Волки да вороны

Зимой я часто вижу отца. Его колючее и бледное лицо, потрепанную рясу с кáтушками и серебряный крест с чернотой в углах, который обжигал губы холодом, когда я прикладывался к нему. Отец умывал лицо снегом и учил меня этому, и, сколько бы он ни появлялся дома, руки у него были холодноватые — это я хорошо помню. Когда мы спали вместе, он отдавал мне холодную сторону подушки, а сам спал на нагретой, и та постепенно охлаждалась. Потом мы менялись. Отец остужал мне подушку несколько раз за ночь.

Когда я иду куда-то зимним вечером, все это вдруг узнается в снегах и черном небе, и я вижу отца. Он умер зимой.

Он вставал рано, когда еще черное все, окунал лицо в жестяной тазик с тонкими льдинками и разбрызгивал воду бородой. Уходил в церковь, возвращался к обеду и молча ел, не переодеваясь. Потом уходил обратно, служить вечернюю. Возвращался он поздно, когда мама спала или делала вид, что спала, а я ждал. Тогда он ложился к нам, чуть обхватывал меня и остужал мне подушку. Его холодный и мокрый нос был совсем близко, и мне хотелось его коснуться хоть одним пальцем — но я не успевал и засыпал.

Раз в несколько недель отец не возвращался с вечерней. Я лежал, и мне нравилось думать, что отец сейчас шляется по снежным полям, каких в поселке много, и его белое лицо краснеет от мороза, и что там-то и есть его настоящие друзья, с которыми ему хорошо, — звери, птицы или женщины. Я лежал и рассматривал в ночи маму и доходил до второго предположения — что отец выполняет какую-то секретную и важную ночную работу. Потому что когда под утро мама, вдруг проснувшаяся, спрашивала его об этом, он отрывисто выдыхал: «Ночная служба». И уходил служить утреннюю.

Он никогда не отказывался от «бесед», которых избегали другие священники. Областная епархия направляла его в далекие деревни, и тюрьмы, и больницы, самые разные, и казалось, во всей области не было ни одного забытого богом места, где бы не побывал мой отец. Он беседовал с убийцами, насильниками, афганцами, с душевнобольными. Он ко всем ездил. Я не могу подробно описать это: отец мало рассказывал о том, где был.  Я не могу сказать много. «Беседовал». Отец был немного животным. И за это животное эти люди и уважали его, улавливали его животный запах и слушали. Ну, я так думаю. И думаю, что при этих беседах всегда стояла зима и окно покрывалось инеем.

Когда его посылали куда-то, он разъезжал так несколько дней. Мама лежала, уткнувшись в ковер. А я лежал на теплой подушке.

Но чаще отец никуда не ездил и держал себя на цепи дома. Однажды ночью я вышел на кухню попить воды. Отец сидел в трусах на табуретке, спиной ко мне, и молча смотрел на медленно падавший снег. И глаза его по-черному блестели. «Он для мамы это делает: не уходит», — думал я.

Огромный и сутулый, черный, как ворон, с иссиня-черными волосами, острыми лопатками и выступающими из спины шариками позвонков. Широкая сутулая спина. Ее кривые мускулы. По-волчьи сидел и крупными глазами смотрел в темноту, ожидая чего-то. Тогда я решил: волки да вороны. И быстро-быстро пошел спать.

Он был не от этого мира: ему было тяжело с людьми. И жалко их ему было, и в монастырь хотел уйти. Но родился я.

Умер отец десятого января. Когда его хоронили, помню, к нам в поселок съехались священники со всей области. Один пришел из соседней. Дед удивлялся: «Сколько попов! Будто архиерея хоронят!» И все они были в черных одеждах и словно тоже понимали: волки да вороны.

Не знаю, кем он был. Не знаю, кто я есть. Конечно, хотелось бы, чтобы волком: он и красивее, и лапы у него мощные. Но люди не делятся на волков и воронов. И даже на собак. Думаю, в любом человеке есть и волки, и вороны — да и вообще много кто есть. В моем отце все это было по-животному. Слишком много было у него внутри волков да воронов: целые полчища. И грызлись они меж собой, задевая когтями и крыльями печень и сердце, и осваивали моего отца изнутри, открывая все новые и новые земли, и давали свое потомство на этих землях — внутри моего отца. И это давило его. У меня был черный отец. Умер.

Я живу в городе. Каждый год ловлю таксишку и еду, так сказать, за город. Вижу камень. Камень черный. Лицо отца на нем белое. Камень холодный. Как подушка. На нем выбито: «Отец…»

Отец. Отец. Отец...

Бесит, что мой отец был отцом еще кому-то, кроме меня.

Бабушки. Попы. Дед в ватнике. Несколько бритых мужчин и одна немолодая, но красивая женщина. Уже несколько лет хочу с ней познакомиться. Но она стоит далеко и всегда быстро уходит. Мама не приходит. Кушаем вместе рис с изюмом, и все.

Думаю, настоящие поминки идут в ночь с десятого на одиннадцатое января. Тогда на кладбище приходят все калужские волки, может, только один, и тот не волк вовсе, а наполовину собака — потому что было в моем отце что-то собачье. И слетаются все вороны, и садятся они на окрестные могилы, на церковь рядом, и забивают собою весь снег, и так их тогда много, что не хватает им места, и все равно приходится висеть в воздухе.  И сидят там всю ночь, и галдят, и поминают его. И не дай Бог придет туда в эту ночь человек.

Зимними вечерами, когда я понуро иду из офиса и смотрю себе под ноги, вдруг вспоминаю о волках и воронах, расправляю плечи и смотрю вперед. На заплывшие бурым жиром кучи снега, на переполненный пуховиками автобус, уезжающий от меня, на кредитный отдел, на женщин…  И все это вдруг не вижу, а вижу отца.

И маленький-маленький сижу на его плечах. Лицо его красное, он молчит и вперед смотрит. Черная ряса мне ноги колет, но я молчу и пальцами держусь за шею отца. И мы идем в ночь, и впереди все черно, и белыми кучами лежит сверкающий снег.

«Лишь бы его не душить, лишь бы не пропал…» Само шепчется. У него пар изо рта смешно идет, и в небо подымается.

 Мы бежим трусцой, и отец сутулится подо мной и, не сбавляя шага, начинает говорить слабо, и пар изо рта его валит: он шевелит одними губами. Тихо и с трудом, и я чувствую одними ногами дрожь над его горбом. И я трясусь вместе с ним. И вот он начинает: «Сынок, ты, главное, будь… И…» И все.

Я падаю в снег и остаюсь один. Вокруг ночь.

И знаете, эту черную, однотонную ночь я люблю. Отец затащил меня сюда на своем волчьем горбу. Буду ли жаловаться, что тут я один? Это моя ночь. И бегают по окружным лесам мои волки и роют мне снег.  И летают в черном небе мои вороны и ищут добычу мне, сливаясь с небом, а быть может, составляя его. И иду я с ними в черную зимнюю ночь.  С вороном на правом плече и волком по левую руку. Папа левшой был. И я тоже левша.