и росли города. Несмотря на все приобретения и достижения, полученные в «тюрьме народов», в начале ХХ века и при ранней советской власти Казахстан все равно оставался отсталой территорией с натуральным хозяйством, патриархально-феодальными и родоплеменными устоями. Основное население — казахи — вели сельский, но главным образом кочевой, а часто и полукочевой образ жизни. Таким образом, из самого замшелого феодализма Казахстан скакнул сначала в капитализм, а затем резко в социализм.

И Алма-Ата тоже не была Алма-Атой — ее первое название было город Верный^[11], а коренными алмаатинцами были потомки первых переселенцев — сибирских казаков и крестьян. Впрочем, так было не только в Алма-Ате, но и во всем Казахстане: «Дореволюционное городское население было по преимуществу русским. В городах Северного Казахстана много татар, а в городах Южного Казахстана — узбеков. Еще в 1920-х в городах Казахстана удельный вес казахов составлял всего лишь 7,2%»^[12].

В конце двадцатых годов опальный Троцкий, проведший в Алма-Ате чуть более года перед выдворением из страны, писал о городе: «Город весь в сaдaх, это прaвдa. Но в то же время он весь в пыли и в мaлярии, особенно средняя и нижняя его чaсти»^[13].

Наконец, насколько разнятся с восторженно-поэтическими описаниями Домбровского, по сути, поющего гимн еще той, старой Алма-Ате, слова Левона Мирзояна, в 1933 году назначенного новым главой крайкома, как раз тогда, когда Домбровский отправился в высылку:

 

Ужас, что из себя представляет Алма-Ата, — это паршивенькая деревенька, и, конечно, в несколько раз хуже любой северо-кавказской станицы.  И вот в этом — Алма-Ата: помещений нет, народу негде жить, работники разбегаются, света нет — приходится работать при керосиновых лампах, а когда ставишь вопрос о том, что надо строить, то все приводят десятки доводов о невозможности этого...^[14]

 

В 1929 году в Алма-Ату перенесли столицу^[15], и начались перемены. Таким образом, Юрий Осипович застал город в самом начале его превращения и преображения. В ближайшие годы все здесь должно было приобрести соответствующий порядок и масштаб современной столицы имперской окраины. Должны были вырасти новые правительственные здания, открыться школы, техникумы, институты, театры, Казахский государственный университет^[16], Государственная публичная библиотека имени Пушкина^[17], Казахское государственное издательство художественной литературы^[18], должна была появиться своя академия наук и даже свой зоопарк.

Алма-Ата задумывалась как столица прогрессивная, поэтому вскоре в ней начал торжествовать главный архитектурный стиль времени — конструктивизм. Очень жаль, но от того города будущего сохранилось немногое, но все-таки сохранилось кое-что значительное, в том числе и несколько очень важных зданий для биографии писателя. Среди этих домов, например, «Городок чекистов» — построенный в те годы и на тогдашней улице Дзержинского^[19] специально для сотрудников ОГПУ-НКВД комплекс административных и жилых зданий, где работали и жили невыдуманные персонажи «Факультета ненужных вещей». Было очень удобно: шаг из дома, и ты у себя на работе. Пройдет всего пара лет, закончится «ежовщина», и те же самые люди по иронии судьбы сами окажутся на месте преступников: шаг из дома, и ты в тюрьме. Жилые дома построены из дерева и стоят в «цементной шубе», иначе говоря, покрыты обмазкой. Есть в них и в их мрачной истории что-то от языческих зиккуратов.

 

Воспоминания сохранили рассказ Домбровского о его первых днях пребывания в Казахстане — о нескольких месяцах, которые он провел, нищенствуя, где-то под Алма-Атой, не имея возможности сразу обосноваться в городе. Друг писателя Павел Косенко, пересказывая эту историю, уточняет, где именно он поселился: «Приезжий снял угол в Тастаке в домике вдовы-казашки с пятерыми ребятишками»^[20].

Тастак — это историческая местность вблизи Алма-Аты, которая позднее стала районом города, но в то время, когда дикий москвич оказался на пороге дома вдовы-казашки, здесь располагалась казачья станица Ленинская. Скорее всего, в этой станице его и приютили.

Первые месяцы были самыми тяжелыми — ни денег, ни работы, вдобавок в стране бушевал голод (1932—1933 годы), сильно затронувший ее республиканские окраины. Поэтому воспоминание о вдове-казашке было для писателя таким важным:

 

Каждое утро из остатков муки эта женщина пекла большую лепешку и ломала ее на шесть равных кусков — своим детям и этому чужому и малопонятному ей русскому парню. Когда Домбровский в старости рассказывал об этом, в глазах его стояли слезы^[21].

 

Но кроме голода в самой Алма-Ате был жилищный кризис. Возможно, этим и объясняется, почему Домбровскому пришлось поселиться в пригороде. Население города росло быстрее, чем успевали строить. В «Большой советской энциклопедии» об этом сказано: «Захолустный в прошлом провинциальный городок Алма-Ата в результате социалистического строительства стала одним из крупных экономических и культурных центров Советской Азии. Большое значение имели для Алма-Аты перенесение в нее столицы Казахстана (1929) и проведение Турксиба (1930). В 1926 в Алма-Ате было 45600 жителей, в 1929 — 230500. По сравнению с 1913 население увеличилось больше, чем в 5 раз».

 

Наконец Юрий Осипович оказывается в самой Алма-Ате, и вдруг неожиданная удача, происходит резкий карьерный скачок, и статус его меняется — из бедного дикого высланного студента Домбровский превращается в директора школы:

 

...прожив некоторое... время в одном из районов области и чудом выжив, он перебирается в город и принимается за поиски работы. И ближе к сентябрю-октябрю 1933 года получает назначение на должность директора начальной школы для взрослых № 10. Затем новое назначение. В 1935 году его переводят директором в школу № 2 — тоже начальную и тоже для взрослых. Находилась она в пригородном колхозе «Горный гигант». Вот здесь-то и происходит с Домбровским та самая «криминальная» история, результатом которой становится второй в его жизни арест...^[22]

 

О школах №№ 2-10 мы знаем благодаря сохранившейся в алматинских архивах анкете, заполненной писателем во второй половине 1930-х годов^[23], когда он устраивался на новую работу — в Центральный музей Казахстана. Однако автор статьи ошибается, на самом деле «та самая история» случилась раньше, еще в самой первой школе. Нет достоверной информации о том, как быстро после своего появления в Алма-Ате Домбровский стал директором, однако точно известно, что его первым местом работы была школа повышенного типа № 1, а не № 10. Возможно, позднее у школы сменился номер? Скорее всего, одновременно с директорством началась и его преподавательская деятельность — Домбровский ведет уроки литературы, а позднее и русского языка.

Сегодня такое было бы удивительно и невозможно: бывший студент, не получивший высшего образования и отчисленный из двух вузов (об этом — далее), не имеющий никакого опыта преподавания, вдруг сразу устраивается директором. Напомню, Домбровскому было двадцать четыре года. Однако в стране победившей революции все или почти все было возможно. Кроме того, все должно было развиваться ударными темпами, не только промышленность, но и образование. Ради статистики чем-то приходилось жертвовать, и неизбежен был побочный эффект, когда количество становилось важнее качества. Шла масштабная, всесоюзная борьба с безграмотностью (так называемый ликбез). Школ становилось все больше, соответственно, должно было расти и число учителей, которых из-за дефицита кадров лепили из кого попало, превращая это число в «поголовье», — лепили из тех же специалистов по поголовьям, вчерашних работников совхозов. И все равно их катастрофически не хватало, особенно в отдаленных регионах и уголках.

 

К 1936 году 40% всех учителей были моложе 28 лет.

Уровень образования учителей был выше в крупных городах — 15% учителей начальных школ Москвы и Ленинграда имели высшее образование, в то время как в ряде отдаленных регионов к середине десятилетия до 70% учителей (всех типов школ, а не только начальных) не имели даже оконченного среднего общего образования.

В этот период (до 1935 — 1936 годов) квалификация учителей не слишком волновала руководителей образовательной отрасли — их главной задачей было создать как можно больше начальных школ, охватить начальным обучением всех детей. Во вторую пятилетку приоритеты изменились, более доступным должно было стать среднее образование^[24].

 

Как отмечает главный историк советского учительства тридцатых годов Томас Юинг в книге «Учителя эпохи сталинизма», в школы в те годы брали всех, кто был готов, значит хотел работать учителем, а не тех, кто был способен преподавать. Один такой заведующий начальной школой, например, пытался заочно окончить неполную среднюю школу, но был оставлен на второй год в шестом классе. В протоколе аттестации, как равнозначные, перечислены и другие его недостатки:

 

О руководителях партии и правительства не имеет понятия. Совершенно не имеет представления о художественной литературе и методах преподавания. Географии не знает. В политических вопросах не разбирается. Программы начальной школы не усвоил^[25].

 

Само собой, таких неизбежно увольняли, и недавние труженики совхозов, крестьяне и рабочие становились «летунами»: после увольнения в одной школе они тут же перебирались в другую. Одна такая «летунья» сменила одиннадцать мест работы всего за два года^[26]. «Летунство» вошло в тогдашнюю повседневную терминологию, обсуждалось на партсобраниях и в печати. «Огромное полотно было написано двумя красками — розовой и черной; надежда жила рядом с отчаянием; энтузиазм и злоба, герои и летуны, просвещение и тьма — эпоха одним давала крылья, других убивала», — писал Эренбург в книге «Люди, годы, жизнь». Таким же «летуном», по сути, был и великий комбинатор Остап Бендер, герой Ильфа и Петрова, с грациозной предприимчивостью и находчивостью менявший свои профессии и таланты, представляясь то одним, то другим, то инспектором пожарной охраны, то гением-художником, то гроссмейстером. Таких Бендеров тогда было много. Их мгновенная карьера начиналась сразу со взлета и напоминала прыжки с парашютом.

Не без авантюризма был и Домбровский.

Оказавшись в Алма-Ате, дикий москвич, естественно, стремился заново организовать свою жизнь, найти дом, друзей, работу. Чтобы устроиться в школу директором, он подделал две справки об образовании. В той обстановке это было сделать несложно: бардак творился не только в школах, но и во многих сферах и учреждениях, в том числе в системе нотариата. Первая справка была Высших государственных литературных курсов (ВГЛК), где писатель учился в 1926 — 1928 годах. Вторая — ГИТИСа, куда он поступил на театроведческий факультет в 1931 году, однако учеба была прервана арестом (в 1932-м). В справках Юрий Осипович «по-бендеровски» нарисовал себе нужное количество лет обучения, причем в обоих вузах.

О поддельной справке ВГЛК я уже успел рассказать в первой главе^[27], посвященной ранним студенческим годам и скандальной истории с отчислением. Вторая справка тоже интересна, и снова речь об отчислении. Она имеет странную дату 1 января 1933 года и была выдана ГИТИСом вскоре после того, как Домбровский был впервые приговорен и выпущен из тюрьмы.

Упомянутая справка, как и справка ВГЛК, будет приобщена вместе с другими документами к новому уголовному делу писателя. В его тюремной истории оно было вторым по счету, при этом это был первый раз, когда он арестовывался в Алма-Ате. Собственно, этому аресту и посвящена нынешняя глава.

 

Государственный институт

ТЕАТРАЛЬНЫХ ИСКУССТВ

ГИТИС

1 января 1933 г.

№ 127

 

Справка

 

Настоящая справка дана тов. Домбровскому Ю. О. в том, что он состоял студентом IV курса театроведческого (режиссерского) факультета Государственного института театральных искусств и c 15/XII 32 года отчислен из вуза за плохую посещаемость.

 

Директор Теа-вуза: <нрзб>

Секретарь: <нрзб>

 

В отличие от справки ВГЛК, написанной от руки самим же Домбровским и заверенной у недобросовестного нотариуса, справка ГИТИСа была оригинальная — на бланке и с печатью вуза. Она заполнена рукой секретаря, подписана им же и директором. По всему видно, что изначально она не была фальшивой.

Тогда что в ней ненастоящее — где здесь обман?

Достаточно слегка приглядеться, чтобы узнать почерк Домбровского и приписки, сделанные его рукой, превращающие театроведческий факультет — в режиссерский, а второй курс — в четвертый. Юрий Осипович пририсовал, причем чернилами другого оттенка (менее черного), косую черту к римской «II», чтобы получилось римское «IV». Учитывая, что срок обучения в вузе был четырехлетний, как и в ВГЛК, где он также нарисовал себе последний курс, вместе с этой справкой получалось, что он имел чуть ли не два диплома, правда незащищенных, но все равно это было почти как два высших образования. Таким образом, в глазах местных ударников просвещения он должен был казаться чуть ли не академиком.

Возможно, дикий москвич рассчитывал также на работу в театре, куда его влекло с юности, ведь еще до ГИТИСа он мечтал «быть актером, учил наизусть стихи и прозу»^[28]. Неизвестно, пробовал ли он устроиться туда в каком-либо качестве помимо школы, но мы знаем, что театральная мечта все-таки приведет его в эти стены. Десять лет спустя все там же — в Алма-Ате — он будет преподавать теорию драмы и историю русского театра, а также вести специальный курс по Шекспиру.

Но пока до театра было еще далеко, и сразу с высоты началась карьера в школе, где его почти два высших образования не вызвали никаких сомнений, да и могли ли вызвать в тех условиях? Возможно, ему даже не потребовалось блистать эрудицией. Все-таки на фоне многих Домбровский действительно был самым образованным: москвич, сын учительницы, получивший частичное домашнее образование, окончивший семилетку, два года учившийся в одном вузе и год в другом, вдобавок корректорские курсы, ему преподавали учителя и профессора еще старорежимной закалки, наконец, он просто много читал и многое знал наизусть. На грамматические и орфографические ошибки при этом можно было закрыть глаза. Этим Домбровский как раз не отличался от большинства других спешно мобилизованных и новоиспеченных преподавателей, не доучившихся за партой.

 

Пройдет всего год или полгода, и в 1934 году Домбровский встретит юную Галину Жиляеву-Шуеву^[29], с которой захочет построить первую семью. Он — двадцатипятилетний, худой, угловатый, длинный и несколько нескладный парень с непокорной шевелюрой черных волос, даром что директор, а она — старшеклассница в той самой школе, в которой он работает, шестнадцатилетняя, маленькая и худенькая, темно-русая, большеглазая, со светлыми глазами и хрупким овалом лица, внешне чем-то напоминающая воробушка, с которым ее сравнила однажды Лидия Алексеевна, мать писателя.

Мы не знаем подробностей и точного времени знакомства Домбровского и Галины, однако можем предположить, что оно произошло в середине или в самом конце 1934 года. Это предположение основано на показаниях Николая Жиляева-Шуева^[30], отца Галины, из его уголовного дела 1936 года — протокол допроса от 9 января 1937 года:

 

Вопрос: С какого времени вы знакомы с Домбровским?

Ответ: Я знаком с Домбровским с января 1935 года.

Вопрос: При каких обстоятельствах вы с ним познакомились?

Ответ: Меня познакомила дочь в январе месяце, когда он приходил к нам на квартиру за классным журналом, который находился у моей дочери.

Вопрос: Как часто вы встречались с Домбровским?

Ответ: Второй раз я встретился с ним 1 марта 1935 года, когда он приходил с двумя сослуживцами по школе, фамилии не помню, на день рождения дочери Галины^[31].

 

О чем думал Юрий Осипович, и как он тогда видел свою дальнейшую судьбу? Давайте судить по делам и поступкам. Вскоре после встречи с Галиной он знакомится с ее родителями и начинает бывать у них дома. Об этом тоже расскажет на допросах Николай Демьянович. На короткий период времени, но с Домбровским происходит совершенно небывалое, то, что не соответствует тому Домбровскому, каким его запомнят, — он преображается. То ли под влиянием Галины, то ли всерьез войдя в роль директора школы, но Домбровский начинает меняться, причем, с обывательской точки зрения, в лучшую сторону: становится опрятнее, ходит в костюме, в накрахмаленных выглаженных рубашках, подрезает свой вихор и делает модную прическу «валентино» — сильно набриолиненные и гладко зачесанные волосы с аккуратным, четким пробором. Второй раз, спустя тридцать лет, нечто похожее с ним сделает (но этот эффект также окажется временным) только одна женщина — Клара Турумова, впоследствии вдова и хранительница архива. Очевидно, все было очень серьезно. Вдобавок забежим немного вперед: летом 1936 года, когда закончился срок его высылки, он повез Галину в Москву, чтобы показать ее родственникам и впервые за несколько лет увидеться с ними самому, в первую очередь с матерью, которая должна была понять кое-что важное о своем сыне: отрезанный ломоть не потерялся и не пропал.

Домбровский к тому же проявляет себя как организатор. Видимо, чтобы упрочить финансовое положение, весной 1935 года он добивается разрешения открыть при школе платные курсы по подготовке комсомольской молодежи в техникумы и вузы. Курсы должны были функционировать в формате школы взрослых, то есть вечерней школы для работающей, и в первую очередь для рабочей, молодежи. Домбровский помнил о своей учебе на Литературный курсах, тоже платных, так что эта идея должна была прийти сама собой.

Еще не начавшие работать курсы требовали немалых усилий перед открытием. Юрий Осипович развешивал объявления, заказывал учебники и классные доски, готовил с учителями программы и проверял знания поступающих, а Галина помогала ему, совмещая роль секретаря и бухгалтера курсов, получала и хранила деньги и заявления о приеме, оплачивала счета, выдавала авансы и брала расписки.

Начали записываться первые ученики — десять человек, двенадцать, девятнадцать... Желающих было достаточно, и курсы обещали стать успешными. Казалось, жизнь Домбровского пошла по правильному пути: он стал директором, встретил Галину, обрел новую семью и новый дом, срок высылки уже подходил к концу — оставалось всего три месяца^[32], наконец, должны были заработать курсы, но происходит новый арест, и Юрий Осипович впервые попадает в алматинскую тюрьму — в серое здание на тогдашней улице Дзержинского, где его ждали будущие герои романа-дилогии. Это было «длинное и низкое здание», как он описывает его в «Факультете ненужных вещей», запоминающееся своим соседством с парком и детской площадкой, в чем легко было заметить особый драматический контраст или контрапункт всего происходящего: «Из окна — оно открыто прямо на детский парк — так и тянет сосной! Вон солнце залило всю комнату!  А шуму-то, шуму! Ребята визжат! Качели скрипят! Оркестр играет! Затейники в рупор орут! А ты вот сиди тут!» Из подобных противоречий и контрапунктов формировалось ощущение эпохи. Это соседство тюрьмы и праздника начинается со знаменитой фразы вождя о том, что жить стало лучше и веселее, произнесенной спустя год после убийства Кирова и усиления репрессий. Как бы продолжая эту фразу вслед за вождем, Домбровский расшифровывает ее (там же — в «Факультете») в конкретных деталях, отражающих не только экономические достижения и настроенческие установки в обществе, но и всепобеждающий парадокс жизни — желание жить, жить по-настоящему, особенно усиливающееся в атмосфере страха и смерти:

 

В эти самые годы особенно пышно расцветали парки культуры, особенно часто запускались фейерверки, особенно много строилось каруселей, аттракционов и танцплощадок. И никогда в стране столько не танцевали и не пели, как в те годы. И никогда витрины не были так прекрасны, цены так тверды, а заработки так легки.

 

И еще два ярких эпизода с описанием тюрьмы, на этот раз камеры с ее бредовыми сновидениями и полустертыми границами прошлого и настоящего, которые постоянно переходит главный герой — Георгий Зыбин, а по сути сам Домбровский, бывший, как известно, его протипом:

 

...повернулся на бок, и тут стерильно белый, ужасный свет наотмашь ударил его по лицу. Под утро свет этот набирал силу и становился таким пронзительным, что пробивал все: веки, ладонь, подушку — все, все! Зыбин ненавидел его. Сон был волей, а свет тюрьмой, и тюрьма эта присутствовала во всех его снах. Вот и сейчас — счастливые, свободные, веселые, они стояли на высоком берегу над морем, болтали, смеялись, а белый мертвенный свет, пробившийся из яви, горел над ним, и он все равно был в тюрьме.

<...>

После того как Зыбина взяли с того допроса и дотащили до камеры, для него напрочь исчезло время. Он закрывал глаза — и наступала ночь; электричество горело ровно и светло, в коридоре было тихо, в хрупком тонком воздухе  за окном нежно и громко раздавались паровозные гудки. Лаяли собаки. Он открывал глаза, и было уже утро; часовой обходил камеры, стучал в железную обивку ключом: «Подъем, подъем!» По полу звонко передвигались ведерные чайники, открывались кормушки, женщины в серых фартуках бесшумно ставили на откидные окошечки хлеб и кипяток, чирикали воробьи. Потом приходили дежурные — один сдающий, другой принимающий — и спрашивали, есть ли заявления и жалобы. А какие у него могли быть заявления и жалобы? Не было у него ничего! Он плавал в светлой, прозрачной пустоте, растворялся в ней и сам уже был этой пустотой. А море в камеру больше не приходило. И та женщина тоже. И это было тоже хорошо. Не нужна она была ему сейчас. И только позывы тела вяло и безболезненно заставляли его подниматься и идти в угол. А воду он пил и хлеб ел, так что это не голодовка, и его не тревожили. И, сделав свое, он ложился опять на койку, смотрел на светлый потолок, на никогда не гаснувшую лампочку и разливался по тюрьме, по городу, по миру. И не было уже Зыбина, а была светлая пустота. Так продолжалось какое-то время, может быть, два дня, может быть, месяц.

 

К сожалению, второе уголовное дело не сохранилось полностью и дошло до нас во фрагментарном виде — остались лишь немногие документы, его костяк. При этом они находятся не в отдельной папке, которая, судя по всему, была рассыпана, а в папке другого следствия — 1939 года^[33], приобщенные к новому делу в качестве справочного материала: постановления, список свидетелей, обвинительное заключение и приговор. Но кроме этих бумаг в деле 1939 года оказались еще некоторые личные бумаги Домбровского и Жиляевой, связанные с организацией тех самых курсов: разные справки, расписки, учебные планы, направления и удостоверения. Эта часть документов была помещена и осталась храниться в отдельной тоненькой папке-вложении.

В этой папке, например, находим выписку из протокола заседания президиума Казсовпрофа^[34] от 6 июня 1935 года с решением о поддержке организуемых курсов, о заключении договора, укомплектовании и выделении средств для зарплат преподавателям и прочих расходов. Благодаря этой выписке мы понимаем, как скоро произошел арест, — всего лишь двадцать дней спустя: курсы даже не успели толком начаться. Следующий документ от 26 июня — это постановление, сделанное в день ареста^[35].

 

ПОСТАНОВЛЕНИЕ

об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения

 

Город Алма-Ата, 1935 г. июня 26 дня, я, начальник СПО отделения Алма-Атинского областного отдела управления НКВД в Казахстане, рассмотрев следственный материал по делу №... и приняв во внимание, что гр. ДОМБРОВСКИЙ Юрий Осипович, 1909 года рождения, высланный в гор. Алма-Ату по ст. 58-10 УК из Москвы, сын присяжного поверенного, достаточно изобличается в том, что он использовал в а/с целях организованные им и никем не утвержденные курсы по подготовке в вузы в г. Алма-Ате,

 

ПОСТАНОВИЛ:

 

Гр. ДОМБРОВСКОГО Ю. О. привлечь в качестве обвиняемого по ст. 58-10 УК, мерой пресечения способов уклонения от следствия и суда избрать содержание под стражей при ДПЗ УНКВД в КАССР.

 

Уполномоченный

Согласен нач. СПО УГБ отделения (Краснов)

 

Настоящее постановление мне объявлено

Подпись обвиняемого

 

Допросы из «Дела» не сохранились, поэтому не все подробности обвинения возможно прояснить, в том числе сопоставить их с рассказом самого Юрия Осиповича в «Жалобе Генеральному прокурору СССР», написанной двадцать лет спустя в Сибири — в момент отбытия другого заключения. Она была целиком опубликована в журнале «Вопросы литературы»:

 

В Алма-Ате я работал директором Школы для взрослых, и моей работой были довольны.

В 1936 г. (в 1935-м — И. Д.) я был арестован Алма-Атинским областным отделе<нием> НКВД.

Мне были предъявлены совершенно дикие и нелепые обвинения в том, что я:

1. хранил у себя в квартире ценную библиотеку, украденную в Троице-Сергиевой лавре или в Саровской пустыни — на квартире у меня было всего 2-3 советских учебника(!);

2. запретил преподавать в школе советскую литературу — занятия шли по утвержденной программе;

3. поднимал тост за царскую армию — в учительской компании, когда пели «Варяга», я предложил, стоя, поднять тост за погибших героев;

4. организовал на базе школы курсы якобы для подготовки в вузы, а на самом деле для антисоветской агитации — (так буквально и испрашивалась у прокуратуры санкция на мой арест: «за организацию курсов для антисоветской агитации»).

 

В той же отдельной папке-вложении находится рукописное распоряжение Алма-Атинского горкома ВЛКСМ о переводе на счет курсов 3500 рублей или 60% от договоренной суммы, написанное, словно обыкновенная записка, на клочке тетрадного листка, заверенное печатью и адресованное заведующему ГорФо^[36] товарищу Цвирко. Подпись, к сожалению, не разобрать, и дата тоже плохо читается, предположительно 8 июня 1935 года. И там же расписка, адресованная товарищу Нарбаеву, о выдаче еще 1500 рублей, в которой указана общая сумма договора — 5000 рублей; подпись снова неразборчивая, кроме того, на этот раз без печати и даты. О том, как эти деньги хранились Галиной и Юрием Осиповичем, а также о том, что после ареста Домбровского тут же был назначен новый заведующий курсами по фамилии Сербин, а это значит, что курсы все-таки продолжились и состоялись, мы узнаем из следующего постановления.

 

ПОСТАНОВЛЕНИЕ

(О возвращении изъятых денежных сумм)

1935 года, июля 21 дня, гор. Алма-Ата.

 

Я, уполномоченный СПО УГБ Алма-Атинского областного управления НКВД СМОТРЯЕВ, рассмотрев следственное дело № 3565 по обвинению ДОМБРОВСКОГО Ю. О. по ст. 58-10 УК,

 

НАШЕЛ:

 

При обыске у обв. ДОМБРОВСКОГО было изъято 550 руб. сов<етской> валюты и у секретаря курсов ЖИЛЯЕВОЙ изъято наличными деньгами 806 руб., и сберкнижка на имя ЖИЛЯЕВОЙ на сумму 2414 руб., а всего 3770 руб., из коих 360 руб. принадлежат ДОМБРОВСКОМУ, а 3410 руб. курсам по подготовке в вузы и техникумы, а поэтому

 

ПОСТАНОВИЛ:

 

Изъятые у ДОМБРОВСКОГО и ЖИЛЯЕВОЙ деньги в сумме 3410 руб. передать вновь назначенному зав. курсами т. СЕРБИНУ, а личные деньги ДОМБРОВСКОГО в сумме 360 руб. задержать до окончания следствием дела.

 

УПОЛНОМОЧЕННЫЙ СПО (Смотряев)

«СОГЛАСЕН»

ВРИД НАЧ СПО (Махношин)

 

Внимательному читателю Домбровского фамилия следователя тут же бросится в глаза. Вспомним строчку из послесловия к «Факультету»:  «Я даже фамилии оставил подлинными — Хрипушин, Мячин, Смотряев, Буддо». Таким образом, Смотряев был следователем, который вел второе дело. Это одна из непридуманных чекистских фамилий, за которой стоит реальный человек, ставший персонажем дилогии. Он встречается в «Факультете» в середине романа:

 

В комнате двести пять сидели и скучали два великолепных парня. Смотряев оказался молодым, хотя уже и порядком потяжелевшим лейтенантом. У него были голубые воловьи глаза с поволокой. Он был на редкость румян, белокур и белозуб. А китель сидел на нем как влитой. Через расстегнутый ворот выглядывала свежайшая белая майка.

 

Однако следствие у Смотряева не задалось и не клеилось с самого начала. Обвиняемый сопротивлялся, да еще оказался с болезнью. Во втором деле мы находим первое свидетельство об эпилептических припадках во время тюремного заключения. Позднее Юрий Осипович признавался, что после второго ареста его здоровье заметно ухудшилось, и болезнь приобрела более тяжелую форму, в частности, об этом говорится в деле 1939 года во врачебном заключении: «С 1935 года после 3-х месячного тюремного заключения участились припадки с потерей сознания, но без судорог, длительность различная, до нескольких часов, бывало, что рвал на себе рубашку. Лечился у местного психиатра Каменецкого в 1935 году (в психбольнице 1 м-<еся>ц)...». К упомянутому психиатру писатель попал как раз прямо из тюрьмы, когда находился под следствием, и об этом очередное постановление Смотряева, который проявил то ли неравнодушие, то ли, что вероятнее всего, недоверие:

 

ПОСТАНОВЛЕНИЕ

(О направлении обвиняемого на медицинское испытание)

1935 г., июля 5 дня, гор. Алма-Ата.

 

Я, уполномоченный СПО УГБ Алма-Атинского областного управления НКВД СМОТРЯЕВ, рассмотрев следственное дело № 3565 по обвинению ДОМБРОВСКОГО Ю. О. по ст. 58-10 УК РСФСР,

 

НАШЕЛ:

 

Состояние здоровья обвиняемого ДОМБРОВСКОГО, на основании заключения врача-психиатра КАМЕНЕЦКОГО, требует испытания в течение двух недель в условиях психиатрической лечебницы, поэтому

 

ПОСТАНОВИЛ:

 

Обвиняемого ДОМБРОВСКОГО Ю. О. направить на испытание в областную психбольницу на предмет определения его психического состояния.

 

УПОЛНОМОЧЕННЫЙ СПО (Смотряев)

«СОГЛАСЕН»

НАЧ СПО УГБ (Краснов)

 

Очевидно, «Дело» у чекистов не шилось никакими белыми нитками и трещало по швам, потому что вскоре, всего лишь спустя месяц после задержания и проведенного медобследования, его переквалифицировали — это была большая победа Домбровского и его семьи: следствие начало уходить в сторону и отодвигаться все дальше от политики.

 

ПОСТАНОВЛЕНИЕ

(О переквалификации статьи обвинения).

1935 года, июля 27 дня, гор. Алма-Ата.

 

Я, уполномоченный СПО УГБ Алма-Атинского областного управления НКВД СМОТРЯЕВ, рассмотрев следственное дело за № 3565 по обвинению ДОМБРОВСКОГО Ю. О. в преступлениях, предусмотренных ст. 58-10 УК,

 

НАШЕЛ:

 

Обвиняемый ДОМБРОВСКИЙ Ю. О. достаточно изобличается в том, что путем обмана Горкома ВЛКСМ и Наркомпроса, в своих личных корыстных целях, добился разрешения от последнего на организацию курсов по подготовке комсомольской молодежи в техникумы и вузы, используя это разрешение, фактически организовал платные, никем не разрешенные курсы, куда принимался по вывешенному им же объявлению всякий желающий без разделения по соц. имущественному происхождению, в результате этого на курсы был принят им социально чуждый элемент.

Получаемые с курсов деньги никем не учитывались и хранились на квартире у фактической жены ДОМБРОВСКОГО — ЖИЛЯЕВОЙ, и расходовались по его усмотрению без всякой сметы.

Путем обмана ГорОНО^[37] и ГорФО, ДОМБРОВСКИЙ пытался получить 5000 руб. в виде дотации на несуществующие курсы по подготовке комсомольской молодежи.

Программ и учебных планов на курсах не было, и преподавание производилось по усмотрению ДОМБРОВСКОГО.

Преследуя цель наживы, ДОМБРОВСКИЙ запрещал собрания и зажимал всякую инициативу курсантов, т. е. в совершении им преступлений, предусмотренных ст. 169, ч. 2 УК, поэтому

 

ПОСТАНОВИЛ:

 

Ранее предъявленное обвинение ДОМБРОВСКОМУ Ю. О. по ст. 58-10 УК изменить, предъявив ему обвинение по ст. 169, ч. 2 УК, о чем объявить обвиняемому под расписку.

Копию настоящего постановления направить УСО УНКВД и прокурору по спецделам.

 

УПОЛНОМОЧЕННЫЙ СПО (Смотряев)

«СОГЛАСЕН»

ВРИД НАЧ СПО (Махношин)

 

Постановление объявлено (подпись)

 

В «Жалобе Генеральному прокурору СССР» Домбровский пишет о том, что особую роль в том, чтобы обвинение поменяли, сыграла его мать Лидия Алексеевна, правда, не уточняется, что именно она сделала: «Вмешательство моей матери заставило авторов дела спешно перестроиться: обвинение было со ст. 58, п. 10. переквалифицировано на ст. 169, ч. 2 УК (так как курсы были де организованы в целях личного обогащения)».

Но скажем чуть больше о юной Галине и ее роли, потому что очевидно, что не только мать спасала сына, но и жена — мужа: в первую очередь через Галину была вся связь, она телеграфировала родственникам в Москву, и от нее же приходили письма с новостями^[38]. Отголосок этих страшных дней Галины хранят страницы другой книги, — не «Хранителя» и не «Факультета». Это роман о первом русском поэте, воздвигшем себе памятник, о классике-одописце, но только не о зрелом поэте у трона, «певце Екатерины», а о молодом тридцатилетнем подпоручике, принимавшем участие в подавлении пугачевского бунта, — был следователем и вел допросы. Это «Державин» — первый роман Домбровского, к сожалению, оставшийся неоконченным. Работа над ним велась во второй половине 1930-х годов, вскоре после второго ареста и приговора. Собственно, Державин и был самым первым персонажем-чекистом Домбровского: «Следователей было пять. Самым ревностным и беспощадным из них считался Гаврила Романович Державин. Он слыл беспощадным, и его боялись не хуже пыточного огня, а он мало чем отличался от других и, собственно говоря, не был даже особенно жестоким».

В уголовном деле 1939 года есть донос, в котором Домбровский признается в автобиографизме «Державина» — в том, что он перенес в XVIII век происходившее с ним в застенках в 1935 году:

 

В романе ДОМБРОВСКОГО «Крушение империи»^[39], описан допрос ХАЛЕВИНА царским следователем ДЕРЖАВИНЫМ во время восстания ПУГАЧЕВА.

Читая мне этот отрывок в допросе ХАЛЕВИНА, ДОМБРОВСКИЙ сказал, что этот отрывок он написал с себя. Описаны здесь методы допроса, воздействия на опрашиваемого, которые применялись к нему лично во время его ареста органами ОГПУ^[40] в 1935 году.

 

Получается, допросы из второго следствия — основное и самое интересное содержание в нем, все же не пропали полностью — они нашли отражение в книге. Все это не случайно: не случайно то, что в сталинскую эпоху стали модны и востребованы исторические романы. Кому-то, как Домбровскому, они давали пространство и инструмент для разговора о настоящем с безопасной дистанции далекого прошлого, с возможностью в том числе эзопова языка. Соответственно, читатель мог видеть в них свои аналогии с действительностью. Достаточно вспомнить «Петра Первого» Алексея Толстого или «Пушкина» Тынянова. К последнему Домбровский относился в те годы с особым трепетом, и своего «Державина» он пишет как раз вслед за его «Пушкиным», начавшим издаваться тогда же.

Прочтем наконец отрывок из романа — тот самый эпизод с допросом. Следователь применяет психологическое давление, упоминая о жене узника, и сразу представляется юная и хрупкая Галина Жиляева в «Городке чекистов», как она беспомощно осаждает пороги в главном здании, в подвале которого за железными дверями и решетками все сильнее заболевал Юрий Осипович. Наверняка Галина так же, как и жена бургомистра, ходила к следователю, просила и умоляла. В итоге это все во многом реальный разговор зэка и следователя:

 

Следователь смотрел на него с явной издевкой и молчал.

Иван Халевин несмело взглянул ему в лицо.

— Я вот бы что у вашего благородия просил — жену бы мне повидать. Вот сердце изболело, как она там одна управляется с домом.

Державин молчал и улыбался.

Но Иван Халевин уже заметил, что он проговорился, и, стараясь не дать следователю воспользоваться его слабостью, быстро добавил:

— А то и не надо. Только ее, пожалуй, расстроишь. Мне ведь ничего, мне хорошо. Сожитель попался по камере старичок, тихий такой. Каждый день божественное поет и сам камеру подметает.

Державин все молчал и тяжело смотрел на него. И от этого неподвижного, открытого взгляда Халевину стало ясно, что следователь заметил его слабость. Он беспокойно заерзал на своем стуле.

— И окна на восход, — сказал он почти жалобно.

Следователь встал с кресла.

— И окна на восход, — охотно подтвердил он и улыбнулся. — Что же тебе надо, что же тебе надо, Иван Халевин? Сиди целый год и богу молись. Старичок сожитель из божественных. Тепло, сухо, солнышко светит...

Он быстро подошел к арестованному и взял его за плечо.

— Хорошая камера, и окна на восток, и старичок божественный, и кормят вволю, а хочется на волю. Ведь хочется? — спросил он в упор. — Конечно, хочется, — ответил сам себе следователь. — Пора, пора на волю. Засиделся ты здесь, зачаврел. Жена-то, чай, ждет не дождется...

Иван Халевин молчал. При упоминании о жене у него опять заломило в висках и такая тупая, нестерпимая боль охватила все его тело, что если бы он был один, то, верно, расшиб бы себе голову о каменную стену. И в то же время не хотелось ни метаться, ни плакать. Он сидел, укутанный в свое дикое тряпье, и молчал.

Следователь все не спускал руки с его плеча.

— Ты вот говоришь — свиданье... — сказал он ласково, — ну, что ж, свиданье можно. Я тебе и дам его, пожалуй, в этом плохого нету. Но не это главное...

Халевин молчал. Ему было все равно.

— Но это не главное, — повторил Державин, — главное в том, что пора вылезать из ямы. Пора.

Он придвинул свой стул к табуретке узника и сел с ним рядом.

— Вот недавно ко мне приходила твоя жена, плакала: «Отпустите моего мужа на волю, он ни в чем не виноват. Его, мол, другие запутали». Что же, говорю, я и отпущу. Допрос вот сниму, запишу все по порядку и отпущу...

Следователь возбужденно взмахнул руками, и лицо его вспыхнуло.

— И отпущу, ей-богу, отпущу, — почти закричал он, — напишу бумагу, поставлю печать и отпущу. Иди на все четыре стороны, к жене. Она-то, чай, и думать о тебе позабыла. Другого завела, — говорил он, всматриваясь в лицо Халевина.

Ага! — кольнуло сердечко.

Он жирно, добродушно засмеялся и замахал руками.

— Нет, нет, не позабыла. Почитай, каждый день ко мне приходит, плачет. Отпусти да отпусти. А я ей: «Что я могу вам, сударыня, сделать, коли он сам себе первейший враг и губитель. Против рожна ведь не попрешь».

 

И все же с точки зрения автобиографии «Державин» наименее значительный роман, второй арест в нем — лишь эпизод, отголосок, в то время как в дилогии, точнее, в «Факультете ненужных вещей» это одна из главных сюжетных основ.

 

Но вернемся к бухгалтерии курсов. О проблемах Домбровского с бухгалтерией пишет в одной из своих статей, опираясь на рассказы современников, журналист Аркадий Арцишевский. Арцишевский был одним из первых, кто занялся исследованием казахстанского периода жизни и творчества писателя, когда в самом конце 1980-х годов в стране на фоне общих демократических процессов для этого стали появляться возможности. Он к тому же жил в Алма-Ате, а потому имел возможность поговорить со свидетелями тех событий, чья память хранила не только правдивую информацию, но и слухи.

 

Два человека, помнившие об этой истории и знавшие ее подоплеку, все расставили по своим местам. И Олег Борисович Меркулов^[41], известный в Казахстане прозаик, один из близких друзей Юрия Осиповича, и алматинка Мелания Яковлевна Лосукова, хорошая знакомая тетушки Домбровского (Веры Алексеевны Крайневой, которая жила во Фрунзе — И. Д.) и его дяди, припомнили этот эпизод из жизни писателя почти одинаково.

...Вступая в должность директора школы № 2^[42], Юрий Домбровский как человек исключительно творческого склада, а потому — весьма далекий от бухгалтерии, не посчитал обязательным устраивать дотошную проверку всей материально-хозяйственной документации. Он принял ее не глядя, скопом, совершенно не подозревая о каких-либо подвохах со стороны своих предшественников. И дорого поплатился за это. Нагрянувшая в конце концов финансово-инвентаризационная проверка обнаружила недостачу части школьного имущества. А так как директор был человеком с «темным» прошлым, административно-высланным, компетентные органы прежде всего в хищениях заподозрили именно его^[43].

 

Как видно из сохранившихся материалов «Дела», арестовали Юрия Осиповича вовсе не за ту бухгалтерию, которая ему досталась от предшественников на посту директора, а за его собственную — бухгалтерию организованных им курсов.

Однако имеющиеся в папке-вложении документы противоречат новым обвинениям. Помимо решения президиума Казсовпрофа, а также бумаг о переводе и выдаче денежных средств, предназначенных для курсов, в той же папке есть написанные от руки учебные планы по следующим предметам, причем в двух вариантах, один из которых подразумевал более расширенное и углубленное изучение: 1) математика, в том числе арифметика, алгебра и геометрия (все вместе 120 ч.), география (30 ч.); 2) алгебра (75 ч.), геометрия и стереометрия (вместе 70 ч.), а также тригонометрия (58 ч.) и арифметика (8 ч.; все вместе — 211 ч.). Во втором варианте программы сказано, что на курсы принимаются окончившие 7-8 классов школы.

И там же, в той же папке, заявление от одного из родителей с просьбой о зачислении ребенка, расписка от учителя, получившего авансом часть зарплаты, а именно 20 рублей, счет на оплату классных досок, второй счет — от маляров — за их покраску, заявление некоего Ивана Гребенникова о том, что он действительно обучался на курсах в группе поступающих в техникумы и затем был принят на третий курс рабфака, в котором перечисляются и другие ученики, тоже успешно сдавшие проходные экзамены. Вдобавок к этим бумагам — разъяснение от ГорОНО об особенностях бухгалтерии курсов, возможно, сыгравшее решающее значение в приговоре. В разъяснении говорится о системе, существовавшей до 1936 года, когда с профсоюзными организациями, которые платили за учащихся (напомню, это все была работающая молодежь), не требовалось заключать договоры и оплаты проводились по квитанциям без контроля какого-либо органа. Средства, судя по всему, поступали от профсоюзов не напрямую, а через курсантов, получавших деньги в своих организациях в виде субсидии на обучение.

Наконец, сотрудничество с ГорОНО и официальный статус Домбровского подтверждают разные удостоверения и отношения, правда, как и поддельные справки об образовании, написанные рукой самого Юрия Осиповича. Например, два удостоверения, в которых говорится, что он уполномочен заниматься организацией школы взрослых, а именно: заключать договоры с организациями, заниматься комплектованием и закупкой учебных пособий, проверять знания учащихся, принимать педагогов, получать и распоряжаться казенными средствами и т. д. В общем, руководить всем и вся. При этом в одном из удостоверений среди прочих организаций упоминается колхоз «Горный гигант» — место, где в «Хранителе» происходят археологические раскопки и сенсационная история с выдуманным удавом, якобы сбежавшим из зоопарка и перезимовавшим в горах:

 

Корнилов писал: «Посылаю вам свой первый, пока еще не очень значительный улов. Покажите хранителю, он сразу поймет, что к чему. („Что, понял, что к чему?” — спросил директор.) Несомненно, нами обнаружено мощное жилое пятно, расположенное на территории колхоза „Горный гигант”. Что же оно такое: город, поселение, крепость или перевалочный пункт — выяснится позднее при планомерных раскопках. Все присланное обнаружено нами на протяжении двух метров, в профиле дорожного холма. Грунт мягкий, глинистый, легко поддающийся кайлу и лопате».

 

Кроме того, отдельные документы свидетельствуют о том, что Юрий Осипович активно пользовался служебным положением с той целью, чтобы разнообразить семейный досуг. Например, одна из бумаг адресована директору летнего театра с просьбой пропустить на спектакль 19 июня 1935 года двух человек, «работников своего аппарата по линии политпросветсектора», другая — дирекции Казкино с аналогичной просьбой: «пропустить на спектакль 24/VI-35 г. двух человек». Понятно, кто был вторым человеком и работником — это Галина. Оба документа написаны рукой Домбровского, на них стоит его подпись и печать ГорОНО, причем один сделан на бланке ГорОНО.

 

ПОСТАНОВЛЕНИЕ

1935 года, августа 31 дня, я, пом. уполномоченного СПО Алма-Атинского областного управления НКВД ТУРЧАК, рассмотрев сего числа следственное дело № 3565 по обвинению гр. ДОМБРОВСКОГО по ст. 58-10 УК,

 

НАШЕЛ:

 

ДОМБРОВСКИМ Ю. И., находящимся в заключении ДПЗ УНКВД, возбуждено ходатайство о выдаче ему его личных денег, изъятых при аресте и хранящихся при ДПЗ в сумме 360 руб.

Из материалов дела (см. л<ист> д<ела> 38) видно, что за ДОМБРОВСКИМ числится растрата в сумме 189 руб. 85 коп. по курсам подготовки в ВУЗ<ы>, — по делу коих он и арестован, а поэтому

 

ПОСТАНОВИЛ:

 

Выдать заключенному ДОМБРОВСКОМУ его деньги в сумме 360 руб. за вычетом из них 189 руб. 85 коп., последние хранить до решения суда в обеспечение покрытия совершенной ДОМБРОВСКИМ растраты.

 

ПОМ/УПОЛНОМОЧЕННОГО (Турчак)

«СОГЛАСЕН»

НАЧ СПО УГБ (Краснов)

 

Странно, однако в этом постановлении ошибочная статья обвинения, так как в предыдущем — от 27 июля — она была переквалифицирована, повторю, с 58-й, п. 10 на 169-ю, ч. 2. Именно к 169-й статье относится появившаяся информация о растрате в сумме 189 рублей 85 копеек.

Много это было или мало?

Обратимся к статистике того времени. Откроем сборник с итогами единовременного сплошного учета численности работников и фондов заработной платы, проведенного ЦУНХУ^[44] Госплана СССР за март 1936 года.  В сборнике есть таблица с аналогичными данными за прошлый период — за март 1935 года. В итоге можно увидеть и оценить, каким был общий по СССР годовой рост заработной платы в разных отраслях на начало 1936 года. Так, в учреждениях по подготовке кадров, среди которых были не только вузы, рабфаки или техникумы, но и курсы по подготовке в вузы, средняя заработная плата в 1935 году составляла 280 рублей, а в 1936-м стала 310 рублей^[45].

 

ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ

По следственному делу № 3565 по обвинению ДОМБРОВСКОГО Юрия Осиповича по ст. 169 УК РСФСР.

 

Составлено 1 сентября 1935 года, гор. Алма-Ата.

 

Высланный из Москвы за КР деятельность ДОМБРОВСКИЙ Юрий Осипович, сын присяжного поверенного, достаточно изобличается в том, что путем подделки своих документов пролез на должность зав. школой повышенного типа № 1 в г. Алма-Ата.

В июне мес. с. г. путем обмана Горкома ВЛКСМ и Наркомпроса, в своих личных корыстных целях, добился разрешения от последнего на организацию курсов по подготовке комсомольской молодежи в техникумы и вузы, используя это разрешение, фактически организовал платные, никем не разрешенные курсы, куда принимался по вывешенному им же объявлению «всякий желающий» без надлежащей проверки соц. имущественного положения, в результате чего на курсы ДОМБРОВСКИМ были приняты соц. чуждые, как то: сын священника ВИШНЕВСКИЙ, дочь лишенца  ЛОБАНОВА и спецпереселенец КАРТАШЕВ (см. л<исты> д<ела> 18, 19, 20, 39, 64, 69, 72, 84, 90).

При заключении договора с Горкомом ВЛКСМ ДОМБРОВСКИЙ указывает, что он обязуется в 4-месячный срок подготовить — к 10 октября с. г., — тогда как занятия по всем учебным заведениям начинаются с 1-го сентября. Кроме того, в вывешенном им же объявлении также указывается 4-месячный срок, и что курсы организованы при Наркомпросе, тогда как фактически курсы не были прикреплены ни к одной организации и, по показаниям свидетелей, считались курсами ДОМБРОВСКОГО.

По этому же договору, заключенному с Горкомом ВЛКСМ, ДОМБРОВСКИЙ, путем обмана последнего, а также ГорОНО и ГорФО, пытался получить 5000 руб. в виде дотации на несуществовавшие курсы комсомольской молодежи из женщин националок, т. к. училось в этой группе всего 19 человек, которые были под ведением Горкома ВЛКСМ (см. л<исты> д<ела> 15, 16, 21, 22, 54об, 56, 58, 64, 91).

Несмотря на то, что, по существующим законоположениям и разъяснениям Наркомпроса, плата за правоучение с курсантов не взимается, но ДОМБРОВСКИЙ использовал разрешение Наркомпроса как разрешение на организацию платных курсов.

Деньги за правоучение с курсантов получались ДОМБРОВСКИМ и ЖИЛЯЕВОЙ без квитанций по спискам, и впоследствии выписывались неофициальные квитанции, которые нигде не учитывались и хранились в хаотическом состоянии на квартире у фактической жены ДОМБРОВСКОГО — ЖИЛЯЕВОЙ.

Все собранные средства с курсантов никем не учитывались и хранились на личной сберкнижке ЖИЛЯЕВОЙ и на квартире последней, и расходовались по усмотрению ДОМБРОВСКОГО без всякой сметы, в результате чего при ревизии оказалась недостача 189 руб. 85 коп., и, кроме того, с курсантов было принято 1045 руб., на каковую сумму квитанции не были выписаны совершенно, что давало возможность злоупотреблений (см. л<исты> д<ела> 23, 26, 27, 29, 30, 38, 46 на об., 51, 59, 82, 86 на об.).

Несмотря на то, что курсы уже работали около 20 дней, программы и учебных планов на курсах не было, занятия происходили по усмотрению ДОМБРОВСКОГО, отдельные преподаватели составили календарные планы в часовом исчислении без указания чисел, что скрывало от курсантов число окончания занятия на курсах, которые, по заявлению преподавателей, были рассчитаны до 1-го сентября, тогда как экзамены во всех учебных заведениях начинаются с 10-15 августа, и даже эти наброски-календарные планы не были утверждены в Наркомпросе с тем расчетом, чтобы скрыть нереальность этих календарных планов-набросков (см. л<исты> д<ела> 39, 54, 55, 58 на об., 60, 91).

Пытаясь скрыть нереальность курсов, в результате чего ученики не попадали ни в одно учебное заведение — ввиду позднего окончания учебы на курсах, ДОМБРОВСКИЙ заключает незаконный необоснованный договор с Ветзооинститутом на доставку ему учеников за плату, без предварительного согласия курсантов, каковые при опросе отказались идти на учебу в Ветзооинститут, что также выражается в обмане как учеников-курсантов, так и Ветзооинститута (см. л<исты> д<ела> 32, 33, 34, 55, 60).

Общественная работа на курсах отсутствовала, всякая инициатива курсантов в отношении создания благоприятных условий для учебы зажималась ДОМБРОВСКИМ, каковой в своих обращениях к курсантам в первую очередь ставил вопрос о деньгах, не интересуясь совершенно состоянием и ходом учебы, чем вносил дезорганизацию на курсах (см. л<исты> д<ела> 55, 67, 73, 75, 78, 80, 86, 88).

 

На основании вышеизложенного, обвиняется:

 

ДОМБРОВСКИЙ Юрий Осипович, рождения 1909 года, урож. гор. Москвы, сын быв. присяжного поверенного, зав. школой повышенного типа № 1, служащий, образование среднее, беспартийный, русский, гражданства СССР, в армии не служил, в 1933 году был выслан из гор. Москвы^[46] за а/с деятельность по ст. 58-10 УК РСФСР на 3 года,

 

в том, что путем обмана Горкома ВЛКСМ и Наркомпроса организовал платные, никем не разрешенные курсы по подготовке в вузы и техникумы, принимая на последние соц. чуждый элемент.

Пытался в виде дотации получить 5000 руб. на несуществующие курсы по подготовке комсомольской молодежи.

В незаконном получении денег с самих учащихся, без выдачи официальной квитанции, хаотическом хранении и бесконтрольном расходовании их без всякой сметы, в результате растрата 189 руб. 85 коп.

Учебных планов и программ на курсах не было, и учеба проходила самотеком.

В заключении незаконных договоров на доставку учеников за плату для Ветзооинститута, — без согласия последних.

Зажимая всякую инициативу курсантов, возбуждая нездоровые настроения у последних, т. е. в преступлениях, предусмотренных ст.ст. 72, 116, 169, ч. 2 УК РСФСР.

Обвиняемый ДОМБРОВСКИЙ виновным себя признал только в хаосе с денежными документами и в подделке документов, в остальном виновным себя не признал.

На основании вышеизложенного, и, руководствуясь ст. 208 УПК РСФСР,

 

ПОЛАГАЛ БЫ:

 

Следственное дело за № 3565 по обвинению ДОМБРОВСКОГО Юрия Осиповича направить на рассмотрение облсуда через облпрокурора по спецделам.

Обвиняемого ДОМБРОВСКОГО Ю. О., содержащегося под стражей при ДПЗ с 26/VI с. г., причислить за последним.

Копию обвинительного заключения направить УСО УНКВД облпрокурору по спецделам.

 

УПОЛНОМОЧЕННЫЙ СПО (Смотряев)

«СОГЛАСЕН»

НАЧ СПО УГБ (Краснов)

 

СПРАВКА: Все изъятые при аресте документы и книги сдать на хранение коменданту УНКВД в КАССР.

 

Верно: УПОЛНОМОЧЕННЫЙ (Смотряев)

 

Как и в деле 1932 года, писатель был обвинен сразу по нескольким статьям и пунктам: к статье о мошенничестве (169-я, ч. 2) добавились 116-я (присвоение или растрата казенных средств) и 72-я (подделка удостоверений и документов). С последнего и начинается обвинительное заключение. Очевидно, речь идет именно о справках об образовании. Юрий Осипович признал свою вину в подделке справок, а также в беспорядочной бухгалтерии, что было правдой, но, как выяснится позже, когда будет дано разъяснение ГорОНО, никто от него строгой бухгалтерии и отчетности и не требовал.

Сохранившиеся материалы «Дела» не позволяют по-настоящему проверить и проанализировать все обвинения, в том числе утверждения о том, что Домбровский тормозил всякую организационную инициативу, исходившую от курсантов, и об отказе последних поступать в Ветзооинститут. Отсутствует среди этих материалов и договор, заключенный с Ветзооинститутом. Судя по всему, под «доставкой учеников» имеется в виду поступление студентов на платной основе. Сам институт, кстати, упоминается в нескольких местах в «Факультете»:

 

А история с костями была такая. Когда после первых робких успехов экспедиции началась полоса сплошных неудач, Корнилов по каким-то понятным одному ему приметам вдруг решил, что место, где они копают, конечно, безнадежное, но вот если приняться за небольшой пологий холмик на яблочной просеке...

— Да ведь это же погребение, — убеждал он Зыбина, — очень богатое, вероятно, даже конное погребение. Обязательно надо попробовать. Ну обязательно.

Копали долго и безнадежно. Меняли места, изрыли весь участок и под конец докопались. Отрыли преогромную ямину, полную костей. Видимо, сюда свалили остатки какого-то богатырского пиршества — персон эдак на тысячу. Коровы, овцы, козы, лошади, свиньи! В общем, такой груды мослаков, пожалуй, еще никто никогда не видал. Ну что ж! Отрыли и зарыли, что еще делать с костями? Но по колхозу уж пополз слушок, что ученые раскопали сапное кладбище. Что тут только поднялось! <...>

 

...Корнилов загадочно посмотрел на Зыбина.

— А что мне их зарывать? — сказал он. — Что их зарывать, если их завтра же увезут в город?

— Это зачем же? — остановился Зыбин. — На студень, что ли?

— А затем, — ответил Корнилов с великолепной легкостью, — затем, дорогой, что Ветзооинститут у нас покупает костный материал. Так вот, завтра приедет директор с профессором Дубровским, он осмотрит все, заактирует, а затем переведет нам бобики в размере затрат. Но это завтра, завтра не сегодня, как ленивцы говорят. Это я вам так, для страха сказал, что сегодня.

Зыбин засмеялся.

— Не проходит, Володя. Фамилия подвела. Вам бы выбрать другого кого-нибудь. Профессор Дубровский месяц как арестован.

— Да это не тот, голуба моя, — ласково пропел Корнилов. — Тот историк, голуба, а это — ветеринар.

Зыбин посмотрел на Корнилова, хотел сказать что-то язвительное и вдруг осекся. Он вспомнил, что и правда Дубровских два и один из них, старший, как раз в Ветзооинституте ведает кафедрой зоологии.

 

Но разве «программы и учебных планов на курсах» не было? Как мы убедились ранее, они были, правда, они действительно были составлены только с указанием часов и без привязки к конкретным датам. Вслед за этим обвинение в растянутости и нереальности сроков обучения, из-за чего учащиеся не успевали сдать вступительные экзамены в вузы, опровергается заявлением Ивана Гребенникова о том, что он действительно обучался на курсах и затем поступил в вуз. В том же заявлении, напомню, перечисляются и другие ученики, тоже успешно сдавшие проходные экзамены.

Заключение любопытно тем, что оно открывает фамилии социально чуждых элементов, принятых Домбровским на курсы. Эти чуждые элементы окажутся и в списке свидетелей, например, дочь лишенца Лобанова. Лишенец — человек, лишенный избирательных и других гражданских прав по причине принадлежности к определенному социальному классу, например, к духовенству (так было до принятия конституции 1936 года). К слову, Лобанова как раз упоминается в заявлении Гребенникова среди поступивших, как и он, в рабфак, но только на четвертый курс.

 

СПИСОК

лиц, проходящих по следственному делу № 3565 в качестве свидетелей:

 

ЖИЛЯЕВА Г. Н., свид., г. Алма-Ата, Интернациональная, № 73

НЕЙЗЕЛЬ И. В.                              Октябрьская, № 66

БЕРЕТТИ Л. Н.                              Интернациональная, № 50

ТЛЕНИШЕВ Н.                              Советская, № 5

ПОРАЖИНСКАЯ Е. С.                 Дзержинского, № 125

ВИШНЕВСКИЙ Г. В.                    Фонтанная, № 158

ЛОБАНОВА В. Я.                          К-Маркса, № 95

ГАВРИЛОВА П. И.                       Красноармейская, № 52

ПОЛУМИСКОВА З. П.                 Клеверная, № 45

ПЕСТОВ Петр Я.                          Иссыкульская, № 108

КОРОТКОВА Е. А.                        Гончарная, № 91

КАРТАШЕВ Е. В.                           Степная, № 72

ПАНИН А. С.                                 Виноградова, № 70

ПАТЛИНА А. Г.                             Калинина, № 22

СОКОЛОВ А. А.                            Талгарская, № 63

 

Верно: УПОЛНОМОЧЕННЫЙ (Смотряев)

 

Прежде чем перейти к последним страницам «Дела», остановимся еще на паре лиц. Фамилии Нейзель и Беретти также встречаются в сохранившихся материалах — это были преподаватели математики и авторы тех самых учебных программ из папки-вложения. Благодаря воспоминаниям известно полное имя только Беретти — Лидия Николаевна^[47]. Это она написала наиболее подробную программу на 211 часов. Беретти также упоминается в уголовном деле Николая Демьяновича, отца Галины: «С Беретти познакомился через зятя Домбровского и знаю ее как знакомую Домбровского»^[48]. Оттуда же известно, что она нередко бывала в гостях у Юрия Осиповича, Галины и ее родителей. На тот момент они все жили вместе в одной квартире, но об этом далее.

 

Закончив обвинительное заключение, Смотряев наконец избавляется от неудобного арестанта и исчезает, и появляется прокурор Мячин, которому передают «Дело» для заключения. Его заключение означало полное поражение чекистов, которым не удалось зацепиться хотя бы за маломальскую антисоветчину: «Дело» окончательно переставили с политических на обычные уголовные рельсы, и приговор теперь должно было вынести не ОСО^[49], а городской суд. В этом плане дело 1935 года по своей мягкости оказалось уникальным и исключительным в тюремной истории писателя, особенно в сравнении с будущими двумя следствиями в 1939-м и в 1949-м годах. Все это кажется чем-то фантастическим, каким-то крайним везением Юрия Осиповича.

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

1935 года, сентября 7-го дня, я, прокурор по спецделам Алма-Атинской областной прокуратуры МЯЧИН, рассмотрел следственное дело за № 3565 по обвинению ДОМБРОВСКОГО Юрия Осиповича по ст. 169 УК РСФСР,

 

НАШЕЛ:

Произведенным следствием по делу совершенно преступление, подпадающее под действие ст. 169 УК, считать доказанным. Руководствуясь ст. 221 УПК,

 

ПОСТАНОВИЛ:

Обвинительное заключение по делу утвердить, дело направить в Нарсуд города Алма-Аты для срочного рассмотрения. Содержащегося под стражей ДОМБРОВСКОГО с сего числа перечислить за Нарсудом.

Копию настоящего постановления послать в обл. УНКВД и коменданту ДПЗ УНКВД.

 

ПРОКУРОР ПО С/Д. (Мячин)

 

Кем был этот Мячин?

Прокурор по спецделам Мячин — еще один работник из серого здания на тогдашней улице Дзержинского, послуживший прототипом для героя-однофамильца в «Факультете». Верить этому или нет, учитывая автобиографизм романа («все описанное было»^[50]), но Мячин, спокойный, вежливый, неглупый и незлой, контрастирует на фоне остальных чекистов, однако он и не был чекистом — он был прокурором. Впрочем, ту или иную степень человечности демонстрирует не только лишь один Мячин, но это уже другая история из другого «Дела».

 

— Здравствуйте, Георгий Николаевич, — почтительно сказал прокурор, — моя фамилия Мячин. Я пришел по вашему заявлению. Вы говорить можете?

Зек повернулся, поднялся и сел.

Прокурор по спецделам Мячин был упитанным, хорошо выглаженным, краснощеким, благоухающим товарищем. Он носил зачес назад и роговые очки.

«Какие они все благородные!» — вскользь подумал Зыбин и хмуро сказал:

— Я вас жду уже пять дней.

— А я вернулся из командировки только вчера, — мягко съязвил и даже слегка словно поклонился Мячин. — Здесь не вполне удобно говорить, так, может, пройдем в кабинет?

Выводить голодающих из камеры не полагалось. Тюрьма не отпускала их даже на допросы (поэтому следствие тормозилось, следователи гуляли — начальство терпеть не могло такие истории, и опытные старые зеки этим широко пользовались). Зыбин свободно мог отказаться, но он оперся о пол, встал. И тут его так мотнуло и качнуло, что он больно приложился о косяк.

— Тише! — крикнул начальник тюрьмы, бросаясь вперед и вытягивая руки, но зек удержался. Он прислонился к стене и несколько секунд простоял так.

Потом вздохнул, открыл глаза и вышел в открытую дверь.

— Помогите же! — шипанул прокурор коридорному и, не оглядываясь, пошел вперед. Эта история здорово начинала ему действовать на нервы.  И какого черта они с ним путаются?! Ведь уже ясно, что тут где сядешь, там и слезешь. Вот следствие только началось, а он уже сидит в карцере, объявил голодовку. А сегодня с утра смертельную, что же дальше? Бить его? Вязать?

Ну молоти его, пожалуй, вяжи ему ласточки, а он будет держать голодовку, и все. А ты полмесяца пробудешь в простое и получишь строгача! А потом и вообще по шее! И иди в коллегию защитников или директором картины «Амангельды». Потому что надо соображать, а не воображать! Не надо воображать из себя черт знает что! За братцем ты погнался! За начальником следственного отдела прокуратуры Союза. Как он сочиняет процессы в Москве, так ты хочешь того же в Алма-Ате. Дурак! Да до братца тебе, как свинье до неба! Обрадовался приказу наркома об активных методах допроса. Болван! Приказ этот для настоящих людей — троцкистов, японских и немецких шпионов, начальников железных дорог, секретарей ЦК. А это кто? Говнюк! Пьяница! Трепач! Таких, как он, только в этом году стали подбирать по-настоящему, а ты его хочешь оформлять в лидеры!

Прокурор зашел в кабинет начальника тюрьмы по оперативной работе, махнул ему рукой, чтоб он не вставал, и сказал:

— С Зыбиным надо кончать! Я вчера просматривал его дело. Вот буду говорить с Нейманом. Что они там затеяли, честное слово! Здесь даже и на одиннадцатый пункт не натянешь. Ведь, кроме него, никто не привлекается, значит, ОСО, восемь лет Колымы, вот и все.

Прокурор был симпатяга, он не строил из себя Вышинского и не показывал, что он какого-то другого, высшего, угэбэвского круга. А просто приходил, садился за стол, и если ты пил чай, то и он с тобой тоже пил чай.  А за чаем делился вот подобными соображениями. И служащие тюрьмы это ценили и тоже не позволяли себе принимать его простоту в полный серьез, задавать вопросы или советовать. Люди тут были дисциплинированные, и каждый сверчок отлично знал свой шесток. Поэтому сейчас заместитель по оперативной части только скромно развел руками.

 

Тем временем проблемы со здоровьем у Домбровского продолжались — тюрьма все так же сказывалась и эпилепсия возвращалась и била его с новой силой. Справка ниже — тому подтверждение и еще один исключительно счастливый документ во всей тюремной истории писателя: судебный процесс еще не был завершен, а Домбровского уже освободили.

 

СПРАВКА

Обвиняемый Домбровский из-под стражи освобожден ввиду его болезни, и слушание дела отложено до выздоровления Домбровского подготовительным заседанием Н/суда I участка от 19/IX-35 г.

 

И вновь судьба благоволила Юрию Осиповичу — его выпустили на свободу до объявления приговора. Кроме того, ровно на следующий день оканчивался срок его высылки: с 20 сентября 1932 года по 20 сентября 1935 года. Пройдет еще немало времени, прежде чем суд завершится, и Домбровский не только успеет полечиться, но еще и в Москву съездить.

Здесь нужно вспомнить о мемуаристах и журналистах, которые распространяли миф о самом большом — больше, чему у кого-либо, — тюремном и лагерном сроке писателя: якобы в Москву он вернулся только спустя двадцать или даже двадцать пять лет после того, как отправился в высылку в Казахстан в 1933 году. Это совсем не так и опровергается сведениями, содержащимися в тех же желтых папках, то есть в материалах следствий, а также в письмах и воспоминаниях. Например, из воспоминаний Далилы Портновой, племянницы писателя, мы знаем о том, что летом 1936 года (суд на тот момент еще не завершился) Домбровский приезжал в Москву вместе с Галиной и они гостили у родственников:

 

...припоминается рассказ мамы о том, что Юра привозил Галочку летом 1936 года в Свистуху, на нашу дачу, познакомиться. Вот какой забавный эпизод со смехом она мне поведала. Гале — 17 лет (18 лет, она родилась 1 марта 1918 года — И. Д.), он — на 10 лет старше. Она, скромная тихоня, пугливая и стеснительная, производила впечатление воробушка, попавшего в западню. «И вот этот олух ее чем-то обидел! — вспоминает мама. — Она — мелкая, ловкая, худенькая, втайне от всех, взобралась на высокую раскидистую ель и там затаилась. Всей дачей мы ее кличем, волнуемся, на чем свет стоит ругаем ее горе-кавалера. Это продолжалось довольно долго. Начинало темнеть. Наконец кто-то увидел ее, сидящую высоко на ветке вековой ели. Бедная, зареванная, испуганная — она спустилась на землю. Внизу ее ждала Наташа. Они успели подружиться».

Вскоре Юра с Галей уехали в Алма-Ату^[51].

 

Поездка в Москву, возможно, имела двойную цель: не только устроить смотрины и показать Галину своей семье, познакомить с матерью, но и самому показаться врачам. В 1932 году в Москве Домбровский уже наблюдался у известного психиатра Краснушкина. Нет ответа на вопрос, посещал ли писатель в этот приезд московских врачей или нет, однако в папке-вложении в уголовном деле 1935 года сохранилось написанное (переписанное?) рукой самого Юрия Осиповича заключение по результатам нового обследования в больнице Северной железной дороги. Дорога эта находилась вовсе не в казахских степях, так как соединяла центр России и Подмосковье с другими областями на севере страны. В заключении указан возраст Домбровского — 26 лет (на самом деле, 27 лет — И. Д.), его профессия — педагог, а также время, которое он провел в больнице: с 21 мая по 3 июня 1936 года. Врач Елнина поставила диагноз — психопатия (истерическая реакция) и прописала двойные ванны и верхний душ, покой и правильный режим с дальнейшим амбулаторным лечением у психоневролога, порекомендовав также санаторий для невротиков.

Кроме этого заключения в той же папке лежит любопытная справка, в которой читаем о том, что Юрий Осипович «работал в больнице Турксиба в качестве преподавателя и получал 200 рублей в месяц». Больница находилась в Алма-Ате. В справке говорится, что Домбровский работал в ней, начиная с 21 февраля, однако не указан год. Но предположим, что это был тот же 1936 год и работа предшествовала его поездке в Москву. Скорее всего, так и было, потому что справка эта также написана его рукой и теми же чернилами, что и медицинское заключение врача Елниной.

Счастливый конец ждал Домбровского, Галину и всю семью — суд, окончившийся только год спустя, полностью оправдал Юрия Осиповича: курсы были законными, деньги, на них выделенные, потрачены по целевому назначению, кроме того, курсы были платными, при этом от бухгалтерии не требовалось ни строгих отчетов, ни заключения договоров на каждого учащегося. Собственно, об этом и была пояснительная записка от ГорОНО, о которой говорилось выше.

 

ПРИГОВОР

Именем Российской Социалистической Федеративной Советской Республики, 1936 года, сентября 10 дня, г. Алма-Ата, Алма-Атинский городской народный суд I-го участка, в составе: председательствующего народного судьи ФЕДОРОВОЙ, очередных народных заседателей ЛЕНСКОГО и БИРИН, при секретаре БЫКОВОЙ, при участии защиты АКАЕВА.

В открытом судебном заседании рассмотрел уголовное дело № 77 по обвинению ДОМБРОВСКОГО Юрия Осиповича, по ст. 169, ч. 2 УК к суду привлечен:

ДОМБРОВСКИЙ Юрий Осипович, 1909 года рождения, уроженец гор. Москвы, сын присяжного поверенного, образование высшее, учебу окончил в 1929 году, женат, на основании постанов<ления> тройки НКВД 1932 г., находится в Алма-Ата в ссылке на 3 года по ст. 58-10 УК, в данное время ссылку отбыл, проживает по ул. Интернациональной 140, в данное время находится по бюллетени, под стражей находился с 26/VI-35 г. по 21/IX-35 г.

На основании материалов дела и судебного следствия, судом установлено, что по материалам дела ДОМБРОВСКИЙ обвиняется в следующем: в том, что путем обмана Горкома ВЛКСМ и Наркомпроса организовал платные курсы по подготовке в вузы и техникумы, принимая на последние соц. чуждых элементов.

Пытался в виде дотации получить 5000 рублей на несуществовавшие курсы по подготовке комсомольской молодежи, незаконном получении денег с самих учащихся без выдачи официальной квитанции.

В халатном хранении и бесконтрольном расходовании их без всякой сметы, растратив 189 руб. 85 коп. Учебных планов и программ на курсах не было, и учеба проходила самотеком.

В заключении незаконных договоров на доставку учеников за плату для Ветзооинститута без согласия последних, зажимая всякую инициативу курсантов, возбуждая нездоровые настроения у последних.

Все вышеуказанные обвинения на судебном следствии не подтвердились. Согласно имеющихся материалов в деле и свидетельских показаний на судебном следствии установлено, что курсы были открыты с ведома Наркомпроса и Горкома ВЛКСМ, и что указанные курсы должны были быть платными за счет профсоюзов, и часть — за счет Горкома ВЛКСМ, и что <после> снятия ДОМБРОВСКОГО <с должности директора> курсы остались существовать на прежних началах и оконч<или> свою работу к 15/VIII-35 г., т. е. <к> началу учебного года.

В отношении сбора денег по квитанциям, незарегистрированным: такого указания со стороны ГорОНО не было, все курсы производили прием денег указанным способом и только в 1936 г. в июне-июле месяце ГорОНО дала распоряжение по системе ГорОНО о том, чтобы все квитанционные книжки были зарегистрированы <и> приходованы в ГорОНО.

В отношении растраты 189 рублей: представлены документы на их израсходование, да и, кроме того, сумма 189 рублей растратой считаться не может, т. к. они не превышают месячного заработка, и что ДОМБРОВСКИЙ не получил свою зарплату.

В отношении дотации с Горкома ВЛКСМ 5000 рублей: впоследствии, после снятия ДОМБРОВСКОГО, курсами были получены и израсходованы.

 

На основании вышеизложенного, суд считает, что обвинение ДОМБРОВСКОГО не доказано.

Руководствуясь ст.ст. 319, 320 УПК СУД,

 

ПРИГОВОРИЛ:

За недоказанностью состава преступления ДОМБРОВСКОГО Юрия Осиповича по суду считать оправданным.

 

п.п. нарсудья Федорова

Нарзаседатели Ленского и Бирин

 

Копия верна секретарь / Быкова

 

Как следует из приговора, «Делу», переставленному с политических на обычные уголовные рельсы, был присвоен другой номер — было № 3565, а стало № 77. В приговоре, однако, встречаются неверные сведения о писателе, например, об оконченном в 1929 году вузе и полученном высшем образовании — был отчислен в 1928 году, или о том, что он был осужден в 1932 году тройкой НКВД, тогда как это была коллегия ОГПУ^[52], и приговорен к ссылке — нет, к высылке.

Кроме того указано, что Домбровский женат, и это самое любопытное. Действительно ли они с Галиной успели узаконить отношения за прошедший год, и она перестала быть только «фактической», гражданской женой? Если бы это правда было так, то это означало бы, что первая официальная жена у писателя появилась не в 1969 году, когда он, уже шестидесятилетним, женился на молодой Кларе Файзулаевне Турумовой, а на тридцать лет раньше.

Так был женат или не был?

В уголовном деле отца Галины, арестованного в том же 1936 году, вскоре после оправдания Домбровского, эта информация как будто подтверждается. В допросе от 9 января 1937 года Николай Демьянович сообщал:  «В конце сентября 1935 года он женился на моей дочери и перешел жить ко мне на квартиру»^[53]. Слова тестя о переезде Юрия Осиповича соответствуют и его (и, судя по всему, и Галины) сменившемуся адресу. Так, в списке свидетелей в 1935 году у Галины указан адрес ул. Интернациональная, д. 73, а в приговоре у Домбровского, в 1936-м, читаем, что он проживает на ул. Интернациональной, д. 140. На тот момент, если верить показаниям тестя, он уже давно переселился в их квартиру. Скорее всего, первый адрес — ул. Интернациональная, д. 73 — был адресом Домбровского, а не Галины, до его переселения, и если это действительно было так, то это значит, что ныне стал известен еще один алматинский адрес писателя.

Несмотря на все вышеприведенные факты, в архивах не нашлось никаких иных доказательств первой женитьбы Юрия Осиповича. Видимо, отношения с Галиной все же так и остались незарегистрированными. К тому же в те годы вопросы семейные, после всех экспериментов ранней советской власти, еще не были столь ясны и упорядочены — продолжался кризис семейных ценностей. Часто пара считалась мужем и женой просто потому, что они жили вместе. Эта ситуация кардинальным образом изменилась только в конце 1930-х годов. «В первые два десятилетия существования советской власти семья подверглась серьезной всесторонней трансформации, пройдя путь от дефамилизации до формирования классической советской семьи»^[54].

 

Еще раз скажу о совершенной исключительности второго следствия в сравнении с остальными посадками как до, так и после (1932, 1939 и 1949 годы). В первый и в единственный раз в жизни Домбровский был оправдан настоящим судом. Становится понятно, почему от «Дела» осталось столь немногое, несколько листков и тоненькая папка-вложение, и чекисты рассыпали его, практически полностью уничтожив. Это была уже не просто мягкость и не просто благосклонность судьбы к тому, кто однажды уже «прогулялся» по политической статье и кому органы успели пришить соответствующий ярлык, чтобы запомнить его навсегда и не оставлять вовек, а подлинное торжество правосудия в фантастических условиях: следствие 1935 года, переквалификация статьи и последующий обычный суд проходили после убийства Кирова, в момент усиления репрессий.

Больше такого хэппи-энда для писателя не повторится. Однако он сам повторит его в своей дилогии: «Факультет» тоже оканчивается тем, что герой выходит на свободу. Читателю, хоть немного знакомому с историей ГУЛАГа, в это сложно поверить и даже сложно не разочароваться. Что это? Неужели это вынужденный компромисс автора в слабой надежде на преодоление цензуры в эпоху брежневского застоя? В книге, написанной о сталинском времени, да еще о 1937 годе, это выглядит так. Была ли в этом хотя бы доля компромисса, и почему автор выбрал для концовки исход именно второго следствия, а не третьего (1939) или четвертого (1949), когда его отправляли в лагеря? Наверное, именно потому, что не хотел писать о лагерях. Так, о возможности превращения дилогии в трилогию, то есть о написании продолжения «Хранителя» и «Факультета», где герой, скорее всего, после нового ареста и следствия уже оказывается в лагере, Домбровский писал в письме литературоведу Якову Лурье: «Насчет „Хр<анителя древностей>” я не вполне Вас понял — „Ф<акультет> Н<енужных> В<ещей>” и есть его окончание. Продолжать дальше бессмысленно, ибо „сход в ад” вряд ли сейчас актуален и интересен»^[55].

Рассуждения о компромиссе и о причинах хэппи-энда в романе — отдельная тема. Пока же благодаря открывшимся материалам второго следствия мы убедились, что счастливый конец дилогии тоже из разряда «все описанное было» — подчеркну, это не было вымыслом.

Второе уголовное дело в итоге также стало частью романов Домбровского и той жизненной правды, в которой главным образом проявляется их художественная сила (автобиография), причем это следствие можно назвать одним из основных, потому что оно дало романам довольно много, и не только концовку, Мячина или Смотряева. Можно сказать, что немалая часть дилогии вырастает именно из второго ареста, и сегодня, листая даже то немногое, что осталось от «Дела», по-настоящему убеждаешься в правдивости и достоверности прозы Домбровского. Это все быль отнюдь не преувеличенная — Домбровский брал у жизни и у памяти, не стесняясь, и в этом тоже секрет его мастерства.

Действие в дилогии происходит в 1937 году, получается, спустя год после суда и оправдания писателя. В тюрьме Зыбин проводит месяц, а Домбровский почти три месяца (с 26 июня по 21 сентября), не намного больше, причем и в романе, и в реальности это было летнее время. Наконец, в книге героя обвиняют в пропаже археологического золота — «Карагалинская диадема», сокровище древних усуней, — и в сговоре с грабителями, у Домбровского же были мошенничество и растрата, по сути, то же воровство.

Кстати, диадему Юрий Осипович тоже не придумывал, не считая истории с ее пропажей. Однако диадема относится уже к другому периоду жизни — ко времени работы в Центральном музее Казахстана и к аресту 1939 года, когда она и была найдена в ходе раскопок близ Алма-Аты. Но причина третьего ареста будет связана совсем не с ней, несмотря на то что в материалах нового следствия будет часто фигурировать музей и его сотрудники. Однако это уже другая история, а пока у нас хэппи-энд, где тот же прокурор Мячин появляется в конце романа в эпизоде, когда главному герою Зыбину объявляют об освобождении и снятии обвинений:

 

В маленьком кабинете собрались четверо. Двоих из них, прокурора Мячина и Гуляева, он уже знал. Двоих других — они были в штатском и сидели у стены — он видел в первый раз. Гуляев, маленький, хилый, черно-желтый, с великолепным блестящим зачесом, сидел за столом. Перед ним лежала голубая жестянка «Жорж Борман». Мячин стоял возле окна. Когда завели Зыбина, Гуляев удивленно посмотрел на прокурора и развел руками:

— Ну что же вы мне говорили, что Георгий Николаевич не встает. Да он совсем молодцом, — сказал он. — Садитесь, Георгий Николаевич, есть разговор. Но, во-первых, как себя чувствуете?

— Хорошо, — ответил Зыбин. — Спасибо.

— Ну и отлично. Нет, не на стул, а к столу садитесь. Вот напротив меня. Ну я же говорю вам, что археолог Зыбин ни в огне не горит, ни в воде не тонет. Так вот, Георгий Николаевич, могу вас обрадовать, дело ваше закончено, мы расстаемся, и поэтому...

<...>

— Месяц? — спросил Зыбин. — А не больше? Неужели только месяц прошел?

Он поднял глаза на прокурора.

— Ну так что? — спросил он в упор.

И прокурор сразу осел от его тона.

— Не будем, не будем считаться, Георгий Николаевич, — сказал он быстро. — Все хорошо, что хорошо кончается.

 

И вот вся семья писателя, и алматинская ее часть, и московская, все счастливы — он оправдан. На лестнице его обнимает Галина, она беременна, скоро у них родится сын Виталий. Вечером они будут праздновать в ресторане. Но кое-что все-таки омрачило настроение Юрия Осиповича и поселило новую тревогу: один неприятный разговор с бывшим школьным коллегой, оказавшимся агентом и стукачом, — Домбровского пытались завербовать. Писатель вспомнит об этом случае двадцать лет спустя в «Жалобе Генеральному прокурору СССР»:

 

На суде А. Е. Орлов, создавший все дело, дал совершенно противоположные — обеляющие меня — показания, — и суд меня оправдал <...> в 1936 г., тотчас после суда и моего оправдания <...> тот же А. Е. Орлов, преподаватель русского языка в школе для взрослых, где я был директором, предложил мне стать секретным сотрудником НКВД Казахстана. Это предложение было мне преподнесено с такой угрозой: «Имей в виду — это для тебя жизненно важно — сейчас ты случайно сорвался, но они тебя не оставили, ты висишь на крючке. Иного выхода у тебя нет».

Я отказался и, рассердившись, послал его к черту.

 

Секретный сотрудник, сексот, агент, осведомитель — эти слова употребляются как синонимы, однако есть разница, например, между агентом и осведомителем — первый получает зарплату и регулярно выполняет свою работу, а второй нет. Кем именно было предложено стать Домбровскому, уже не узнаем.

Кем был этот самый Орлов?

Ничего другого о нем, кроме того, что он преподавал в той же школе, а также сыграл главную роль во втором аресте, не известно. Однако момент с вербовкой и шантажом, судя по всему, отразился в «Факультете» — в сюжетной линии с персонажем Корниловым, у которого с автором много общего. Корнилов — один из очевидных его альтер эго, помимо Зыбина, он тоже выслан из Москвы в Алма-Ату, также устроился работать в Центральный музей, тоже был археологом. Домбровский работал в музее в 1938 — 1939 годах, где был старшим научным сотрудником. Одна лишь существенная разница: в отличие от Домбровского Корнилов под давлением чекистов становится невольным осведомителем по кличке Овод, правда, работу свою он все равно выполнит плохо, стремясь спасти человека и предоставив совсем не те сведения — обеляющие.

Овод — не просто кличка. Речь об Артуре Бертоне, позднее, после того как он подстроил свое самоубийство, сменившем имя на Феличе Ривареса, — о главном герое культового революционно-романтического романа английской и американской писательницы Этель Лилиан Войнич. «Овод» был его, Бертона-Ривареса, журналистский псевдоним, давший название роману. Книга пользовалась огромной популярностью в дореволюционной России и в СССР, где по ее мотивам было снято три одноименных фильма: в 1928-м, в 1955-м и в 1980-м годах. К слову, в другом известном романе Н. Островского «Как закалялась сталь» главный герой Павка Корчагин несколько раз ссылается на «Овода», а в одном из эпизодов читает красноармейцам вслух отрывок оттуда.

 

Корнилов поставил стакан.

— Потом допью, скажите, что писать?

Хрипушин неуверенно посмотрел на него.

— Да разве ты сейчас что дельное напишешь? Завтра уж придешь и напишешь. А пока вот тебе лист бумаги, садись к столу и пиши. — Он подумал. — Так! Пиши вот что: «Настоящим обязуюсь хранить, как государственную тайну, все разговоры, которые велись со мной сотрудниками НКВД. Об ответственности предупрежден». Подписывайся. Число. Запомни, в последний раз расписываешься своей фамилией. Теперь у тебя псевдоним будет. И знаешь какой? «Овод». Видишь, какой псевдоним мы тебе выбрали. Героический! Народный! Имя великого революционера, вроде как Спартака. Такое имя заслужить надо! Это ведь тоже акт доверия! Давай пропуск подпишу. А теперь вот еще на той повестке распишись. Тоже: «Корнилов». Где-нибудь переночуешь и придешь завтра в одиннадцать как штык! Прямо к полковнику. Вот увидишь, какой это человек. Честно будешь работать — много от него почерпнешь. Он ученых любит. Ну, спокойной ночи. Иди!

Но когда Корнилов взялся за ручку двери, он остановил его опять.

— Ты вот что, — сказал он серьезно, подходя. — Ты в самом деле не вздумай теперь еще финтить. Ведь к кому тебя полковник пошлет, ты не знаешь, так? А без проверки он тебя теперь не оставит. Он десять раз тебя проверит, понял?

— Понял, — ответил Корнилов.

— Ну вот, не прошибись, чтобы опять не вышло такого же! Больше пощады не будет! Иди! Спокойной тебе ночи!

«Овод, — подумал Корнилов, спускаясь с лестницы, — отчего я его сегодня уж вспомнил? Что такое? Вот тут и вспомнил. Ах да, да. „Я верил вам, как Богу, а вы мне лгали всю жизнь”. Да, да! Вот это самое, я верил вам, а вы мне лгали».

 

Корнилов вспомнил слова из предсмертной записки Артура Бертона. Вот этот фрагмент из романа Войнич, прочтем и его тоже. Прокручивая в голове слова Овода, Корнилов и сам, очевидно, думал о том же — он и сам был бы рад исчезнуть, умереть для всех, поменять имя и стать другим человеком:

 

Артур тихо засмеялся, представив себе, как Бертоны будут разыскивать его тело. Какая комедия!

Он взял листок бумаги и написал первое, что пришло в голову:

 

Я верил в вас, как в бога. Но бог — это глиняный идол,

которого можно разбить молотком, а вы лгали мне всю жизнь.

 

Он сложил листок, адресовал его Монтанелли и, взяв другой, написал:

 

Ищите мое тело в Дарсене.

 

Но что было дальше, Домбровский об этом молчал всю жизнь, а между тем это могла быть важная часть подоплеки его следующего ареста, произошедшего тремя годами позже. Не случайно он связывал этот будущий арест со своим оправданием в суде, с Орловым и с отказом сотрудничать со славными органами. Дело в том, что тестя Домбровского Николая Демьяновича арестуют всего лишь через несколько месяцев после этих событий, а затем заберут и тещу. Чекисты перешли от шантажа к действиям? Орлов не просто пугал? Случится это под самый Новый год. Галина еще носила ребенка и была на середине срока.

С Новым годом! С 1937-м!