Чемпион по постмодерну

Дело в том, что я, как и Хабермас, считаю постмодерн ошибкой человечества. Его никогда и не было, ведь модерн — незавершенный проект, это всем ясно. Но, чтобы доказать нашу правоту, усилий Хабермаса мало, нужны еще и мои.

Август, душит сплин. Смена заканчивается, и лучи поощряют меня — озаряют полку модернистских книг. Отхожу от ноута к окошку, выдыхаю: восемь часов позади, глаза сухие, ноги затекли. Вечер пятницы, а значит, я наконец успею дойти до почты и заберу редкую книгу Хабермаса. Заказал у какого-то коллекционера на «Авито». В России ее не издавали, поэтому читать буду на немецком.

Выхожу в пространство панельных домов, надеваю наушники, выбираю плейлист, включаю лекцию про Мишеля Фуко. Нужно знать врага в лицо. Хочется забрать книгу и закрыть дверь. Одному сидеть за столом ночью в ярко освещенной комнате с дешевым ремонтом, ведь дорогой ничего не стоит. Одному среди погруженных во мрак панелек и немых улиц пить кофе, наслаждаться чтением и искать выход из постмодерна. Глядя в окно, понимать, что ты — свет, остальные — тьма. Презирать большинство людей, их одержимость деньгами, их угрюмые оболочки, их безвкусную одежду постмодерна, их никчемные попытки самореализации, заканчивающиеся личным блогом с тысячью подписчиков.

Под структурой безумия подразумевается не просто какое-то слово, не просто понятие, а то, как это понятие организует вокруг себя реальность. Когда мы говорим о безумии, мы говорим о некоторой системе, которая объединяет людей с измененной психикой, санитаров, больницы, лечебницы, лекарства. В нашей культуре мы встречаем сумасшедших людей в фильмах, некоторые любят симулировать сумасшествие. Переключить. Каков вопрос — таков ответ, какая боль — такая радуга, такая радуга. Да будет свят, Господь распят, да будет свет, да будет облако, да будет яблоко. На неведомой поляне тает одуванчик, а в оскаленном сердце зреет невыносимая легкость бытия невыносимая легкость бытия невыносимая легкость бытия невыносимая легкость бытия невыносимая легкость бытия. Переключить. Хочется расширить сознание и не смотреть на людей. И звезды светят мне красиво, и симпатичен ад. Убей меня, убей себя, ты не изменишь ничего, у этой сказки нет конца, ты не изменишь ничего. Выключить.

Шумит дорога. Масса тащится после работы готовить еду, мыть посуду, протирать полки, пылесосить квартиру, выпить, потыкаться, уснуть. Иллюзорные пристанища. Территориальные люди ничем не отличаются от овец, которые настолько привыкли к своему полю, что не нужны ограды, чтобы удерживать их от побега. Я один детерриториальный, не часть стада, потому мне плевать, где жить. Везде, где есть интернет, все одинаково.

Никто не знает, как я хочу победить постмодерн. Нужно успеть на почту. Нужно забрать книгу. На работе никто не понимает. Это был легкий вопрос, а это сложный вопрос, а в этом вопросе я не помог клиенту, господи, почему я работаю оператором? Хотел же быть журналистом, но разве есть журналистика в провинции? В Москву не хочу, это город постмодерна. Пойду работать на нейросеть, чтобы мир быстрее закончился, а с ним закончится и постмодерн. Перед тем как мир закончится, хочется еще про космос почитать, я же ничего про него не знаю. Да будто ученые знают больше меня, если шестьдесят шесть процентов общей массы Вселенной составляет темная энергия, остальные тридцать три приходятся на видимую и темную материи, никто ничего не знает про нашу Вселенную, одно позерство.

Не смотреть по сторонам. А если все-таки посмотреть, да вроде не так уж и плохо по сторонам, дома новые строят — издалека конструктор какой-то, а не реальность, постмодернистские приемы. Хрущевки сносят, прощание с Хрущевой. Люди пожить не успели, а уже сносят. Пиксель на пиксель — и дом готов, за ним и микрорайон. Доставки эти: желтые человечки, зеленые человечки, розовые человечки — ну прям-таки в девяностые такое было, конечно! Нужна еда — не выходи из дома, не совершай… Короче, только кажется, что будущее не наступило, еще как наступило. Маркетплейсы открываются. Дом только достроили, а уже весь первый этаж мигает. Всю страну исполосовали фуры с безделушками, уже до крайних деревень достают. Продуктовые двадцать четыре на семь, еда на любой вкус: газировки, шоколадки — больше сахара. Все это жрут, потому что вкусно, а я — потому что расширяю сознание. А если разобраться, это тоже мои враги, американский постмодерн.

Раньше думалось: Нью-Йорк — круто, дома высокие, на будущее похоже. Там, думалось, вся жизнь: инопланетяне общаются с ЦРУ, человеки-пауки бегают по ночам, технологии внеземные, вот-вот и мертвецов воскрешать начнут. У нас, думалось, сырные огрызки вместо будущего, и двигаться не нужно. Движения бесполезны и бессмысленны, ведь воображение легко может заменить действительность. Так, если захочется путешествовать, можно представить путешествие. Или, если воображение слабое, открыть ютуб. Любой запах, любой вкус и звук можно представить. Если воображаешь, то не потребляешь, а значит, подрываешь основы потребления, но и игра с воображением — постмодернистский фокус…

Вот и к почте подхожу. Сто лет здесь не был, все через маркетплейсы заказывал. Возьмите талон. Беру. Кругом пахнет чесноком и старыми куртками.

Поднимаю голову и вижу: передо мной раз, два, три — десять бабушек. Работает одно окно. Полчаса до закрытия — кажется, тут ловить нечего. Эти бабушки-симулякры заполонили все пространство. Заходишь в автобус — они куда-то едут в самую рань и в самый поздний час. Заходишь в поликлинику — видишь только их. Ничего не изменилось: как в детстве, куда ни попадешь — везде вечные старушки, которым больше всех нужно. Только интернет остался, там молодые показали им «Одноклассники», а сами сидят в «Телеграме».

Сдаваться не буду, даже если придется остаться после закрытия, я заставлю во благо человечества отдать книгу. Мне и моему поколению нужно избавиться от парадигмы постмодерна. Раз и навсегда. Слишком уж затянулся выход. Говорили ученые, после одиннадцатого сентября постмодерн умер, а уже двадцать с лишним лет прошло — он все живет.

Я зависаю в телефоне, как вдруг ко мне обращается бабушка впереди:

— С праздником!

— С каким праздником?

— Яблочный спас! Преображение Господне! Ты чего, не празднуешь?

— Да что-то не празднуется, было бы время, так бы и праздновал, — вру я.

— Правильно, молодой человек, правильно. А я вот в воскресенье в церковь пойду. В прошлое воскресенье не ходила, в поликлинике у дежурного терапевта была, так и пропустила, а стараюсь каждую неделю ходить. Сколько уже времени?

Мне и отвечать не хочется, но из-за привитого уважения бурчу:

— Почти шесть.

— Чего?

— Шесть почти. Вечера.

— А-а-а, поняла. А так и не скажешь, что шесть часов. Я, считай, только из поликлиники, не вижу ничего, обсудили с окулистом, операцию надо делать. Потом на рынок сходила, помидоры взяла, огурцы взяла, а яйца не взяла, они как чугунный мост стоят, да и нельзя сейчас. Скоро зима уже, огурцов и помидоров побольше набрала, а то они зимой тоже как чугунный мост. Вон у меня сумка целая.

Говорящий симулякр продолжает рассказывать:

— Хотела до детей дойти, внучку Аленку понянчить, но, кажется, не успею, скоро спать, а я квитанцию не оплатила. А Аленка, хорошая моя, бесится и бесится, как ни приду, так загоняет бабушку. Вот так вот. Соскучилась по ней. А ты чего здесь стоишь-то?

— Книжку забрать. Но, похоже, с вами не успею.

— О, книжку! А чего не успеешь, ты пораньше приходи, и все, а нам чего, мы ходим, пока силы есть. Скоро сил не будет, мы ходить перестанем.

— Молодец какой, ты гляди чего, читает, — хвалит меня бабушка впереди.

— Ага, далеко пойдет! — добавляет еще одна.

— Про что книга? — спрашивает меня четвертая в очереди.

— Да как объяснить-то, человечество в большой опасности, и мне срочно нужна эта книга, чтобы не наступил Апокалипсис.

— Ты смотри, какие слова знает, Апокалипсис! Молодой человек, если будет Апокалипсис, значит, будет второе пришествие. Чего бояться, Господь с нами.

— Я не то сказал. Не про Бога. Вот прочту книгу, напишу научный труд. Знаете, вы, может, не знаете, есть такое понятие «постмодерн», даже не понятие, а стиль жизни, эпоха. В моем понимании «пост» еще не начинался, а если когда-то и начинался, то закончился, ведь сейчас уже «мета».

— Сынок, сейчас пост. Успенский пост.

— Ой, не-не, я не про него. Но Господь — он с нами, да. Я говорю, нужно бороться с образом жизни, когда все только едят, а сами ничего не делают. Вот как американцы: они добровольно отказались от демократии ради отдыха и холодильника. А у нас в Советском Союзе все сами делали и в меру потребляли, при царе-батюшке тоже люди дела делали.

Бабушки внимательно слушают, четвертая восклицает:

— У нас в Союзе, говорит, артист! Чего ж тебе американцы не угодили?

Я думаю.

— Да ничего. Я просто сам как американец был, а теперь нет, теперь вообще не американец. Антиамериканец. No American. С каждым днем я все меньше американец.

— А что, американцы уж не люди? Такие же, как мы. Пенсия больше.

— И улыбаются чаще.

— Девчат, пропустите мальчишку, а! — предлагает пятая в очереди бабушка.

— Ага, ему нужнее. Чего он молодой тут с нами стоит?

— Домой пойдет книжку читать.

Все замолкают. Я, может, не расслышал, но, кажется, бабушки хотят меня пропустить, неужели они — мои единомышленницы? Неужели они, как и я, как и Хабермас, хотят победить постмодерн?

— Чего, все пропускают? Сынок, проходи.

— Ой, я бы пропустила, но завтра на дачу уезжаю, мне квитанцию оплатить, и все, — говорит первая в очереди.

Остальные пропустили, и я оказался вторым.

— Подождите, я еще скажу, вы послушайте, прошу вас. Я, может, кажусь каким-то дурачком, но это не так. Мне хочется объединить людей, собрать разрозненный мир. Постмодерн не верит в наше единение, не верит в продолжение истории, а она продолжается. Вы же согласны?

— Раньше-то все вместе жили, и семьями в гости ходили, — подтвердила одна из бабушек.

— И соседей всех знали, а сейчас на улице встретишь — не поздороваются, — сказала еще одна.

Бабушки, видимо, согласны со мной. Они совсем не похожи на симулякры, не похожи на тех, кто ругается на молодежь и покупает гречку на десять лет вперед.

— Я, если разрешите, продолжу. Любой ученый, любой писатель только и мечтает оставить след в истории. Поверьте, я знаю, о чем говорю. Они прикрываются шуточками, твердят, мол, истины не существует. Но послушайте, послушайте! Я вам скажу истину, и вы не поспорите с ней. Сегодня, говорите, Преображение Господне, великий церковный праздник, секунду!

Я открываю в телефоне Википедию и читаю вслух:

— Радовались Пророки, ибо узрели здесь Его человечество, которого прежде не видели. Радовались и Апостолы, ибо узрели здесь славу Его Божества, которого прежде не разумели, и услышали глас Отца, свидетельствующий о Сыне… Тройственное было здесь свидетельство: глас Отца, Моисей и Илия. Они предстояли пред Господом как служители и смотрели друг на друга: Пророки на Апостолов и Апостолы на Пророков, святой Моисей видел освященного Симона Петра, домоправитель, поставленный Отцем, взирал на домоправителя, поставленного Сыном; ветхозаветный девственник Илия видел новозаветного девственника Иоанна; тот, кто вознесся на огненной колеснице, взирал на того, кто возлежал на пламенных персях Христовых. Таким образом, гора представляла собой Церковь, потому что Иисус соединил на ней два завета, принятых Церковью, и показал нам, что Он есть Податель обоих, — делаю паузу. — Ефрем Сирин.

Одна из бабушек пускает слезу. Смотрит на меня и плачет, как будто вся боль ее жизни откликается моими словами. Другая вытирает ей глаза платочком, остальные увлеченно смотрят друг на друга.

Если бабушка заплакала, то все не просто так, она поверила мне. Если для нее столько значат мои слова, то постмодерну не победить. Эти «слова» — нет, здесь куда больше, чем слова! — связывают и Ефрема Сирина, и Хабермаса, и бабушек, и меня. Я улыбаюсь, осознавая ничтожество своего противника и могущество вневременной тайны, смыслов, невыносимой легкости бытия.

— Следующий.

— Проходи, милый, закроется скоро, — говорят мне бабушки.

Я смотрю на них, и каждую мне хочется расцеловать, разгладить им все морщины за то, что они просто есть. За то, что пропустили, за то, что поняли меня. Если бы я мог упасть им в ноги, поддержать, удержать, чтобы бабушки никогда от нас не уходили. Были всегда.

— Вскрывать посылку будем?

— Не надо, дома посмотрю.

Я аккуратно обнимаю каждую из бабушек, после чего выхожу с почты.

Иду с запечатанной книгой, вдыхаю сладкий яд вечернего воздуха. Яд тайны, одиночества и предвкушения победы над постмодерном. Мимо меня идет бывшая одноклассница. Глазами упирается в мобилу, стучит по экрану гигантскими ногтями. Я улыбаюсь и оборачиваюсь ей вслед, но она не оборачивается в ответ. Лет через сорок-пятьдесят она не станет одной из этих бабушек. Она будет совсем другой.

Дома я ставлю книгу на полку и в этот вечер читаю о Преображении Господнем.