На большой площадке

В сорок с небольшим я был уверен — скоро стану дедом. Дедом не стал до сих пор, зато в пятьдесят стал отцом третьей дочери. Через восемнадцать лет после рождения предыдущей. А старшей было уже двадцать четыре.

Говорят, числительные в прозе — дурной тон, но как в моем возрасте не подсчитывать…

Да, снова стал отцом, хотя природой в мои годы положено быть дедом.

Жена работала и зарабатывала, а я, самозанятый литератор со скромными гонорарами и мизерными роялти, как бы ушел в декрет. Мало писал и читал, но много занимался ребенком.

Известно, что чужие дети быстро растут. Ну и свои с определенного момента — по-моему, лет с десяти-двенадцати. А вот на первых порах… Медленно это всё происходит, развитие в смысле, очень медленно. Или мне теперь это казалось, в мои пятьдесят плюс.

Я вспоминал, как развивались те мои дочери, старшие. Наверняка не быстрее, а может, и медленнее. Но у меня было больше сил, крепче нервы. Многое забылось, многое тяжелое с годами превратилось чуть ли не в удовольствие, в так называемую радость отцовства.

Хотя — насколько природой заложено в отцах выращивание совсем маленьких детей? Чуть ли не вся история человеческой цивилизации показывает: мать с потомством сидят дома, отец же ходит на охоту, на войну и приносит добычу. А нередко не возвращается…

Если покопаться в документах, посчитать, то обилия полных семей мы не увидим ни в восемнадцатом веке, ни позже. И не только войны были причиной. Мужчин забирало на многомесячные работы государство, отпускали в отходники помещики, а потом община, и многие забывали о доме — или оседали на новых местах, заводили новые семьи (пусть и без венчания), или попросту гибли.

В детстве мама буквально заставляла нас с сестрой запоминать имена художников и названия картин: у нее была целая коробка репродукций. Ну и вот как раз вспомнилось: картина «На бульваре» Маковского. По всей видимости, типичная русская семья второй половины позапрошлого века. Муж уже обжился в городе, к нему приехала из деревни жена с грудным ребенком. Они встретились на бульваре (у мужа, не исключено, и отдельной каморки нет, живет где-нибудь в фабричной казарме); муж подпил, наигрывает на гармошке, а жена ошеломленно смотрит в землю — места им с ребенком здесь нет, надо возвращаться в деревню. Может быть, муж приедет на побывку или в отпуск (если они тогда были), а может, и нет. Зачем ему, по сути-то? Женщины в публичных домах есть, и по разной цене, как мы знаем из «Ямы» писателя Куприна…

Насколько я могу судить по книгам, по наблюдениям, мужчины бежали от семьи. Не всегда, конечно, прямо вот так бежали, а под разными предлогами, выдумывая поводы. В основном, конечно, это касалось заработка. Ехали на вахты, на стройки социализма, в длительные командировки, в том числе творческие. Туризм был развит, тот, с рюкзаками и палатками. Женщины сидели дома с детьми, а мужчины отправлялись в горы и тайгу, закаливали волю, тело, дух. Я еще застал это.

Застал и такое отношение мужчин к женщинам: женщина, конечно, необходима, но в то же время она мешает, она привязывает к себе с ее бытом, повседневностью, мещанством. Этот мотив есть во многих рассказах Юрия Казакова, Глеба Горышина, вообще писателей того поколения.

Лет двадцать назад… Нет, раньше. Может, в начале девяностых еще, когда жизнь советских мужчин сломалась (женщины оказались гибче), мужчины стали превращаться в домоседов.

Помню, я хмыкал над приятелями, которые в то время отказывались тусоваться — выпивать и обсуждать книги, фильмы, строить планы, как перевернуть культуру, а то и мир, прекращали ходить на репетиции наших рок-групп, в самодеятельные театры (мы тогда пробовали ставить авангардные пьесы, иногда и свои). Вместо этого приятели сидели дома с подругами, а некоторые уже и с женами; они осваивали кулинарию, полюбили генералить — вылизывать свои жилища.

Я сказал «сидели дома с подругами и женами». Нет, не совсем так. Подруги и жены у них чаще всего были деятельными, работали, мотались за товаром — одни за пуховиками, другие за обувью, третьи за брендовой косметикой, которая до нашей Тувы и в начале нулевых не добралась.  В общем, недавний мужской пол с какой-то даже готовностью уступал звание сильного пола женщинам.

С детства я не любил пацанство, бугорство, то, что потом стали называть брутальностью, альфачеством, мачизмом. Мое любимое провождение времени вплоть до окончания школы и отъезда на учебу в Ленинград было чтение, слушанье советского рока, Высоцкого и смотренье в окно. Поэтому меня не зарезали и не посадили, как почти всех моих приятелей, живших в нашем квартале. Они дрались, обворовывали дачи, снимали шапки с прохожих, налетали на посты ГАИ, чтоб завладеть оружием…

В Ленинграде я попал в пэтэушную общажную жизнь. Поступил в строительное училище после десятого класса (тогда были десятилетки), учиться мне предстояло не три года, как большинству, вчерашним восьмиклассникам, но они были тут же, и эти пятнадцатилетние, съехавшиеся с разных углов Союза, вели себя как настоящие бандиты. Особенно борзели чуваки из Кушки — мелкие, зато дружные, настоящая стая.

Вскоре мы с одним парнем сняли комнату на Васильевском острове; в училище я ездил все реже, вместо этого гулял по городу, слушал публичные лекции по истории и литературе в Музее истории Ленинграда, подрабатывал на разгрузке картошки на товарных станциях, ждал переводов от родителей, а в середине декабря попал в армию. Появился однажды в путяге, — приехал пообедать — и военрук вручил повестку.

В армии пацанства хватало. Слава богу, я недолго пробыл в части (в погранвойсках части называются «отряды»), был отправлен на заставу.  А там особо не побыкуешь — доступ к оружию имеет каждый.

После дембеля вернулся на родину и попал в творческую среду. Творили там мало — все были молодые, бедные, пока не знающие, чем заниматься, — зато много читали, слушали рок, спорили, обсуждали, строили планы, мечтали. Если и случались драки, то такие, интеллигентские — больше орали и махали руками, чем били…

Потом был переезд в Красноярский край. Знакомство в городе Минусинске с местными художниками, в соседнем городе, Абакане, с музыкантами и поэтами. Потом — удачное поступление в Литературный институт.

В середине первого курса я женился на москвичке и переехал из общежития на улице Добролюбова в квартиру на проспекте Андропова. Это, наверное, меня спасло — многие не выдерживали в общаге. Действительно, почти невыносимо обитать там, где еще сотня людей, считающих себя гениями. Особенно первокурсники. Кто-то бросал институт и исчезал, некоторые выбрасывались из окон или сходили с ума.

Вскоре после свадьбы родился ребенок, но еще года два я не чувствовал себя отцом, семейным человеком. После пар редко мчался домой. Сидел с приятелями-литераторами или на Тверском бульваре, или в нижнем буфете ЦДЛ, или ехал в общежитие, которое теперь, когда я был там гостем, да к тому же стал публиковаться, сделалось не таким опасным для психики.

Были тогда в Москве литературные клубы «ОГИ», «ПирОГИ», «Билингва», был бункер нацболов, были чтения стихов и прозы в музее  Маяковского, книжный магазин «Фаланстер» в Большом Козихинском и Театр.doc по соседству… И везде изобретали новое, спорили, мечтали, создавали течения и направления и тут же их разрушали, не сходясь в какой-нибудь мелочи. Пили. Я крепко пил. А утром, прямо по Блоку, проблевавшись, писал тупо и рьяно.

Много тогда писал. В двадцать пять — тридцать пять лет получалось и пить, и писать, и читать, и лекции посещать, и с ребенком нянчиться.  И драться иногда.

Потом силы стали слабеть. Я все дольше сидел за письменным столом и все меньше писал. Зато со вторым ребенком проводил больше времени. Сделался домоседом. Участились ссоры с женой; раньше ее раздражали мои загулы, а теперь раздражало, что я постоянно дома. И в сорок пять я ушел. Мы развелись; я переехал в другой город, женился на другой женщине. Мы купили двухкомнатную квартиру с огромной кухней-столовой-гостиной.

В этом другом городе поначалу я ходил на творческие вечера, выпивал с местными литераторами в Доме писателя, а потом засел в своем кабинете. Вяло читал, вяло писал и обрадовался, когда на шестом году нашего брака родился ребенок, моя третья дочка. И с готовностью стал ей не только отцом, а и нянькой.

Нет, жена, конечно, участвовала. И памперсы меняла, если меня не было дома, и кормила, и прочее. Она записывалась на приемы к педиатру, следила за прививками, выбирала коляски, одежду; она нашла такую очень удобную, недавно вошедшую в обиход вещь, как кокон. Ребенок в нем спал хорошо и спокойно и до поры до времени не мог из него выбраться… Но в основном время с дочкой проводил я, и мне это в общем-то нравилось. Теперь я понимаю, что появилось оправдание, почему не пишу прозу и рецензии, мало читаю, зато много лежу: устаю с ребенком.

Да и не писалось, не читалось. Появление дочки почти совпало с началом известных событий, которые до сих пор продолжаются и набирают силу. Выражение «переоценка ценностей», которое я слышал с ранней юности, стало реальностью жизни. И моей, и общественной. Кажется, даже в перестройку такого не было…

Одна наша с женой знакомая, эмоциональная и легкоранимая, узнав, что у нас родился ребенок, написала: «Не понимаю, как в такой обстановке можно размножаться!» Другие поздравляли и радовались, но непременно, полушепотом, замечали: «Хорошо, хорошо, что девочка».

Да, чужие дети растут быстро, а свои — нет. И расти им трудно, и вырастить их непросто.

Просматриваю записные книжки, годичной, двухлетней давности, цепляюсь взглядом: «колики», «дочка плачет», «всю ночь страдала», «дочка мучается животиком», «весь день спала, а ночью плакала», «ночью устроила концерт», «не писал, дочка ноет, не дает настроиться», «повесть двигается медленно, постоянно отвлекаюсь на дочку», «жена полдня гуляла с ребенком, а я просто валялся на диване, не писал», «заболела, температура», «ребенку лучше, но мы с женой слегли, состояние чумное».

Весной, когда дочке исполнилось месяцев семь, все больше записей о наших прогулках. Не тех, когда взрослый катает коляску, а ребенок в ней дрыхнет, а более-менее деятельных — когда он рвется на волю.

С ребенком надо гулять. Не потому только, что свежий воздух ему полезен, что прогулки его делают здоровее. Не погулявший ребенок ночью плохо спит, а если он плохо спит, то не спят и родители. Да, ребенок проснется, покричит две минуты, получит грудь, бутылочку или пустышку, покачается на ручках и уснет, а родителям быстро уснуть не получается. Лежат, прислушиваются к его дыханию, потом мысли всякие начинают голову засорять, воспоминания, заботы… Громко дышит ребенок — тревога, дыхания не слышно — тревога еще больше.

Вроде начинают родители в сон сползать, а из кроватки опять: «А-а-а!..» И снова встаешь, кормишь, качаешь. Но ребенку хочется не есть, не качаться на ручках, а двигаться. Еда, качка придавливают и успокаивают на полчаса, на час, а потом его снова тянет жить.

А погуляешь с ним ближе к вечеру, и он может проспать до семи — восьми утра. И не надо пугаться во время прогулки желания еще не умеющего ходить вылезти из коляски. Помогите, опустите на землю. Пусть ползает, пусть раз за разом пытается перебраться через препятствие, пусть хватает камешки, листья, траву. Пусть сжигает свою энергию.

Вот еще одна запись: «На большой площадке снова странная женщина у песочницы».

Да, та женщина на большой площадке…

Мы жили тогда в новом и одиноко стоявшем двадцатипятиэтажном доме. Детская площадка у нас была крошечная, скучная. Даже полугодовалому ребенку быстро стало неинтересно. А родители сторонились ее, так как там весной и осенью, и после дождей возникала и долго держалась жирная грязь, которую в тех местах называют няшей.

Немного позже рядом построили широкую многоэтажку с отличной площадкой — современные качели с ограждениями для маленьких детей, горки, песочницы с золотистым песком… Но вход туда для посторонних был закрыт — территория жилого комплекса.

В полукилометре от нас находился микрорайон, построенный лет десять назад, обжитой, даже уютный. Несколько небоскребиков прямоугольником, а в центре — школа, детский сад, супермаркет и настоящий детский городок с баскетбольной площадкой, хоккейной коробкой.

Чтобы кратко обозначить, куда мы идем или где находимся, я или жена говорили, писали в мессенджерах: «Мы будем на маленькой площадке», ну или — «на большой».

Мне нравилась эта большая площадка. И так называемого игрового оборудования много, и есть участок с резиновым покрытием, по которому ребенка можно безопасно пускать бегать на карачках, и сверстников дочки мы там часто заставали. А общение со сверстниками малышей здорово развивает.

Я говорил мамам и папам: «Здравствуйте!» И вскоре дочка тоже стала произносить нечто похожее на это приветствие. Что-то вроде «бабуби».

Конечно, ее, в силу возраста, манила песочница. Самая доступная игра месяцев в семь — возиться с формочками, пробовать сыпать в них песок. Тем более если рядом то же самое делают другие дети.

Но здесь, у песочницы мы часто встречали помеху. Не помеху даже… В общем, играть от души, без особой опаски (опасаться, конечно, надо — и других детей, которые могут сыпануть песок в лицо, или дочка сыпанет кому-нибудь, и совочка, грабелек, которые вдруг потянет в рот), так вот, играть без особой опаски мешала женщина, которая сидела на бортике и лепила так называемые куличики. И что-то лепетала.

В это время родители обычно держали малышей в стороне от песочницы.

Сразу было понятно: женщина не в себе, а попросту — ненормальная. Таких я научился различать. Но не буйная. Она улыбалась, нашептывала ласково и нежно:

— Вот так, вот так… Песочек сырой нужен, он здесь, надо покопать немножко… Насыпаем, и совочком постукать, чтоб плотно. И вот так… — резко переворачивала формочку на бортик. — Еще постукать — песочек отстанет, — поднимала формочку. — Во-от какой куличик у нас получился… А теперь давай эту возьмем, черепашку сделаем…

Дочка не хотела на горку, на качели, не хотела ползать по резиновому покрытию — у нее был как раз период песочницы. Она училась делать эти самые куличики. Научится, и ей станет скучно, и она будет покорять ступеньки горки. А пока прямо рвалась к песку.

Я помогал ей преодолеть бортик с противоположной от женщины стороны, вываливал из пакета наши формочки, совок, ведерко, лопатку. Лепил с ней вместе, чтобы не ползла в сторону женщины. Невольно слушал лепетанье, хотя хотелось в эти моменты ловить перекрикивание мотылящихся на лавках у хоккейной коробки подростков, стараться запомнить их словечки — вполне может пригодиться для какого-нибудь рассказа…

Женщине было лет пятьдесят, но одета не по возрасту — слишком короткое, домашнее, платье, не скрывающее ее сухие ноги и костистые колени, кофточка с вышитыми цветами, розовые заколки в волосах, сандалии, в прорезях которых виднелись кривоватые пальцы…

Однажды мы с дочкой пришли на большую площадку в тот момент, когда три ее сверстника устроили возню на резиновом покрытии. Были машинки, тяжелые мячики, которые вообще-то покупают для собак, но и для малышей они подходят — катаются слабо, поднять их малышу трудно… Я спустил дочку с коляски, и она тут же поползла к детям, включилась в игру.

Глянул в сторону песочницы. Ненормальная была там.

— Извините, — обратился к стоявшим рядом родительницам (это давнее слово почему-то вспоминалось мне здесь, на площадке), — что там за женщина? Прямо оккупировала песочницу.

— Соседка моя, — ответила одна, невысокая, широкая, неопределенного возраста — то ли молодая, то ли уже не очень; так бывает с женщинами после родов. — Сына недавно потеряла.

Я вздохнул. И другие тоже вздохнули. Поглядывали на ту, у песочницы. Сейчас, ранним позднеапрельским вечером, в огромном дворе нескольких высоких и широких домов, под крики и визг резвящихся детей эти слова — «сына недавно потеряла» — прозвучали жутковато. Мне сразу захотелось курить.

— Маленький был? — спросил я.

— Да нет, лет двадцать. Или больше. Невеста была. — Невысокая и широкая говорила отрывисто, с усилием и в то же время с охотой, что ли. — Он на контракт пошел, заработать хотел. Ну и вот… А он один у нее. Теперь представляет то ли его маленьким, то ли внучку, может…

Я чуть было не сказал: «Ясно». Проглотил это дежурное слово, хуже которого «ясненько». Увидел, что дочка отбирает машинку у другой девочки (или мальчика, но комбинезончик был фиолетовый), стал ее останавливать. Мать этой девочки (или мальчика) отозвалась:

— Да пускай сами разбираются.

— Ну как, воспитывать надо, — сказал я.

Невысокая и широкая меня поддержала:

— Эт точно. Воспитывать надо.

В общем, от женщины, потерявшей сына, мы отвлеклись.

А через несколько дней стало уже по-настоящему жарко, няша высохла, старый, напоминающий цемент песок в нашей песочнице заменили на новый, речной, на одну из качелей установили ограничитель для малышей, и на большой площадке мы бывать перестали.