«Что, полная чаша куста, / Находишь на сем — месте пусте?»

Проживая свою жизнь и ее отдельные повороты, человек осваивает и формирует мир, который его окружает, создает свою онтологию. Смена взгляда открывает другой мир (другую онтологию). Э. Виверш де Кастру приводит в пример шаманов, которые способны становиться на точку зрения животных, в свою очередь воспринимающих себя как людей, и видеть мир их глазами, при этом исследователь использует слово «перспективизм»^[1]. Мы говорим о разных мирах, используя пространственные метафоры: точка зрения, перспектива, свое место.

Участие в событии ритуального типа — в случае живого ритуала — позволяет, временно или насовсем, переместиться в другую онтологию. И это верно не только для представителя традиционного общества, но и для современных горожан. Люди из года в год тратят силы, время и деньги, чтобы оказываться во времени, месте и окружении, не совпадающих с их ежедневностью, но дающих им чувство совпадения с собой.

Исследуя ритуал в традиционной культуре, А. К. Байбурин отмечает значимость пространственных объектов, которые наделяются символическим значением и сохраняют его: «Мнемонические символы, [в том числе] выполняющие эту роль „по совместительству” (например, священные камни, рощи, архитектурные комплексы и т. п.), образуют своего рода мнемоническую решетку, с помощью которой легко актуализируется соотнесенный с ними набор значений»^[2]. У. Уорнер, описывая ритуалы в городской культуре, связывает ритуальность с семиотизацией пространства, при этом «переживание символа означает узнавание значения из его знака», а также с «коллективными репрезентациями» — «символами, созданными группой и выражающими ее значимость»^[3]. Если, как считал Э. Лич, «мы участвуем в ритуалах для того, чтобы передать коллективное послание себе же самим»^[4], то изучение пространственных метафор помогает прочитать, какое именно сообщение участники того или иного ритуального действия ретранслируют, осознанно или нет.

Как показывает С. Б. Адоньева, в секуляризованном советском обществе, боровшемся с религией, потребность в трансцендентном не исчезает, а трансформируется, захватывая другие сферы общественной жизни. В первую очередь это почитание павших героев и особое отношение к «великой русской литературе». Служение людям и бессмертие творений становятся советским вариантом жизни вечной, и это находит отражение в практиках. Визит к месту гибели поэта, посещение музея, где лежат «те самые» вещи, к которым прикасался поэт, мотив служения («посвятить свою жизнь Пушкину») сотрудников музея, предписание посетителям испытывать особые эмоции («скорбь и светлую печаль»)^[5]  — все это имеет отношение не столько к филологии, сколько к культу («не в оценочном, но в терминологическом значении этого слова. Совершение культового акта переживается как моральный долг, как внутренняя потребность»)^[6]. Цветаевские костры — вариант паломничества и календарного ритуала в рамках этого особого отношения к русской поэзии и избранным поэтам-мученикам^[7], через сопоставление с которыми советский и постсоветский читатель определяет собственное бытие и моральные императивы.

Мы попытаемся реконструировать точку наблюдения участников Цветаевских костров, современной читательской практики, которую можно отнести к городским ритуалам^[8], обращая внимания на пространственные метафоры и их физическое наполнение. Этот тип литературных собраний посвящен памяти о Марине Цветаевой и ее сестре Анастасии. За редким исключением, костры проводятся в местах, связанных с биографией одной или обеих сестер, недалеко от дома, в котором они жили, или места, где стоял дом. Таким образом это изначально привязанное к пространству действие. Участники, напротив, часто приезжают издалека. Пространство Цветаевских костров, конструируемое в рассказах о них, отчасти обусловлено текстами и мировоззрением сестер Цветаевых, отчасти отвечают представлениям времени, в которое формировались ценностные установки основателей первых костров.

Материалом для статьи стали наблюдения на Цветаевских кострах в разных точках России, интервью с участниками и организаторами костров, взятые непосредственно во время события или по специальной договоренности.

Круги и сеть

Читательское сообщество вокруг Цветаевой существует в кругах (равенство) и сетях (дискретность). Границей кругов становится противопоставление их профанной повседневной жизни, в которой нет места служению и сопричастности. Эта установка восходит к советской читательской культуре, когда чтение и обсуждение литературы, особенно запрещенной, были связаны с образованием круга своих, основанном на доверии. Речь идет как о практиках «кухонных разговоров» и личных привязанностях, так и об особых отношениях с языком, когда регистр речи, словарь, свойственный небольшой группе друзей, сам по себе становится актом сопротивления:

Отдельные круги, например, собирающиеся в разных городах, могли не быть связаны друг с другом, но разделять общие этические и эстетические установки.

Илья Кукулин предлагает использовать при описании литературного процесса термин «неодновременность» или «гетерохронность»^[10]. В первую очередь речь идет о сосуществовании разных художественных языков, которыми пользуются современные авторы и их ближайшие читатели, но то же можно сказать и о способах (режимах) чтения. Цветаевские костры зародились в перестройку, с ее открытием возвращенной литературы, когда позднесовесткие читательские модели неформальных сообществ стали открытыми и более массовыми, но при этом сохраняли свое обаяние избранности.

То, что Цветаевский костер и сейчас дает участникам ощущение круга сопричастных, фиксируется в интервью. Это происходит за счет концентрации заинтересованных людей, уже знакомых, но не вовлеченных в регулярную культурную активность:

Организатор костра говорит о ценности ощущения «тесного круга», которое создается в том числе за счет маленького пространства («беда больших пространств» в том, что круг распадается на отдельные группы, которым уже неважно, что происходит в центре). Круговое пространство костра во многих случаях стирает границу между «сценой» (местом для выступлений) и «зрительским залом». Так достигается единение и вовлеченность всех участников:

Круги — это и люди, которые всегда вовлечены в костровое движение. Появляется эпитет «обжитой» для мероприятия: «...есть несколько человек, которые бывают там чаще. <…> Там есть те, кто какой-то этот небольшой круг создает. Я имею в виду, все равно чувствуется, что он (костер) обжитой»^[13]. Обжитой — «Такой, в к-ром уже живут, приспособленный для житья. Обжитое место. О. район города»^[14] — так говорят о месте. Как эпитет для описания мероприятия это слово переносит акцент с событийности на людей и пространство (cр. намоленность места в религиозном дискурсе).

Движение текстов и идей происходит через людей, разбросанных в пространстве. Болшевский костер открывается чтением письма от поклонника творчества Цветаевой из Аргентины с комментарием, что в нем выражены знакомые всем мысли: «Я хочу, чтобы вы знали, я уверен, что все мы тоже ее мечта. Мы ее наследие, которое не умрет, пока каждый из нас сможет его передать»^[15].

Надо отметить, что дискретность пространства, в котором есть обжитые круги и пустынное окружение — это не только особенность видения «костровитян»^[16], а более общее культурно обусловленное видение мира. В дискуссии журнала «Отечественные записки», посвященной пространству России, возникает образ «хляби» и иконографических мест. Дискутирующие соглашаются, что пространство — это «способ упорядочивания наших ощущений», «порождение некоторого типа сознания», и рисуют следующую картину:

Нет ровного и нейтрального пространства, есть значимые точки, «святые места», и путь к ним, пролегающий через пустоту, пространство с негативными характеристиками (его можно видеть из окна поезда, но как место оно не существует). Совместное путешествие сквозь пустоту — действие по освоению пространства и одновременно по сплочению круга. Бесплатный транспорт от областной столицы на место проведения костра (например, Цветаевский костер в Печаткино Вологодской области) порождает практики (автобусные фотографии, совместное пение или чтение стихов) и ощущение общности. В интервью отмечается: «...здесь был такой замечательный автобус. Поэты, преподаватели. Почти вся кафедра литературы была, например, на первом костре. <…> Потом всегда выезжали студенты. И вот мне это тоже казалось правильным»^[18].

Важно отметить, что такое видение накладывается на двоичность российской культуры: так, есть центры, люди и культура официальные, а есть неформальные. Костровитяне причисляют себя ко второму типу, понимаемому как истинный. Костры отмечают места, освященные присутствием поэта, при этом они могут находиться на обочине относительно профанных центров (на окраине, в провинции, в области). Таким образом читатели за один шаг создают эфимеры значимых мест, появляющиеся во время событий (встреч). При этом цветаевское движение пробуждает историческую память места не только в контексте писательской семьи, но и во взаимосвязи со многими волнующими людей темами (историей города, другими людьми, чьи судьбы были связаны с тем же местом). Концентрация такого культурного материала, в свою очередь, усиливает место костра, в котором собирается круг единомышленников.

Пустота

Для участников Цветаевских костров ощутим нерв между структурообразующей ролью их деятельности и хаотичностью окружающего пространства. На буквальном уровне — это восстановление памятных мест и расчищение места от «руин»: например, в Вологодской области в течение года проходят Цветаевские субботники: волонтеры выезжают в Сокол, чтобы ухаживать за территорией вокруг дома, где жила Анастасия Цветаева. Окультуривание и присвоение места начинается с его расчищения, создания пустоты, готовой к принятию нового.

Пустота и природность, свойственные периферии, присутствуют в ценностном мире Марины Цветаевой. Рассматривая фразеологию поэта, Л. Зубова пишет об особом понимании пустоты, проявленном через метафору куста. «Место пусто» (этимологически — дикое, лесное; по созвучию — пустое, не заполненное) — «это душа усталого и измученного поэта, лирического я Цветаевой, это состояние готовности к откровению»^[19]. Пустота, по мнению Зубовой, значимая философская категория в творчестве поэта: «...если в традиционной культуре воплощение Бога — в полноте, то у Цветаевой обязательным условием такого воплощения становится пустота. <…> В цикле „Сивилла” прямо сформулировано: Сивилла: выжжена, сивилла: ствол. | Все птицы вымерли, но Бог вошел (II, 136)», «создается впечатление, что она постоянно спорит с пословицей свято место пусто не бывает и утверждает, что именно пустое место свято» ^[20]. Незаполненность тут не изначальная, а в силу полного проживания (выгорания) мирского.

У Цветаевой пустота как возможность — возможность вхождения духа — находит выражение в образе куста. Здесь и рифма «куст-пуст» (в космологии Марины Цветаевой семантически значимая), и визуальная метафора: отсуствие вертикали, разнонапавленность, и биографический контекст: кусты — «преимущественно растительность окраин, предместий, т. е. атрибут края, границы (ср. в тексте: окном моих всех захолустий). Биографический факт жизни М. Цветаевой в пригородах осмысливается и семантизируется в ее творчестве, одной из центральных тем которого является изгойство поэта» ^[21].

Цветаевские адреса, где горят костры — это часто периферия: места, куда Цветаевы выезжали на дачу (Таруса) или где дали жилье, — дача в поселке «Новый Быт» — Сергею Эфрону после возвращения в Россию (Болшево), где жила Анастасия Ивановна после лагеря (поселок Печаткино Вологодской области). Зарубежье, где также проводятся костры, в контексте эмиграции русскоязычных авторов тоже может восприниматься как периферия относительно метрополии.

Затерянность в пустоте, периферийность Цветаевских костров интересным образом сочетается с чувством причастности к мировому Цветаевскому движению: «Но многие не знают про костры — у них слишком слабый пиар, несмотря на то, что они разлетелись по всему миру: „одна идея разожгла тысячи свечей”»^[22]. «Пустотность» пространства создает возможность и даже необходимость для прорастания культуры высоких образцов, включающую в себя принцип постепенного духовного развития, столь важного для человека в ситуации культурного вакуума. Вызов пустоте может бросить только высокая культура. Одна из участниц Цветаевского костра прямо указывает на необходимость именно такой культуры для жизни в провинции: «она однажды меня встретила и сказала, что „что-то я Вас редко вижу в филармонии. Если не будете ходить, очень быстро обрастете тиной. Покроется такой ряской ваша провинция”»^[23]. Пустота здесь появляется в метафоре болота, которое зарастает от бездействия, но которое возможно оживить движением.

Периферийность — это, следовательно, как вызов, так и преимущество, поэтому она становится ресурсом внутри выбранного места. В такой ситуации человеку важно ощущать свою связь с удаленным глобальным миром культуры.

Такое отношение к периферии обусловлено и российской историей культуры. На вопрос, почему так важна природа, читательница поэзии и бард отвечает: «...в то время зал означал цензуру, автоматически»^[24]. Ощущение большей свободы за пределами зала остается у участников костров и сейчас. Присоединиться к костру значит — пойти в поход, и этим реализуется своеобразный, как выразился один из наших собеседников, «естественный отбор»: на костры приходят только те, кому это по-настоящему интересно, это исключает возможность появления «случайных» людей, вместе с тем делая встречи максимально неформальными и «душевными»^[25].

Одновременно предполагается, что в удаленной глубинке возможно найти людей совершенно не знакомых с творчеством Цветаевой и просветить их:

Природность пространства костра осмысляется как дружелюбная пустота, в которой можно укрыться от официальных контролирующих инстанций и найти (инициировать) новых читателей. Одновременно там открывается возможность для контакта с трансцендентным и выстраивания собственного мира.

Расширение и горение

Огонь — ключевой предметный символ Цветаевских костров — соединяет эти мероприятия с другими культурными действиями на природе и с образностью Марины Цветаевой, в чьей лирике образ огня — один из центральных^[27]. Огненную природу имеет и обозначенный выше образ куста, о чем пишет И. Шевеленко:

Многие участники Цветаевских костров отмечают, что и ее стихи, и характер Цветаевских собраний символически принадлежат стихии огня^[29].  В интервью возникает образ ожога: «...эта ее Цветаевская тема все время обжигает», говорит участница костра об энтузиастке, чьими усилиями он проводится»^[30]. Ожог здесь — след, результат воздействия, свидетельствующий о силе слов и действий «костровитян».

Просветительский пафос (поддержание света культуры) пересекается с темой противостояния: «Люди тоже бьются за имя Цветаевой, не думайте, что эта борьба закончена», — говорится в речи на одном из костров^[31]. Само существование кострового движения, по рассказам, началось с того, что для чтения стихов Марины Цветаевой не дали зал^[32], решение организовать неформальное собрание на природе родилось спонтанно.

Каждый костер, посвященный Марине Цветаевой, имеет своего организатора-энтузиаста, в значительной степени собирающего («возжигающего») пространство этого мероприятия. Те организаторы, с которыми нам удалось поговорить, подчеркивают мотив горения и распространения жара души как основной мотив Цветаевского движения: «Мне кажется само явление костра — это у Цветаевой его содержание написано. То есть вот это: „Что другим не нужно — несите мне. / Все должно сгореть на моем огне”»^[33].

Для остальных участников костров часто именно организаторы становятся воплощением того энтузиазма, который отличает человека, горящего своим делом, от обывателей. Не случайно во многих интервью, в которых в рамках свободной беседы интервьюеры следовали за респондентами, организаторам «своего» костра уделено не меньше, а иногда и больше внимания, чем собственно Марине Цветаевой.

 Так, старейший участник костра в Петрозаводске в интервью 2022 года ясно помнит первую встречу почитателей Цветаевой на берегу реки Лососинки в октябре 2000 года, энтузиаста-организатора — свою школьную учительницу, предложившую такой формат встреч, имеет некоторое представление о количестве Цветаевских костров по всему миру (около ста-ста четырех), но не знает, когда и где был зажжен первый костер. Он же вспоминает, как организатор символически показывала значимость Цветаевских собраний на примере горящих веток елки: «Она говорила: „Хорошо, когда елочка горит, потому что искры летят… это все память, творчество, дружба вместе с этими искрами разлетается. Это символ”»^[34].

Для костров важна тема расширения. Она может проявляться через разные метафоры, в том числе связанные с водой: «Камешек, от которого все идет, идет, множится»^[35], — но горение как процесс, который должен распространяться, чтобы не исчезнуть, наиболее точно передает эту идею. Метафора Цветаевского огня предполагает организацию новых костров, которые непосредственно могут быть не связаны с местами памяти Цветаевой. Огонь костра символически передается с помощью спичек и угольков, привезенных из мест более старых костров^[36].

Вместе с новыми связями активистов Цветаевского движения возгораются новые костры. Человеческий фактор оказывается даже важнее привязки костра к месту памяти: «Ну, желательно. Но это не обязательно. Например, в Подмосковье зажгли костер в Черноголовке. У нас нет информации, чтобы кто-то из Цветаевых в Черноголовке жил»^[37]. Приезжающие в Тарусу цветаевцы перенимают традицию проведения литературных костров, адаптируя ее на почве другого культурно-значимого места. Цветаевский костер в Голицино (Большие Вяземы, организован в 2019 году) обосновывается так: «У нас на Большевеземской земле тоже провела много времени Марина Ивановна Цветаева... В 2019 году у нас тоже был Цветаевский костер по примеру Тарусы. Сюда мы приехали, чтобы научиться делать литературные костры»^[38]. Сотрудник музея А. С. Пушкина находит две ассоциации, обосновывающие появление этого мероприятия в Голицино: 1) в 1940 году в Голицино проживала Цветаева с сыном в Доме творчества советских писателей; 2) глубинная поэтическая связь Цветаевой с Пушкиным: «У меня было ощущение, что надо провести именно потому, что пушкинский год. Понимаете. Дата круглая.  У Марины Ивановны с Пушкиным вообще особые отношения»^[39].

Значение метафоры огня для участников и организаторов костров — в распространении Цветаевского мира, который понимается не только как знание о жизни и творчестве Марины Цветаевой, но как ее творческий дух, распространяемый вовне. Поэтическое слово должно не просто звучать, но находить новых слушателей, которые затем становятся носителями этого слова и передают другим.

Каждый отдельный «огонек» таким образом отражает общую принадлежность к Цветаевскому миру. «Костер — это не костер-„костер”. Костер — там символическая деталь. Мы — часть сообщества по всей России. Вот эти огоньки зажигаются»^[41], — говорит читательница. «Зеркал много, а отражение одно», — замечает сотрудница музея в г. Болшево на лекции. Наполняющие пространство огни несут поэтическое слово, тиражируют его, но вместе с тем сохраняют интимность его звучания в частных литературных собраниях. Вероятно, именно этим объясняется и уравновешивается парадоксальность одновременной направленности костров как публичных мероприятий к характеру камерности и массовости.

Итак, Цветаевский костер локализован во времени (чаще всего выходные, ближайшие к дню рождения Марины Цветаевой) и пространстве, но вокруг него возникает шлейф действий, идентичностей и разговоров, которые остаются с участниками и за пределами этой точки. Существует самоопределение «Цветаевское движение», охватывающее и сеть костров, и более широкий спектр мероприятий, текстов и практик.

Пространство костра осмысляется с помощью метафоры круга. Круг — это центр внимания. Но круг — это и люди, их общность и включенность.

Костры проводятся в удаленных местах. Лесное, пустое, необжитое место — так осмысляется выбранный участок, и именно это позволяет ему вместить то богатство смыслов, которые приносят «костровитяне». Одновременно это создает неформальность, позволяя создавать альтернативный центр, отличный от центров официальных.

Горение — метафора, восходящая к лирике Марины Цветаевой, часто встречающаяся в речах, гимнах костров и лирике участников, — это также метафора и пространственная. За ней встают следующие смыслы: обновление, которое происходит с местом через изживание и опустошение, и поддержание и распространение смыслового поля на новые пространства посредством касания и связи с уже существующими.

Через все эти комплексы метафор проходит тема центра и периферии. Перемещаясь на периферию, добровольно или вынужденно, читатель сохраняет тексты и культуру, тем самым обращая в центр ту точку, в которой он находится.

Пространство наполняется за счет подключения к «Цветаевскому миру», содержание которого шире связи с поэзией Марины Цветаевой: это пространство культурной памяти в целом. Подключение происходит через людей, которых можно назвать энтузиастами. Они — хранители памяти, обладают эрудицией и харизматической способностью организовывать вокруг себя круги заинтересованных читателей. Приобщение к культуре тут не признак или сущностная характеристика, а действие, которое расположено во времени и пространстве. Чтобы оно стало возможно, время и пространство не должны быть заняты (например, тем, что некоторые наши собеседники называют «официозом»), поэтому плодородное пространство определяется как пустое, лесное, природное.

Перспективы Цветаевского мира открываются посредством точек памяти: дом или место, где стоял дом, вид, который существовал и при жизни сестер Цветаевых, деревья и другие ландшафтные или архитектурные свидетели прежнего мира. Связь эта устанавливается посредством, с одной стороны, эрудиции и энтузиазма тех, кто находит и собирает тексты и свидетельства, а с другой — регулярностью и вовлеченностью костровых встреч.

Поддержание и расширение традиции сродни ритуалу в том значении, что они обеспечивают целостность мира. Сеть костров для их участников устанавливает связь с прошлым, историей и культурой, а также связь человека с собственным внутренним миром, тогда как враждебное окружение неправильно меняющегося мира угрожает разрушением этих связей.