В ихтиоловой стране

В черте оседлости

 

Всё кажется, в маленьком городе

Родился, да так и живу

Весь век свой в тепле и на холоде,

Во сне и опять наяву.

 

В краю разговоров по бедности

И окон, зевающих всласть,

В черте бесконечной оседлости,

Где мама моя родилась.

 

Где нет ни военных, ни дачников,

Проезжих на юг молодцов,

Где в школе для маленьких мальчиков

Учил я науку отцов.

 

Где пыль и деревья зелёные,

Местечка дешёвый уют,

Где катятся звёзды солёные,

Когда люди песни поют.

 

И выжил, и волосы вычесал,

И после про жизнь вдалеке

Из книг и журналов всё вычитал

На русском святом языке.

 

Есть страны, где ездят на страусах,

В Москве есть писатель Толстой,

Его фотография в Чаусах

Висит вечно в рамке простой.

 

В забытом местечке родившийся —

Звезда есть над миром одна —

И ей, золотой, пригодившийся,

Гляжу на неё из окна.

 

И тихо молюсь её светлости,

Себя отдаю в её власть,

В черте добровольной оседлости,

Где песня моя родилась.

 

 

*  *  *

 

Мама вяжет у лампы настольной

То на спицах, то ловким крючком,

Долго тянется вечер спокойный

Ряд за рядом, клочок за клочком.

 

Что-то выйдет — носок, рукавица

Или будущий шарф шерстяной…

Снег летит за окном — словно снится

Всё, что будет на свете со мной.

 

Тихо спицы мелькают, суббота,

Свет неярок и сон неглубок,

Продолжается вечно работа,

Уменьшается вечно клубок.

 

Что-то выйдет из жизни, разлуки,

Что-то свяжется в ночи и дни —

Освещённые лампою руки

И родное лицо чуть в тени.

 

 

*  *  *

 

Запах мази ихтиоловой,

Лыжи, тёмный коридор,

Строй солдатиков из олова,

Утро, снег летит во двор.

 

Атлантида, занесённая

Белым снегом целиком,

Под сугробами спасённая,

Каждый запах в ней знаком.

 

Вечера, концерты шефские,

Люстра, лица в темноте,

Мази лыжные, вишневские,

Ихтиоловые те.

 

Заметённая, подводная

Атлантида снежных крыш,

Звёзд республика народная,

Промокашек, перьев, лыж.

 

Пахнет снегом, транспарантами,

Школой, ранцем на ремне,

Где плывём мы ихтиандрами

В ихтиоловой стране.

 

 

*  *  *

 

Нет, только не они, уставшие от хвори,

С лекарствами на тумбочках, замученные мы,

Какими Бог прибрал, когда и смерть не горе,

А воля и побег счастливый из тюрьмы.

 

Уж если воскресать, то в юности и в силе,

На бытия пиру, в зените красоты,

Ровесником отцов и правнуков, чтоб были

На вечность планы жить, выращивать цветы,

Касаться клавиш, струн, переводить Гомера,

Блаженные давать предметам имена,

Качаться на волнах морских за эрой эра,

Пересыпать в стихи бессмертья семена.

 

Они всегда одно и то же — жизнь без смерти,

Без срама тленья молодость, небес голубизна,

Горячая лоза, обвитая вкруг жерди,

Сердцебиенье пчёл и вечная весна...

 

...Она уже пять лет сама и не вставала,

Убраться надо, взял, поставил у окна,

Старуха вообще соображала мало,

Век без пяти годов прожив, и вдруг она,

Чуть слышу, говорит сама себе — а всё же

Жить хорошо — глядит на выпавший снежок

И шепчет — хорошо на свете жить — о Боже, —

В последний раз привстав над миром на вершок.

 

 

*  *  *

 

Волокитесь, плетитесь, ноги,

Ты подталкивай, ветер, в спину,

В дом родной, словно в Рим, дороги

Все ведут — сам себя не сдвину.

 

Стариком, чуть отца моложе,

Стал в пути, тихим псом облезлым,

Возвращаться таким негоже,

Бородою пугать, обрезом.

 

Взял бы кто, как щенка, за шкирку,

Зашвырнул бы ничком к порогу,

Провертеть, что ли, в сердце дырку

Хоть взглянуть на отца, ей-богу.

 

Не себя жаль, постылой рожи,

Смрадом веют порты, рубаха —

Жалко мальчика — знаешь, Боже —

До последнего срама, страха.

 

Кулачками толкает в спину,

Тащит волоком «ну же, дядя»,

Словно ветер трясёт рябину

Моего же спасенья ради.

 

 

*  *  *

 

Дай мир поэту — он зеницы

Отверзнет, милость ополчит,

Сердца откроет и темницы,

На всех музы́ку расточит.

 

И хрипло крикнет в двери ада —

Любовь, прощение всего,

Блаженство — гневная триада

Самодержавная его.

 

Жив Бог — и въяве существует

Столп света, грозные стихи,

Где состраданье торжествует,

Сгорают ветошью грехи.

 

А нам, пророкам слабым, младшим,

Скромней пристало жито жать —

Свободу славить, милость к падшим

И чувства добрые внушать.

 

 

Журнал

 

Старомодный, чуть помятый,

Под рукою навсегда,

На просвет голубоватый

Как проточная вода.

 

Век от корки и до корки

Под названьем новый мир,

Откровенный, бедный, горький,

Сплошь зачитанный до дыр.

 

Чем сердечнее, тем проще,

Бог за правду всё простит,

Чуть шершавую на ощупь,

Пусть обложка не блестит.