Лихой

Лёха Сорокин из-за лихости своей погиб.

Так считали все, все пацаны. А вот кто его убил, того никто не знал. И сам Леха не узнал перед смертью. Он не успел обернуться и не увидел, кто стрелял ему в спину на вечерней улице, как определило следствие, из газового пистолета, переделанного под стрельбу боевыми патронами.  И если бы это был кто-то из знакомых, Леха бы признал его, несмотря на то что смеркалось и фонари, конечно же, не светили.

А врагов у Лехи было много. Лихой был пацан.

Мать его уборщицей подъезды мыла, пьющий отец работал грузчиком в овощном магазине. Так что происхождение Лехи было написано на лице.

Хотя его дядька по матери, завернувший к ним на ночь после отсидки, сказал, что нет ничего, навечно записанного за тобой наверху, ты сам творишь себя, каждый день, каждым своим шагом и поступком.

Не сразу, но Леха ему поверил. Когда начал пробивать себе путь. А подниматься ему нелегко пришлось.

 

Рос он болезненным. Отец говорил — хиляк. Самое мягкое определение, без мата.

С отцом у них была взаимная неприязнь. Лехе даже казалось, что тот не считает его родным. Лупил отец сильно, бил всем подряд и чем попало. Лехе попадало за все, за плохую учебу, драки, воровство, неприкаянность, курение, даже за выпивку. Всю школу до восьмого класса воспитывал его отец. Потом Леха резко вытянулся, да и дома редко стал появляться, жил по соседству в выселенной под снос пятиэтажке. Что-то у строителей, в связи с общим развалом страны, не задалось, и та пятиэтажка так и стояла несломленным островком прошлой советской жизни. Даже подачу газа не отключили, забыли, наверное. Не до того было коммунальщикам. Зато освещение уличное не работало.

Вечные ангины терзали Леху все детство. Он часто отхаркивал желтоватые шарики из глотки. Иногда растирал пальцами, принюхивался к гнилому запаху. Неприятно было ощущать происходящее внутри организма. Потом еще начался гайморит. Оттого голос у Лехи лет до восемнадцати был какой-то гнусавый, отец говорил — гугнивый, от полипов в носу и вечных болезней. Простужался он постоянно.

Некрасивый Леха был подростком, нескладный, длинные руки, тощие ноги, худой, лицо треугольное, подбородок не сформировался. И нос кривой, много раз свернутый набок в драках, оттого еще и дышать ему трудно было, сопел и гундел.

При любом удобном случае Леха исчезал из дома, подальше от отца, особенно, когда тот уходил в запой и кидался табуреткой из кухни в любого, кто приближался к нему, вернее, к его бутылке.

На пропитание ловил самодельной удочкой рыбу в реке, ползал по дну, нашаривая руками раков, улов там же на берегу жарил или варил на костре, воровал в совхозных парниках овощи. Клубнику очень любил. Прячась от сторожа, крадучись пробирался на поле и ел сладость. Ему редко перепадало что-либо вкусное. Мать покупала для него конфеты, если приберегала денег от отца.

Одевался бедно, хотя мать содержала его в опрятности, штопала постоянно одежду. Не за что было взять приличные шмотки. Но Леха никогда не показывал, что страдает от недостатка чего-либо. Смотрел всегда мимо любого встречного, не замечая, и плевал длинными плевками в широкую щель между передними зубами.

А перед дракой сплевывал на землю под ноги врагу. И быстро бил первым, а там дальше видно будет. Его боялись, потому что понимали: он не боится убить. Бешеный становился. Даже ребята постарше не вступали с ним в пререкания. Битый же, он начинал кидаться чем попало, кирпичами, камнями, палками и просто сатанел. За злость его поначалу и прозвали Лихим.

Это уж потом добавилось значение лихости, удальства, то есть.

Вырос Леха циником. Так учителя в школе говорили, да и все в округе.

Даже мать так считала. Это он всегда вспоминал, убирая ее могилу. Больше он ни за кем никогда не ухаживал. Потому что любила его она одна в жизни.

После восьмого класса Леха отнес документы в профтехучилище. Да так и не пришел учиться. Школу тоже бросил. Привык бродяжничать. Дома отец лютовал.

А не пошел на занятия потому, что страна СССР развалилась и деньги ее посыпались в дырявые, да еще и чужие карманы, а цены взлетели, и стало ясно, что работать на дядю за копейки — глупость. На городских заводах вообще перестали платить зарплату, по полгода задерживали, непонятно, зачем соседские мужики продолжали работать на Криогенмаше, литейном, ремонтном.

В армию забрать его не смогли, дома он не жил, а когда появился, чтоб убить уже умершего отца, о чем не знал, забить топором, который, торопясь по вечерним улицам домой, прятал под пиджаком, то разом спустил в унитаз все повестки, что стопочкой лежали на столе в зале.

Он сделал себе синие наколки на белых голенях, по одному витиеватыми рунами выведенному слову на каждой ноге: топчу зло!

Скопировал у старшего товарища, который с таким словосочетанием откосил на медкомиссии сразу под «7-Б» — диагноз психопатии. Вкупе с татуировками, тот еще и грамотно изображал что-то среднее между заиканием и резкой речью дебильного глухого, научившегося читать по губам собеседников.

С отцом Леха рассчитаться не успел, тот внезапно помер, уж от чего, точно неизвестно, но ясно, что от водки. Отца, конечно, по малолетству Леха убить в сердцах не раз обещал себе, когда тот избивал его за провинности или по случаю того, что подвернулся под руку в плохом настроении, то есть когда папаша пребывал в подпитии. То есть почти ежедневно. Но убить по-настоящему хотел за мать. Бил тот ее нещадно, особенно последние месяцы. Пацаны соседские доносили.

Отец лежал навзничь на диване и помучиться не успел перед смертью. Убивать его сразу Леха не хотел. Хоть и взял с собой топор.

Мать стояла на коленях перед диваном и рыдала бесслезно и беззвучно. Леха оттащил ее в спальню на кровать и переночевал дома, не оставил наедине с трупом.

Глаз не сомкнул, сидя в кресле-кровати. И за матерью следил и вспоминал жизнь с отцом. Военкоматовского патруля он не опасался, дверь открывать не собирался, или выпрыгнул бы в окно, благо, первый этаж.

Старший брат, вызванный на похороны телеграммой, не приехал. Он давно отслужил. Потом завербовался куда-то на север, в какой-то Пыть-Ях, на какую-то станцию, связанную с газовой трубой, и не появлялся больше.

Маясь бездельем с несколькими пацанами, впервые наехали на ларек, который появился у их продуктового, весь зарешеченный арматурой. В нем по недоступным для работяг ценам продавался забугорный ассортимент: разноцветные бутылки ликеров, спирт «Рояль», батончики «Марс», «Сникерс» и сигареты импортные. Подождали, когда продавщица дверь откроет, и вломились на ее плечах, набрали цветных упаковок. Наелись, напились, накурились.

Потом еще проворачивали такую же операцию, но по уму, в других районах. Наконец подломили промтоварный магазин. И это им тоже сошло. Правда, грабили магазин в один из вечеров, когда в районе в очередной раз отключили электричество и сигнализация не работала.

Поймали бы их, конечно, но тут Леха, сделав правильный поворот, подался в одну из бригад, кормящихся от городского автомагазина.

Вокруг того крутились крутые и вертелись большие суммы, в том числе несчетно нал. Проходили через магазин автомобили, чаще чисто по документам, вживую больше запчасти. И постоянно были терки. От больших денег перепадало и быкам, что числились в охране.

Выдали им битые, перекрашенные жигули, на которых они большей частью катались, возили девчонок.

На стрелку от крыши автомагазина за несколько месяцев пришлось выехать всего однажды. Какой-то общий сбор был. Собралась куча машин у кафе «Русь» в Салтыковке, но чеченцы не приехали. Говорили, что они позже пару наших подстрелили по одному. Но потом и их Хана завалили, хана ему пришла, и все на время затихло. По какому поводу разборки были, до них не дошла информация.

В общем, работать на дельцов, контролирующих автомагазин, было непыльно, но угнетающе. Там все было схвачено и ловить было нечего.

А тут соседский пацан предложил на одного чела-предпринимателя потрудиться.

И Леха с бригадой в параллель подрядился к одному московскому бизнесмену. Чем тот занимался, непонятно было, но перспектива прорисовывалась. Может, его удастся и пощипать, если собрать какие сведения о нем.

Сосед, пребывая в довольстве, в филиале той конторы дежурил охранником, сутки-трое, ему на работе предложили создать четверку для выездов на какие-то возможные проблемные моменты. Вот он Лехе и предложил по знакомству.

Сходил Леха на встречу в офис, поговорил с гладко причесанным парнем в зеленом пиджаке с какой-то вышитой эмблемой на кармане нагрудном, что-то вроде — Служба безопасности конторы. Собеседник сидел, раскачиваясь в кожаном кресле, за столом, курил Кэмел одну за одной и, упиваясь качеством мебели, тушил окурки прямо о металлическую столешницу, ссыпая их вместе с пеплом листом бумаги в урну. Договорились по деньгам. Леха своих друганов и подтянул.

Положили им зарплату. Лехе даже смешно стало, что на службу пошел. За выезды на разговоры, те самые предполагаемые проблемные моменты, по словам зеленого пиджака, то есть, на стрелки, полагалась доплата, типа премии.

Но проблемы у коммерсантов вдруг образовались с какой-то женщиной лет сорока с усталым лицом. Зеленый пиджак глухо сообщил о неких неправомерных требованиях с ее стороны о возврате денег, которые противоположная сторона, видимо, считала давно своими. Приходила недавно опять, посетовал. Фото показал, адрес дал у метро «Авиамоторная».

Избить дело не хитрое. Да оказалось, что не ту. Ошиблись в темноте в подземном переходе. Капюшон собственного плаща накинули ей на голову, натянув поглубже, и отдубасили, но без перегибов. Прохожие испуганно шарахались.

А живая и здоровая настырная женщина днями опять наведалась к прижимистым бизнесменам. Зеленый пиджак сообщил с усмешкой и дал почему-то отбой, хотя Леха хотел переделать косяк. Чтоб доказать, что он не крысятничает.

Кого же они избили — непонятно, понятно одно, что жертва безвинно пострадала, терзаясь догадками о причинах. И ведь найдет, за что.

И тут вновь произошел поворот, теперь в голове, хотя поначалу показалось, что просто подоспело то, что Леха искал и ждал.

Леха понял, что в нем нуждаются, он та сила, которая нужна слабым, чтобы считать себя сильными, которыми они не являются. В этой связке он стал ощущать себя ведущим и решающим, как повернется дело и судьбы участвующих. Вывел для себя: брать все, что идет в руки и до чего они дотягиваются, и отбирать у тех, у кого валится из рук, потому что руки слабы.

Поступил сторонний заказ. За баксы. Через свою Службу безопасности.

Зеленый пиджак даже ничего себе не попросил. Может, отдельно имел. Заказчик якобы был какой-то инвестор, тоже московский, строил дом на Третьей Балашихе, ну, по месту Леху и попросили сработать, похоже.

Требовалось проучить строителя. Что-то, видимо, не поделили деловые. Или инвестор деньги зажимал, или подрядчик сметы завышал.

Спалили ему машину, старый «Сеат», канистру с бензином на крышу положил один, другой страховал, третий поджег, Леха за рулем, и уехали.

Но строитель вроде не понял. Видимо, по роду деятельности или особенностей характера на многих мог подумать. И не разобрался. Пришлось повторить за двойную плату посерьезнее.

Пришли в офис, сидят трое, переговоры, типа, ну, двоим: мы не по вашу душу, сидите тихо. Строитель вник в ситуацию, потянулся к аппарату телефонному, вырвали тот из рук и на голове его разбили. Дальше добавили. Собеседники провинившегося только отсмотрели боевик вживую. Больше Леху по данной теме работать не просили, видимо, взаимопонимание наладилось.

Еще одно дело неожиданно образовалось от местного из своего района. К Лехе, встретив в центре, подошел парень, смутно знакомый с детства, учились в школе вместе, старше только тот был на несколько лет.

Надо было ему неких знакомых наказать.

В садовом товариществе нашли указанную деревянную дачу, где гуляли проштрафившиеся перед однокашником. Для пущего эффекта ребята припнули поленом, взятом из дровяника, входную дверь. Леха отшвырнул ногой деревяшку. Хотя подельники возражали, что зря, пусть дачники помечутся, через окна все равно выберутся. Облили бензином дом и подожгли.

Заниматься самим парнем, заказавшим друзей, Лехе было некогда, да и по наведенным справкам денег у него не водилось, кроме как на месть. Обида сильнее всего жжет сердце.

Из этого случая Леха понял, что о его жизни многие знают, но ложиться на дно, отсиживаться на блатхате у очередной девки не стал, а решил вооружиться. Пришла пора выходить на новый уровень. Он сам хотел быть первым, выслушивать приказы и указания коробило и надоело.

Пистолет купил у армян на рынке. Те, жарко и картинно жестикулируя, уверяли, что ствол из Карабаха не стреляный и в картотеке у ментов не числится. Только откуда в горах на войне наганы, непонятно. Но пистолет был новый, чистый, черный. Плюс две картонные коробочки с патронами.

У армяней Леха еще выручку и плащ кожаный взял, пригрозив свежезаряженным пистолетом. Хороший, крутой плащ, удлиненный, коричневый с медным глубоким отливом, кожа выделки тонкой. В нем Леха выделялся, все городские братки щеголяли в черных куртках из грубоватой свиной кожи.

Он отстегнулся от работодателей, стал самостоятельно работать, создавая свою банду по кирпичику, по человечку. Но продолжал, на всякий случай, держать контакт с зеленым пиджаком. Хотя наехать на подбрасывающую заказы контору не представлялось возможным, охрана объектовая, менты в форме на входе, опять же Служба безопасности. А главный, хозяин, быстро ныряя в шестисотый мерс, ни разу не дал себя нагнать на московских улицах, отрывался, неизменно петляя по городу, явно на всякий случай. Водитель у него был классный.

Леха продолжил опять с ларьками, по старой памяти, но на новом витке, обложив данью палаточников вдоль Шоссе Энтузиастов, иногда для острастки наезжая на продавцов. Поток дензнаков тек постоянный.

Некоторые коммерсанты отнекивались. Одни полиции муниципальной отстегивали, другие другим бандитам, считая их своей крышей. И только Леха объявил всем, что дорога от Балашихи до Площади Ильича на самом деле его.

Приходилось жестко, кастетом, объяснять непонятливым. И что его покровительство надежнее, и что менты вписываться не будут. Расслабленные муниципалы сидели полулежа в машинах у ларьков, чаще у метро «Шоссе Энтузиастов». В расстегнутых воротах мундиров блестели тонкие золотые цепочки. На потолще еще не наскребли.

Особо невменяемых торгашей, владельцев нескольких точек, Леха вывозил на МКАД, чаще запугать и бросить, но одного мурого азербайджанца казнить. И для запугивания остальных владельцев ларьков, и для сплочения пацанов. Опять же голодный пистолет требовал пищи.

Затолкали вечером азера в машину и завезли за МКАД, чтоб не в Москве мокрое дело открыли. Леха знал, висяки, разбросанные в разных районах, следствию сложно соединить в одно дело, расследуют по месту нахождения трупа. Перевез на другую сторону кольцевой — и уже Подмосковье, и районов там много.

Жертва верещала, вырванная из сгущающейся темноты светом фар автомобиля, вдруг сама предлагала деньги, потом грозилась местью соплеменников, но Леха не отступал, назначив ларечника к смерти. Достал пистолет, и тогда восточный человек, поставленный на колени, понял, что пришел конец, и истошно завыл. Леха выстрелил ему в лицо, но тот испуганно отвернулся в последний момент, и пуля прошила небритую щеку, выйдя из другой навылет. Недобитый заскулил и выплюнул на грязную ладонь крошево окровавленных зубов. Леха рассмеялся и оставил его жить, бросив в придорожной посадке.

Потом стрелял еще одного коммерсанта. Контора торговала факсами, принтерами, компьютерами. Подъем на оргтехнике огромный, кто того не знал. А гусь-директор решил сироту изображать, когда они нагрянули под конец рабочего дня в присмотренный офис без охраны возле кинотеатра «Слава».

Оставшихся допоздна сотрудников заперли в одной комнате, а на главного надавили, пройдясь по мясистому торсу битой. Торгаш поплыл, но продолжал канючить, что деньги не у него, все забирают хозяева — фирмачи зарубежные, он только нанятый операционный директор. Кассы даже нет, вся торговля по безналу. Про репатриацию прибыли через валютную биржу блеял и про покровителей в погонах в высоких сферах.

Леха разъярился и два раза навскидку стрельнул в голову тупорылого директора от безысходности: куда принимать безнал и как обналичивать он еще не продумал. Оба выстрела прошли чуть выше, пробив гипсокартонные стены. Директор обмяк у перегородки, осел на пол и обмочился. Леха и его пожалел. Не стал убивать.

Ни под кем не ходил Леха со своей командой. Про него знали, по беспределу живет, не признавая авторитетов, сфер влияния, договоренностей. Он действительно считал, что все эти воры в законе, смотрящие, положенцы, старшие и вообще эти знающие жизнь мужики с седыми яйцами ему не указ.

За то, скорее всего, и поплатился.

 

Брат матери, что однажды нежданно появился ввечеру, когда почти совсем стемнело, на пороге, после ужина с отцом, тяжело смотря малому Лехе в глаза, вдруг сказал:

— Запомни, ты тот, кем себя поставил, как ты себя назвал, тот ты и есть, тем ты стал, а другие пусть верят. А не верят, пусть проверят. А тут ты должен соответствовать тому, кем ты себя поставил. Биться. И неважно, что ты худой и слабый на вид. Глаза должны все сказать. Взгляд. В драке побеждает тот, кто не боится убить. А ты и не дерись, жизнь — не борьба, а война. Хватай кирпич, нож, отвертку — и бей… Вот купил он машину дорогую, а надо соответствовать теперь этой машине. Надо еще доказать, что имеешь право. И люди вокруг должны с этим согласиться, что он может на ней ездить. Он, а не они. Они каждый день будут видеть это и должны соглашаться… И тебе каждый день нужно и придется доказывать свое право. На все, что пожелаешь.

Спросил еще, понял ли щенок, и наотмашь тыльной стороной ладони ударил в лицо, разбив до крови. И еще ударил, еще и еще.

Мать кинулась помочь сыну, но брат обозвал ее овцой, сбил с ног и принялся топтать, говоря вслед Лехе, который выбежал на кухню:

— Я тебя научу жить.

И когда пацан кинулся на него, то он ударил его уже по-настоящему, и бил до тех пор, покуда Леха не мог больше бросаться, сжимая в руке нож с длинным белым лезвием. Отец, а чаще мать, им резали хлеб. Леха упал на дощатый крашеный пол и не мог подняться.

— Лиха беда начало, может, и выйдет что из тебя, глист.

Только глаза Лехи продолжали жить, в них сгустилась вся его воля, и они зло испепеляли учителя.

Иначе нельзя. Когда волки вокруг. Это тоже Леха запомнил.

Пьяный отец про урок ничего не узнал, он замертво лежал пластом на диване. Бывший сиделец легко перепил алкоголика. Мать постелила себе рядом с отцом, выделив старшему брату для ночлега спальню и чистое белье.

Леха разложил громоздкое кресло-кровать, лег и, стискивая зубы, ждал, когда мать и ее брат уснут.

Той ночью дядя стал вторым после отца человеком, кого Леха действительно захотел убить.

Но наутро учитель жизни исчез, выбрался в окно, неслышно отворив фрамугу.

Дверь в спальню, выделенную сестрой на ночь, он закрыл на замок, на всякий случай, похоже, было ему кого опасаться. Следы, может, запутывал. Или не кончился у него срок, в бегах был.

Но, скорее всего, остерегался он мести ученика.

Навсегда запомнил Леха еще одни слова дяди.

Мы как река, бежим, бежим все время, должны бежать, но по пути многое набираем, тяжелеем и останавливаемся, заиливаемся, мелеем, жизнь из нас уходит, поток превращается в болото, — тогда сбросить все нужно — и идти дальше. Запомни: ничего тебе не нужно, у тебя все есть, все в тебе.

Он еще сказал «никто», никто тебе не нужен. Но это Леха выбросил, как выбросил из его речи все ругательства, перед тем как запомнить сказанное наизусть. Выбросил, потому что мать он любил.