Апология Даера

Пол Боулз не очень известен в России. Более того, во всем мире он тоже не очень известен. На следующий день после его смерти «Нью-Йорк таймс» в первом же предложении некролога называет его «квинтэссенцией аутсайдера американской литературы»^[1].

Больше всего Боулза упоминают в связи с его первым романом «Под покровом небес» («The Sheltering Sky») (1949). Книга сначала была экранизирована Бертолуччи (1990), а потом вошла в список ста лучших англоязычных романов по версии журнала Time (2005). На русском Боулза впервые опубликовали лишь в 1985 году, и то только рассказ «Гиена» в самиздатовском «Митином журнале», а до этого о существовании этого автора «тогда вообще здесь вряд ли кто-либо слышал»^[2]. (Это высказывание, возможно, спорно, но принадлежит оно одному из лучших (и немногих) российских исследователей творчества Боулза — Александру Скидану, который, к слову, первым перевел на русский роман Боулза — все тот же «Под покровом небес», в 2001 году.)

Но при отсутствии широкой известности Боулз является настоящим мастером прозы. Вероятно, то, что он не слишком знаменит, вызвано его нежеланием становиться публичным человеком. Даже, возможно, некоей мизантропией. Само его стремление обосноваться в Марокко об этом говорит. После смерти жены в 1973 году он жил один в современном многоквартирном доме в Танжере, почти до самой своей кончины в 1999 году, даже не проводя себе телефон. (Возможно, Боулз захотел навсегда остаться здесь в том числе потому, что и марокканцы не стремятся пускать в свое сокровенное посторонних. Как говорит режиссер Дженнифер Бейчвол, которая в 1995 году собрала трех стариков — Боулза, Гинзберга и Берроуза, — записала с ними интервью и в 1998 году выпустила документальный фильм «Пусть льет», «Меня всегда удивляло, что, несмотря на то, что он столько лет прожил в Марокко, почти 60, он так и не стал местным, марокканцем, не растворился в этой культуре. Он оставался наблюдателем, посторонним. И я думаю, что Боулз решил остаться в Марокко навсегда не в последнюю очередь из-за того, что эта культура столь непроницаема»^[3].)

Второй роман Боулза — «Пусть льет» — представляется нам настоящей жемчужиной прозы. Основных причин этого мы бы выделили три: 1) сказочная атмосфера Танжера; 2) попытка внутреннего роста главного героя, Нелсона Даера; 3) выпуклые, самостоятельные и, скажем так, «изолированно интересные» герои второго плана. Рассмотрим подробнее каждую из трех причин.

 

1

 

В предисловии к роману Боулз пишет, что «книга рассказывает об ушедшей эпохе Международной зоны Марокко»^[4]. На наш взгляд, созданная в «Пусть льет» атмосфера уже является достаточной для гениального романа. Более того, атмосфера книги, на наш взгляд, — это главное, ради чего ее стоит читать. Вот что говорит об атмосфере в романе известный литературный критик Дмитрий Бавильский: «...местная экзотика — это и есть основа текстуальной самодостаточности <«Пусть льет»>, вообще без каких бы то ни было подпорок извне»^[5].

Боулз впервые заинтересовывается Марокко в девятнадцать лет: «На ланче была еще американка по имени Кей Ковен, к которой я моментально проникся симпатией. Она только что вернулась из места, которое, судя по ее описаниям и показанным ею снимкам, было одним из самых удивительных городов на белом свете. Этот город назывался Марракеш»^[6]. Фактически же Боулз оказывается в Марокко в 1931 году по настоянию своей на тот момент покровительницы Гертруды Стайн: «Однажды за обедом все обсуждали, куда нам с Аароном лучше всего поехать этим летом. Я предлагал Вильфранш-сюр-Мер, Аарон настаивал на Сен-Жан-де-Люз на атлантическом побережье. Гертруда Стайн считала, что крайне неудачно и первое и второе предложение.  „В Вильфранш-сюр-Мер вам нечего ехать, там и так сейчас все, — сказала она. — А в Сен-Жан-де-Люз пусто, и климат там ужасный. Вам надо поехать в Танжер. Мы с Алисой провели там три лета, и там неплохо”. <...> Потом за каждым следующим обедом нам всё подробнее рассказывали о Танжере. В конце концов мы с Аароном пришли к решению, что туда мы и едем». Позднее, уже душной майской ночью 1947 года Боулзу приснилось, что он медленно идет в свете низко стоящего солнца сквозь лабиринт туннелей и улиц по некоему волшебному городу. Проснувшись, Боулз с радостью узнаёт в этом городе Танжер и приходит к выводу, что местом, где он больше всего на свете хочет быть, «не может не быть Танжер». И после этого его сон о Марокко становится явью.

Боулз неоднократно говорил, что всю сознательную жизнь мечтал навсегда уехать из Америки, только у него не было на это денег. В его автобиографии читаем: «В Алжире... я получил пачку писем, попросил перенаправлять их в Танжер, собрал багаж... и сел на поезд, идущий в Марокко. Если бы я верил, что моя ни на минуту не успокаивающаяся жизнь (я считал ее самой приятной из всех возможных…) будет продолжаться без конца, то я бы не стал так неистово бороться за право ее продолжать. <...> Один прожитый на другой стороне Атлантики день был еще одним днем, проведенным не за стенами тюрьмы.  Я понимал, что в моем отношении к родной гавани есть что-то навязчивое, и с каждым месяцем, прожитым за границами США, эта паранойя становилась только сильнее. При этом ни капельки не сомневаюсь, что будь у меня достаточно средств, я бы никогда не вернулся в Америку».

И через некоторое время после сна о «волшебном городе» Боулз получает от издательства Doubleday аванс за свой первый роман и действительно уезжает в Танжер писать «Под покровом небес». (Забавно, что аванс пришлось потом вернуть: издательство наотрез отказалось публиковать книгу. Боулз рассказывал: из Doubleday написали, что «...заключали со мной договор на роман, а я им предоставил нечто иное. Что именно, они не уточнили…» Тогда Боулз опубликовал роман в других издательствах — сначала английском, потом американском. Позже руководство Doubleday вызывало редактора на ковер за отказ от «Под покровом небес», но только потому, что книга быстро продавалась. Прочитать ее руководство Doubleday не потрудилось^[7].)

Так Боулз приехал в Марокко писать свой первый роман и прожил здесь оставшиеся пятьдесят два года своей жизни. Обосновавшись в Танжере, он на протяжении этих лет активно путешествовал по всей Северной Африке — по другим частям Марокко, Сахаре, Алжиру, Тунису — и коллекционировал арабские истории. Умер Боулз в больнице Танжера, куда был доставлен из своего дома после сердечного приступа, в возрасте восьмидесяти восьми лет.

В большинстве публикаций о Боулзе отмечается его беспристрастный стиль письма. Вот как, к примеру, об этом писала редактор издательства «Додо Пресс» Шаши Мартынова: «О, этот объективизирующий, безучастный тон! Его даже безжалостным или, там, жестоким назвать нельзя — так, должно быть, смотрит на нас далекая звезда по имени Вега»^[8]. Нам же представляется, что беспристрастность письма в «Пусть льет» — чисто внешняя. Боулз влюблен в Марокко, влюблен в созданную им ужасно-сказочную атмосферу Танжера (и даже, вероятно, в своих героев, хотя почти все они слабы, беспринципны и аморальны; но об этом позднее). В ткань «Пусть льет» сказочные картины Марокко вплетаются от начала и до конца, как бы поддерживая градус необычности атмосферы. Сама природа Танжера уже погружает в это странное состояние.

 

 

В автобиографической «Без остановки» находим прямо подтверждающий это отрывок (курсив самого Боулза): «На заре второго дня путешествия я вышел на палубу и увидел впереди по курсу изрезанную линию алжирских гор. Я тут же ощутил радостное возбуждение, словно при виде приближающейся суши что-то внутри загорелось. Я никогда не выражал отчетливо этот взгляд, но в основе моего мироощущения была до определенной степени заложена совершенно иррациональная вера в то, что в некоторых частях земли больше волшебства, чем в других». И следом еще более однозначное утверждение: «Когда я говорю, что Танжер показался мне городом заколдованным, городом из снов, прошу понимать меня в прямом смысле. В городском пространстве присутствовала уйма типичных для сновидений средств передвижения: улицы с верхними перекрытиями, похожие на коридоры, начинавшиеся и заканчивавшиеся дверями, которые вели в различные помещения, потайные террасы гораздо выше уровня моря, улицы из одних ступенек, мрачные сквозные тоннели, возведенные на покатых склонах холмов площадки. Все походило на балетные декорации, нарисованные с искаженной перспективой, где улицы вели куда попало. Образы тоже из сновидений: туннели, насыпи, руины, подземелья и скалы». Примерно такого же Боулза, «логично прибегающего к экзотике, плотоядно обступающей его героев, бегущих от инерции и сытости собственной культуры», видит в романе «Пусть льет» и Дмитрий Бавильский.

На наш взгляд, простое удовольствие от растворения в природе Танжера, от самой атмосферы Марокко связано с философской мыслью, рефреном звучащей в романе, — «Ты живи, чтобы жить»:

 

 

Интересно, что марокканец Тами уже, вероятно, имеет то, к чему только начинает стремиться американец Даер: «О чем вы думаете? — И в белом свете зари гладкое лицо Тами выглядело по-детски невинным, когда он ответил: — Я? Думаю? Зачем мне думать? Я счастлив. Мне не нужно думать».

Справедливости ради надо отметить, что Боулз не идеализирует Марокко. Многие (если не большинство) из танжерцев в романе — как мужчины, так и женщины — неумные и самоуверенные. Даже их бедность, физическая нечистоплотность и окружающая их грязь не в последнюю очередь связаны с их наглостью и ленью. Ранее упомянутая непроницаемость их культуры связана в том числе и с презрением к несрани^[9]. Добавим сюда и присущую их ментальности эмоциональную взвинченность — даже, если угодно, истеричность. Но хуже всего то, что главной ценностью для них являются деньги. Как говорит Боулз в начале романа устами Дейзи: «В этом среди прочего обаяние Международной зоны — можно получить все, что хочется, если за это заплатил. Да и делать, вообще-то, что угодно — неподкупных здесь нет. Вопрос только в цене». Особенно поражает, что это касается и интимных отношений. Боулз и его жена все тридцать пять лет их брака, двадцать пять из которых они прожили в Марокко, вплоть до самой ее смерти были очень близки, но это были скорее отношения двух старых друзей, единомышленников, а интимные отношения у обоих были на стороне. И почти восьмидесятилетний Боулз в разговоре с фотографом и кинорежиссером Саймоном Бисхоффом говорит, что в Марокко ему приходилось всегда доказывать свою любовь лишь деньгами и подарками: «...я привык. Я всегда на это соглашался, с самого начала. За все отношения, которые у меня были, приходилось платить. У меня никогда не было бесплатного секса, даже когда я был намного моложе»^[10].

Пика своего светлого философского осознания мира Даер достигает на солнечном пляже в наполовину погребенной в песке рыбачьей лодке, а потом роман переваливает через невидимый гребень, внутренний мир Даера начинает заваливаться и в конце неотвратимо рушится. После прохождения Даером этой точки невозврата необычность атмосферы Марокко рождают уже не столько пейзажи Танжера, сколько нарастающие паранойя Даера и сюрреализм окружающей его обстановки. Одна из самых пугающих, но и притягательных сюрреалистичных сцен в «Пусть льет» — суфийский сектантский обряд, на который случайно заносит Даера, мечущегося в беспокойстве после кражи денег.

В автобиографии Боулз пишет:

 

 

А в «Пусть льет» Даера по виляющим улицам заносит ночью в удаленное от туристических троп маленькое переполненное кафе для местных в белых тюрбанах, в котором адепт суфийского ордена под бой барабанов и сиплую флейту в судорожном танце крупным ножом полосует себе руки и ноги, слизывая выступающую кровь.

 

 

В реальности сюрреализм сектантских обрядов в Марокко мог быть еще страшнее. Так, например, Боулз рассказывает, что мужчины из суфийского ордена Исавийя «...провели церемонию, в ходе которой живого быка разрывали на части и сжирали» («Без остановки»).

Эмоциональный пик от созданной в романе необычной атмосферы достигается в финале, где Боулз описывает жесточайшее убийство. Оно показано очень натуралистично, а потому пугающе, но даже при этом оно как-то парадоксально органично вписывается в атмосферу романа.

Жестокость в прозе Боулза отмечается многими исследователями. Причем, на наш взгляд, жестокость у Боулза композиционно специфична: она обычно появляется в финалах произведений и, как правило, довольно неожиданна. Неожиданность же эта связана не в последнюю очередь с ранее упомянутым общим бесстрастным тоном повествования. Кроме того, жестокость в книгах Боулза связывают и с деспотичным отношением к нему отца в детстве.  В начале автобиографии Боулз приводит в подтверждение этому немало фактов. Неудивительно, что даже у такого интеллигентного юноши, каким был Пол, прорывается наружу жесткая ответная реакция: «...в возрасте девятнадцати лет я с изумлением обнаружил, что только что кинул в отца огромным тесаком для разделки мяса» («Без остановки»). Справедливости ради надо добавить, что в зрелом возрасте Боулз, видимо, приходит к внутреннему прощению отца. Вот что писатель рассказывает о том, как родители приезжали к нему в гости в Марокко: «...я не ожидал, что мои родители насладятся жизнью тут. Но благодаря постоянной заботе Темсамани они остались от Танжера в восторге. Они курили киф, когда им его предлагали (хотя, естественно, предпочитали виски), и вообще старались наслаждаться особенными мелочами марокканской жизни, которые туристы обычно либо не замечают, либо критикуют. Там было место под названием „Американский клуб”, куда родители сразу вступили. Когда я не показывал им окрестности, они сидели в клубе у бассейна. Папе было тогда семьдесят восемь» («Без остановки»). Кроме того, на склонность Боулза к отображению сцен, которые рождают ужас, мог повлиять и Эдгар По, чьи рассказы ему в детстве «на сон грядущий читала мать, думая тем самым погрузить мальчика в сладкую дрему, а ему всю ночь снились кошмары (По станет его любимым писателем)»^[12].

Танжер у Боулза в «Пусть льет» — страшная, но прекрасная сказка. Фантасты придумывают миры, которых нет, — Боулз описывает мир Марокко конца Международной зоны, который фактически был, но писатель делает его фантастическим. «Старый Танжер, по всей видимости, — место совершенно колдовское», — так же считает Шаши Мартынова и отмечает сходство «Пусть льет» со знаменитым фильмом «Касабланка» (1942), действие в котором происходит в ту же эпоху в жизни Марокко. На наш взгляд, эмоциональный настрой фильма иной, позитивный, однако атмосфера обоих произведений в чем-то схожа, будто кафе «У Рика»^[13] и бар «Люцифер»^[14] находятся на одной улице.

В «Пусть льет» упоминается, как знаменитая «Книга тысячи и одной ночи» восхищает осевших в Танжере американцев. В каком-то смысле «Пусть льет» — это современная «Тысяча и одна ночь», восточная сказка в реалиях XX века, которая так же «до ужаса восхищает». И для Боулза Танжер конца 1940-х — начала 1950-х годов — это лучшее место на земле. К культуре и ментальности Марокко и других стран Магриба можно относиться по-разному, но, повторимся, «Пусть льет» стоит читать уже только из-за самой атмосферы, созданной Боулзом в книге.

 

2

 

Второе, чем на наш взгляд интересен роман Боулза, — попыткой внутренней эволюции главного героя, Нелсона Даера.

На русском языке о романе «Пусть льет» писали немного. И в большинстве публикаций Даер характеризуется однозначно отрицательно. Более того, труднее всего спорить с такой точкой зрения, так как сам Боулз характеризует его так: «Герой — ничтожество, „жертва”, как он себя описывает, личность его, определяемая исключительно в понятиях ситуации, вызывает сочувствие лишь до той степени, до которой он — жертва» (Предисловие к роману «Пусть льет»). Мы же рискнем пойти против мнения большинства и, что может показаться совсем уж странным, против прямо выраженного мнения самого автора. Даера мы будем защищать на основании той простой мысли, что попытка внутреннего роста, внутренней эволюции — уже немалого стоит. Даже если эта попытка окончилась полнейшим крахом.

(В собственную защиту можно вспомнить, во-первых, об известном подходе критиковать произведение с точки зрения не того, что хотел сказать автор, а того, что в произведении сказалось, а во-вторых, неоднократные упоминания о том, что Боулз не раз был замечен за тем, что пишет вовсе не то, что на самом деле думает. Например, статья Дмитрия Бавильского так и начинается: «Гипотеза про Пола Боулза заключается в том, что он всегда пишет не то, что держит в голове. По каким-то личным и эстетическим причинам он выбирает себе именно такую тактику расхождения, нуждающуюся в перпендикуляре между тем, что есть, и тем, что в голове держится».) Обозначим здесь и еще одну, возможно, спорную мысль: к «ничтожеству» Даеру Боулз относится с ощутимо большей любовью, чем к двум главным героям другого своего, самого известного романа, «Под покровом небес», — Порту и Кит. (Отметим, что и к второстепенным персонажам «Под покровом небес» — Таннеру, капитану Бруссару и даже к ужасной парочке матери и сыну Лайлам — Боулз, похоже, относится с большей любовью, чем к главным героям. Будто Порт и Кит призваны лишь схематично иллюстрировать какие-то готовые мысли Боулза, а параноик и убийца Даер, похожая на пожилого толстяка алкоголичка Юнис Гуд и то ли мать с сыном, то ли любовники Лайлы — родные дети, которых родитель иррационально любит, какими бы они ни были на самом деле.)

В начале романа Даер даже не чувствует, что он есть, что он существует: «Много лет он жил незаметно, не замечая себя, сопровождая дни автоматически, преувеличивая усилия и скуку дня, чтобы ночью дать себе сон, а сон использовал для предоставления себе энергии пережить следующий день» (ПЛ). Интересно, что, когда Даер только прибывает в Танжер, Дейзи своим женским чутьем тоже это ощущает: «Ее <интимности между ней и Даером> не существует, потому что не существует его». Это было, конечно, смехотворно, но затронуло струну где-то поблизости от правды. «Нереален. Что значит для человека быть нереальным?» И далее: «...вы не живы, на некий странный манер. Вы мертвы… <...> О, не мертвы! — нетерпеливо сказала она. — Просто не живы. Не вполне» (ПЛ).

В классической литературе часты примеры, когда героя «оживляет» любовь, но к Даеру и это оказывается неприменимо. Его тяга к юной проститутке Хадиже — чувство сильное, но бесплодное, потому что эгоистичное. (Похоже, лишь такое же эгоистичное желание обладать испытывает к Хадиже и Юнис Гуд.) После кражи денег Даер вспоминает о Хадиже, которая еще недавно занимала почти все его мысли, лишь раз, и то мельком: «Наблюдая, как Тами занят подготовкой, он сознавал в ситуации элемент абсурдности. Если бы ужин ему готовила Хадижа, вероятно, он бы счел это более естественным» (ПЛ).

Это состояние невовлеченности в жизнь у Даера дома, в Нью-Йорке, нарастает и почти приводит его к внутреннему параличу: «<Родителям> нипочем не понять той пустоты, что он ощущает, не осознать, до какой степени он ее чувствовал. То был прогрессирующий паралич, он наваливался на Даера неизменно, а с собой приносил страх, что когда дойдет до определенной точки — произойдет что-то ужасное» (ПЛ).

При этом Боулз прямо называет следующий паттерн поведения героя: у Даера всегда была «слепая, совершенно неразумная убежденность в том, что, когда настанет миг, если ничего не произойдет, какая-то часть его возьмется и заставит что-то произойти» (ПЛ). И в соответствии с этим паттерном Даер, когда уже подходит к краю, вспоминает о нерядовой возможности уехать в Марокко и судорожно, нервно хватается за эту соломинку: «Хватит с меня! — кричал он, немного истерично. — Я уже стою у этого чертова окошка в банке десять лет. До войны, во время войны и после войны. Я больше не могу, вот и все! <...> Нет таких, кому полезно сидеть в клетке из года в год. Мне просто обрыдло, вот и все» (ПЛ). Интересно, что уже в Танжере, даже поняв, что работа у Уилкокса — это «несуществующее дело», что она «химерична и нелепа», что в Нью-Йорке он воображал совершенно иное, и, когда она прекратится, он останется один в незнакомой стране «с сотней долларов между ним и голодом», он «спросил себя, хотел бы он, зная заранее, каким оно станет, приехать», и решил, что «приехал бы все равно» (ПЛ).

В Танжере он осознаёт, что просто оказался в «другой клетке», поэтому в соответствии со своим паттерном поведения ждет приближения следующего «дна», чтобы оттолкнуться от него. Видимо, поэтому Боулз и называет Даера ничтожеством — из-за отсутствия силы воли, свободы воли. Но в реальной жизни часто приходится забивать «грязные голы» — лишь бы забить. И Даеру таки удается сдвинуться с мертвой точки.

Первая цель, которой он добивается на своем пути к счастью, — переход от внутреннего паралича к самоосознанию, к ощущению, что он жив: «...не так давно он начал ощущать… неопределимую нужду позволять своему рассудку мыслить о себе. <...> …он смутно осознавал, что подступил к краю нового периода в своем существовании, к неисследованной территории себя, которую ему придется пересечь. Но такое его восприятие было ограничено знанием, что в последнее время он имеет обыкновение тихо сидеть у себя в комнате, твердя себе, что он тут. Этот факт напоминал ему о себе: „Вот он я”» (ПЛ). Впервые в романе Даер не только осознаёт, но и вербализирует свою начальную цель, отвечая на вопрос Дейзи, чего он хочет в жизни: «Наверное, чувствовать, что я от жизни что-то получаю. <...> Хочу себя чувствовать живым, видимо. Вот и все, наверное» (ПЛ).

Через некоторое время после приезда в Марокко Даеру удается достичь самоосознания, ощущения, что он жив. Лучше всего это прописано в знаковой сцене на пляже, когда он загорает в брошенной, наполовину засыпанной песком лодке: «И вот он, лежа на солнце и чувствуя близость с самим собой, знал, что он там, и радовался этому знанию» (ПЛ). Сознание героя меняется, и он готов к дальнейшим изменениям: «Даер не шевелился. Он смотрел в окно на стену здания напротив. Сотрясение успокаивалось; основные слои сместились, и новые места их казались удобнее. Как будто бы убралось что-то на линии его зрения, нечто, бывшее препятствием для постижения того, как изменить наружную сцену» (ПЛ). Тогда же, в лодке на пляже, у Даера начинает формироваться следующая цель, хоть он еще и не может облечь ее в слова: «Вот он я, — снова сказал он себе, но на сей раз мелодия, такая знакомая, когда из нее ушел смысл, слабо преобразилась призраком новой гармонии под ней, едва ощутимой и в то же время, просто потому, что она там есть, предполагающей направление, в котором нужно двинуться, отчего три эти несказанные слова были не просто бессмысленным повторением. Он мог бы говорить себе: „Вот он я, и что-то произойдет”. Крохотное обещание возможной перемены подвигло его на физическое движение: он расплел руки и закурил» (ПЛ).

Чуть позже к Даеру приходит осознание конкретики этого следующего шага — обретение свободы воли и решимости эту волю реализовать:  «...прямо сейчас величайшая его задача — сбежать из клетки, обнаружить путь из ловушки для мух, взять в самом себе аккорд, который высвободит те качества, что способны преобразовать его из жертвы в победителя» (ПЛ). Плывя ночью в моторке, чтобы скрыться с украденными деньгами в Агле, в необитаемой части Испанской зоны Танжера, он формулирует для себя эту задачу еще точнее: «Даер принюхался к влажному воздуху и сказал себе, что он по крайней мере живет... И теперь он рассчитывал вести процессию своей жизни, как локомотив ведет за собой поезд, а больше не быть беспомощным случайным предметом где-то посреди череды событий, притягиваемым то туда, то сюда, без всякой возможности или даже нужды знать направление, в котором движется» (ПЛ). Окончательно задача формулируется для Даера уже в Агле, в заброшенном домике на карнизе скалы: «Два дня назад его подмывало трогать стволы пальм у „Отеля де ла Плая”, по-собачьи задирать голову к ветерку, что прилетал из-за гавани, радоваться тому факту, что он жив прекрасным утром. Но тогда, вспомнил Даер, он по-прежнему оставался в клетке причины и следствия, в клетке, ключи от которой держали другие. <...> Теперь, в этот миг, не было никого. Возможно, что он до сих пор в клетке — этого он знать не мог, — но по меньшей мере ключей ни у кого другого нет. Если и были ключи, их хранил он сам. Вопрос состоял лишь в том, чтобы начать идти и продолжать идти» (ПЛ).

Конечно, кража Даером денег — поступок отрицательный. Да, он вызван не сознательным усилием воли, а импульсом. Но такие импульсы у Даера — хоть что-то в его ситуации; иначе паралич. Это — его своеобразное «вынужденное положение»: не можешь добиться чего-то силой воли — дождись хотя бы импульсов. То есть его внутренний паралич настолько страшнее всего остального, что даже кража денег у очередного местного махинатора, мистера Эшкома-Дэнверза, представляется более приемлемым вариантом.

Но где-то с эпизода в моторке на пути к Агле паранойя Даера начинает нарастать и в итоге приводит к ужасному финалу. В своем стремлении к свободе воли Даер проходит некую точку невозврата, когда он уже не может остановиться и осознать, что его действия выходят за границы морали. Даер проходит эту точку незаметно — и для себя, и для читателя. Боулз скрывает ее под изменяющейся и «сгущающейся» марокканской атмосферой. Он проводит и главного героя, и читателя от понятной озабоченности, что Даера могут накрыть с украденными деньгами, до нормальности подозрений Тами в злом умысле от любого его слова и действия, до естественности того, что человек режет себя в переполненном кафе под взглядами зрителей, и до уверования в то, что украденные молоток и длинный новый гвоздь могут пригодиться, чтобы поправить щеколду, а не для того, чтобы с их помощью прикончить спящего товарища.

Вероятно, это прохождение Даером «точки невозврата» не в последнюю очередь вызвано возможностью для западного человека реализовать в стране Третьего мира свои желания, которые были ему недоступны в цивилизованном мире. О том же читаем в «официальной» аннотации к книге: в Танжере «скромный кассир нью-йоркского банка» Нелсон Даер «...дает свободу своим инстинктам, исследуя изнанку цивилизованного общества, — и, не в силах остановиться, заходит слишком далеко».

Более полно Боулз раскрывает эту мысль в интервью Саймону Бисхоффу.

 

Внутренний крах Даера в финале «Пусть льет» логичен. В предисловии к роману Боулз пишет, что позволил последней части книги самой направить себя к концу: «Осенью 1951 года, вернувшись в Танжер, я отправился в Шауен писать последнюю часть. Там, в совершенной тишине горных ночей, я и сделал то, что надеялся совершить, дойдя до этого места в книге. Отключил все средства управления и позволил „Другому виду тишины” направлять себя, не предоставляя никаких сознательных указаний. Текст дошел, докуда мог, затем остановился, и это был конец книги». О логичности концовки романа хорошо пишет Дмитрий Бавильский: «И лишь финал раскрывает подлинные интенции композиции, когда случайные детали, разбросанные произвольным сеятелем, ретроспективно оказываются вешками к неотвратимой фигуре конца. Самый смак ощущать ее единственно возможным вариантом…»

Самое парадоксальное, что после убийства Тами Даер формально все-таки достигает своей цели: «Он с минуту постоял в патио, холодный дождь мочил его. (Место в мире, определенный статус, точные отношения с остальными людьми. Даже если отношения открытой враждебности, они были его, созданы им.)» (ПЛ). Даер достигает своей цели — свободы выбора, — но только делает это как-то по-раскольниковски — с подспудными страданием, сожалением и ощущением краха своей идеи. После попытки перейти от внутреннего паралича к осознанности, к контролю над собственной жизнью Даер сокрушительно скатывается обратно в паралич и опустошенно ждет расплаты, вернувшись, по сути, туда же, откуда начал: «Снаружи, во мраке, долины не было, не было гор. Дождь падал тяжко, и снова подул ветер. Он сел в дверях и принялся ждать» (ПЛ).

Попытка превратиться в по-раскольниковски «не тварь дрожащую», способную по велению собственной воли вбить длинный гвоздь в ухо спящему товарищу, провалилась. Но у Даера она хотя бы была. Пусть ужасная, пусть в извращенной форме — но была. Дейзи говорит ему: «Вы мертвы… <...> Но мы все таковы нынче, наверное» (ПЛ). И если остальные так и остались мертвыми, то Даер хотя бы попробовал. И, если забыть об ужасных последствиях, это была хорошая попытка.

 

3

 

В «Пусть льет» сильные второстепенные персонажи. Прежде всего это Юнис Гуд, Дейзи де Вальверде и Тами Бейдауи.

Герои второго плана в романе второстепенны лишь ситуативно. Зачастую они более выпуклы, интересны и глубоки, чем Нелсон Даер. Рискнем предположить, что, если задаться такой целью, можно композиционно сместить фокус на любого из них, и получатся видоизмененные, но не менее интересные версии этой книги. Помимо очевидной самоценности сильные второплановые персонажи, во-первых, помогают лучше проиллюстрировать мысль Боулза, что наступила «эпоха чудовищ», эпоха всеобщего падения нравов, а во-вторых, показывают, что даже в обстановке окружающего хаоса выход есть — достаточно лишь вновь обрести тот же свет, что был у всех четверых, включая Даера, в детстве.

Даер — американец, и после приезда в Марокко его окружение начинают составлять тоже представители западного общества. И Даеру сразу же бросается в глаза странность этих людей, странность обстановки, которая, по-видимому, как-то сама сложилась вокруг них в Танжере. Интересно, что никто из экспатов этому уже не удивляется. Уилкокс и Дейзи чуть ли не с порога говорят Даеру, что у них здесь в Танжере странно, но он быстро втянется. Необычная и мощная атмосфера Международной зоны прогибает и выгибает их так, что четче проступают их стороны, которые были более скрыты в привычном для них цивилизованном, западном мире.

Первое — все они не пригодились в своей стране. Их не держат на родине ни какое-то дело, в которое они вкладывают душу, ни какие-то близкие люди. Дейзи, Юнис, Уилкокс, окружающие их американцы и европейцы, сам Даер — для них Танжер будто становится местом, где можно скрыться от совести, от самих себя. И даже если показанный эмоциональный фон основных героев — Даера, Дейзи, Юнис — в Танжере очень высок и складывается ощущение их богатой здесь хотя бы эмоциональной жизни, это иллюзия: на деле их страсти, их привязанности бесплодны и не приносят им счастья.

Почти все американцы и европейцы в Танжере беспросветно пьют. Похоже на то, что таким образом они опять же пытаются убежать от себя. В сцене на вечеринке во дворце Бейдауи Боулз пишет прямо: для собравшихся «Алкоголь был словно вечно утолщавшийся занавес, которым закрывают рассудок, отгораживая тот от всего остального в комнате» (ПЛ).

Второе, что проявляется в экспатах в Международной зоне, — готовность на все ради получения легких денег, даже противозаконными способами. Плюс все они врут. Ложь здесь — уже норма в общении, она стала привычной, на нее даже не гневаются и при общении с другим человеком заранее «закладываются» на то, что он врет.

Но самое важное, что проступает в иностранцах в Танжере, — их мертвенность здесь, которую Боулз показывает уже на грани с сюрреализмом. Вот как описывается прием у братьев Бейдауи: «Тот миг вечера, когда все уже прибыли и никто пока не думал идти домой; можно было сказать, что вечеринка в самом разгаре, вот только сборище отдавало причудливой мертвенностью, отчего трудно было верить, что вечеринка на самом деле происходит» (ПЛ).

По отношению почти ко всем героям-несрани неоднократно упоминается их ощущение нереальности происходящего в Танжере. И не хотят они быть такими странными на самом деле, не хотят жить в таком сюрреализме — они хотят вернуться в прошлое, чтобы мир вновь стал таким же прекрасным, как в детстве, когда все еще было в порядке.

Почти все перечисленные выше стороны выделяются в Марокко у одной из важнейших второстепенных героинь «Пусть льет» — Юнис Гуд. Боулз описывает ее как толстуху с пухлыми щеками и мясистыми губами. «Корпус ее бугрился скорее в той же манере, что у дородного пожилого господина, руки и ноги были гигантскими, а ее гиперчувствительная кожа всегда была раздражена и слегка багрова, поэтому лицо у нее часто выглядело так, будто она только что взобралась на вершину горы» (ПЛ). Недаром Дейзи де Вальверде называет ее не иначе как Дядька Гуд. При этом неоднократно упоминается, что у нее был «высокий тонкий голос, довольно-таки не вязавшийся с цветущей внешностью».

Внешне в поступках Юнис нет и тени сомнения в собственной правоте, она действует без промедления — притом не обременяя себя моральными принципами. Но на самом деле реальность ее пугает: «Остальной мир вот, бери в любой миг, когда только пожелаешь, но она всегда его отвергала в пользу собственного знакомого маленького космоса. Лишь иногда, выходя из сна, она чувствовала себя действительно в жизни, но это просто потому, что у нее не было времени собрать вместе мысли, снова стать собой...» (ПЛ). Поэтому наружность Юнис — это во многом попытка спрятаться от пугающей реальности за внешней комичностью: «Она твердила себе, что не прочь быть комическим персонажем; она принимала этот факт и пользовалась им, чтобы оградить себя от чересчур близкого, вечно угрожающего мира. Одеваясь так, чтобы подчеркивать недостатки своего тела, куда ни ходила, она была скорее вещью, а не личностью; она была полна решимости вовсю наслаждаться преимуществами этого исключения» (ПЛ).

Еще одно следствие ее страха перед окружающим миром таково: «Когда Юнис была счастлива, она неизменно изобретала причину такой не оставаться. И теперь, следуя своему шаблону, позволила прийти в голову мысли, противодействующей ее счастью» (ПЛ). Классическое объяснение психологов в таком случае — запрет «Не будь счастливым» в жизненном сценарии «Без радости» (ведь, как показывает прошлый опыт, за счастьем последует расплата, трагедия)^[15]. И когда Юнис внутренне решает, что больше никогда не будет счастлива, она оставляет себе лишь привычное сомнительное удовольствие от эмоционального мазохизма. Когда она узнаёт, что Хадижа за деньги ложится и с Даером, и с испанскими работягами (причем с последними — за двадцать пять песет (при стоимости обеда в ресторане скромной гостиницы в тридцать песет)), вместо возмущения Юнис чувствует «...лишь смутно удовлетворительную боль — быть может, оттого, что узнала обо всем из первых рук и своими силами. Для нее то была старая история, и она не возражала» (ПЛ).

Вероятно, и алкоголь для Юнис — средство притупить страх от окружающего мира и сбежать от себя: «День свой она начинала джином — и продолжала им, пока вечером не ложилась спать» (ПЛ). Когда отставной британский капитан угощает ее в баре выпивкой, она только досадует, потому что «не чувствует себя вольной заказывать столько, сколько хотелось» (ПЛ). На вечеринке у Бейдауи она совсем уже неприлично напивается до беспамятства: «Он <Тами> вышел к сторожке и привел двух охранников, чтобы перенесли Юнис к воротам, где ее уложили на ковер в одной нише, пока не приехало такси» (ПЛ).

Как и другие основные персонажи «Пусть льет», Юнис Гуд была счастлива только в детстве и бессознательно стремится в него вернуться. Именно отсюда проистекает ее непременное, не совсем здоровое желание обладать Хадижей: «Побуждением к ее поведению всегда было ноющее сожаление о пропавшей невинности, ностальгия по ранним годам жизни. Когда бы ни представилась возможность к счастью, в ней она стремилась вновь достичь этого бесконечно далекого и нежного места, своего утраченного детства. А в простом смехе Хадижи она различила надежду на возвращение» (ПЛ).

Другая второстепенная героиня романа, Дейзи де Вальверде, глазами Даера — это хорошо сохранившаяся сорокалетняя женщина с копной черных кудрей, фарфорово-голубыми глазами и в черном атласном платье с низким вырезом — «втискиваться в него наверняка было довольно болезненно» (ПЛ). Даер определяет, что для него она «слишком потерта», «...слишком стара, вот и все. Время от времени в череде постоянно меняющихся выражений, принимаемых ее изменчивыми чертами, проскальзывало мертвое мгновенье, когда он видел под ними недвижное, застывшее разочарование возраста. У него мороз шел по коже. Он думал о соответствии тела и кожи у Хадижи, говоря себе, что это едва ли справедливо; девушке было не больше шестнадцати. И все же вот факты. Он рассматривал, чем это компенсируют натура и светская утонченность, но многого ли они стоят на самом деле?» (ПЛ).

Дейзи, как и Юнис Гуд, давно уже нарастила циничную корку. Все, в том числе — и особенно — мужчины, характеризуют ее как напористую женщину, способную самой о себе позаботиться. Она наполовину американка — ее мать была из Бостона — и долго жила в США, но детство провела в Латинской Америке. О ее прошлом Боулз пишет: «...два ее первых мужа умерли: один — оставив ее с ребенком, а другой — со значительным состоянием. Девочку-малютку она более-менее бросила на попечение родни ее отца в Буэнос-Айресе; а вот состояние забрала себе. Не сумев устроиться в Лондоне и за неимением занятия получше, она решила неспешно отправиться по всему миру. Путешествие заняло три года; в конце его она оказалась на юге Франции осенью 1938-го и сняла там домик в Сен-Поль-дю-Варе, напряженно сознавая свое одиночество и ощущая, что жизнь ее пока не началась» (ПЛ).

Детство Дейзи де Вальверде провела «верхом на лошади, гарцуя со своими четырьмя братьями по пятидесяти тысячам акров эстансии»^[16] (ПЛ), и стреляет она лучше большинства мужчин. Она не стесняется признаться Даеру, что для подглядывания за окружающими установила в спальне хороший цейссовский полевой бинокль. Ее, как и Юнис Гуд, не сдерживают моральные принципы, когда она стремится добиться желаемого. Так, с помощью еще не опытного в танжерских делах Даера она пытается провернуть махинацию с подменой брони в популярном отеле в Марракеше в разгар сезона, подставив наивную приятельницу, которая отзывается о ней с восхищением. Дейзи тоже много пьет: «Ей всегда нравилось принимать в доме американцев, потому что с ними она не чувствовала стеснения. Могла пить сколько влезет, и они пили с ней вместе…»^[17] (ПЛ).

Но Дейзи не всегда была такой циничной и беспринципной. Боулз приводит романтическую историю ее знакомства и дальнейших бурных отношений с Луисом, ее теперешним мужем-испанцем. И если муж с его горячим, иногда граничащим чуть ли не с безумием темпераментом сразу после свадьбы ожидаемо даже для нее самой начинает изменять ей, то в Дейзи вовсе не очевидно для читателя до самой ее встречи с Даером проявляется органичная для ее воспитания, ее убеждений верность мужу: «Выросши в мире латиноамериканцев, Дейзи верила, что половая распущенность так же пристала мужчинам, как непристойна для женщин. Она бы сочла шокирующим для себя даже помыслить о том, чтобы завести любовника. <...> Зная себя, она себя уважала; зная других <женщин английской колонии в Танжере>, к ним уважения у нее не было ни грана…» (ПЛ).

Интересно, что изо всех привязанностей в романе ее чувство к Даеру, наверно, единственное настоящее. Ее любовь к Даеру как бы откатывает ее назад, в искреннее, ненаносное, показывает, что и она может, отодвинув свои эгоистичные желания на второй план, в первую очередь думать и заботиться о другом человеке. Именно Дейзи на протяжении всего романа пытается помочь Даеру верными советами, именно она умудряется отыскать его после кражи денег и приезжает к нему в заброшенный домик в Агле, чтобы спасти его от «банды подонков из порта», которые приедут с Эшкомом-Дэнверзом забирать деньги силой, и помочь ему вернуться. (Однако по зрелом размышлении здесь, как это часто бывает у Боулза, все может быть не столь однозначно. Так ли уж заблуждается параноик Даер, когда решает, что Дейзи приехала к нему, чтобы заработать легкие деньги: «Даер подумал: значит, Эшком-Дэнверз — ее старинный друг. Он ей пообещал долю от всего, что она ему вернет…»? (ПЛ).)

Несмотря на сравнительно небольшую часть текста, отведенную в романе Дейзи де Вальверде, Боулз создал разносторонний, глубокий персонаж.  И, на наш взгляд, важнейшим, характерообразующим в нем также является воспоминание о детстве, проведенном вместе с братьями в седле на просторах латиноамериканского ранчо.

Тами — марокканец, танжерец, местный. В начале романа Боулз в основном показывает его отрицательные черты. Тами слоняется без дела, выпивает, хотя это запрещено его религией и однозначно осуждается его окружением. Так, когда он впервые разговаривает с Хадижей в баре «Люцифер», «Изо рта у него сильно пахло бренди, который он пил весь день» (ПЛ). Его необразованная деревенская жена сидит дома одна в их бедной лачуге в трущобах Танжера. С самого дня свадьбы она не может выйти из состояния шока от незнакомой обстановки, от безразличия и агрессии Тами, из-за чего она даже почти не замечает своего новорожденного ребенка. Жена раздражает Тами, он только орет на нее и ищет любые поводы уйти из дома и напиться.

Лишь позже выясняется, что он принадлежит к знатному роду Бейдауи, он родился и вырос во дворце, его отец занимал высокий официальный пост и принадлежал к высшим слоям танжерского мусульманского общества. Возможно, поэтому Тами присуще и то, что он «...не мог думать о массе марокканцев без презрения. Его бесили их невежество и отсталость; если он проклинал европейцев, то, не переводя дух, неизбежно проклинал и марокканцев» (ПЛ). При этом сам он, по справедливому мнению Юнис Гуд, во многом все равно относится «...как раз к тому сорту марокканцев, который она больше всего не любит и обычно поносит: снаружи европеизированные, но втайне сознающие, что желаемая метаморфоза навсегда останется незавершенной, а стало быть — задиристые, вечно в наступлении, чтобы скрыть свое поражение, безответственные и наглые» (ПЛ). Возможно, неслучайно, что именно по отношению к Юнис он особенно ярко и проявляет это свое качество: шантажом выбивает у нее довольно-таки крупную сумму на покупку моторной лодки.

С другой стороны, Тами, вероятно, самый светлый персонаж в романе.  В нем еще не умерли доброта и хотя бы иногда светлый взгляд на вещи. Его внутреннего света хватает даже на то, чтобы чувствовать симпатию к такому зацикленному только на себе человеку, как Даер: «...он вдруг заметил американца, Даера, — тот собирался зайти в гостиницу. Этот несрани ему нравился. Причин для такой симпатии у него не было, но — нравился» (ПЛ). Мимолетное знакомство с иностранцем, который только оказался в Танжере и которому угрожает опасность, — и для Тами уже «И речи быть не могло о том, чтобы бросить американца, — забредет в Бенидер с сутенером. Хоть ему в этот миг и хотелось больше всего на свете пойти домой и лечь спать, а попадаться кому-то на глаза в такой час на улице с иностранцем и этим вот молодым человеком — в последнюю очередь, он чувствовал, что отвечает за Даера, и решился не выпускать его из виду, пока не доведет до дверей гостиницы» (ПЛ). И в ответ даже эгоцентрист Даер чувствует подобие симпатии к нему.

Да, Тами тоже любит деньги, но для него важнее сам драйв жизни. Он отправляется с Даером по ночному неспокойному морю, через пустынные каменистые холмы, сквозь дождь и ветер в заброшенный домик на скале в Испанской зоне, рискуя угодить в тюрьму за нарушение границы, не столько из-за того, что тот пообещал ему приличную сумму денег, сколько потому, что так просто интереснее жить. Даер своим необычным для марокканца поведением будит в нем какое-то детское любопытство (ср., например, ранее: «Но на такси туда доехать можно? — Тами, по виду все более удивляясь, сказал, что можно. — Пойдемте! — Даер кинулся вперед, к стоянке такси у подножия бастионов. Смеясь и возмущаясь, Тами последовал за ним. Наконец-то американец вел себя как американец» (ПЛ)). А кроме того, Тами в принципе готов помогать Даеру просто потому, что добр.

Из всех персонажей второго плана желание вернуться в детство у него выражено наиболее отчетливо. Иногда по утрам в пятницу его отец  «...отправлял одного из своих старших сыновей за самым младшим, Тами, привести его оттуда, где тот играл в саду, и малыша приносили на руках <...> …его помещали отцу на колено, лицо его моментально зарывалось в жесткую белую бороду, и он задерживал дыхание, пока отцово лицо вновь не поднималось и старик не начинал щипать его младенческие щеки и приглаживать ему волосы. Он ясно помнил отцову кожу цвета слоновой кости, и до чего прекрасным и величественным казалось ему это гладкое древнее лицо в оправе белой шелковой джеллабы» (ПЛ). В романе Тами — уже взрослый мужчина, сам отец, но бессознательно мир для него все равно остался местом, где высочайшая благодать — «забраться на колени к отцу и слушать поток легенд и поговорок, песен и стихов, и так не хотелось, чтобы он когда-либо заканчивался» (ПЛ).

Даже для взрослого Тами важно, что именно его из пятерых сыновей старый Бейдауи выделял. Тами не забывает «...день весны в детстве, когда отец, опрыскав его водой с апельсиновым цветом… взял его за руку и повел по улицам и паркам солнечного света и цветов в мечеть на Маршане, по улицам, не таясь, где все, кого они встречали, и все мужчины, целовавшие край рукава Хаджа Мохаммеда, и те, кто не целовал, могли видеть, что Тами — его сын. А Абдельфту, и Абдельмалека, и Хассана, и Абдаллу — всех оставили дома! Это было самое важное. Сознательная кампания стремления к тому, чтобы заполучить больше своей доли отцова расположения, уходила корнями в то утро» (ПЛ). Он и тогда был готов подвергнуться череде мучений от братьев ради этого. Поэтому возможно, что его деструктивное, саморазрушительное поведение связано с невозможностью более получать ту же любовь, то же внимание, что в детстве от отца: «Беда была вот в чем: Тами слыл гением в том, чтобы делать что-то не то; он словно бы получал извращенное и злобное удовольствие, отрезая себя от всего, что прежде знал... Его бессмысленная женитьба на неграмотной девушке с гор — наверняка же он так поступил лишь в отместку братьям. Разумеется, он насмехался над ними, сняв убогую лачугу в Эмсалле, где жили только чернорабочие и слуги. Он не просто пил спиртное — недавно он начал это делать на людях, на террасах кафе в Соко-Чико» (ПЛ). Тами, как и другие герои второго плана в «Пусть льет», стремится вернуться в детство.

В подтверждение важности прошлого в жизни героев вспомним, что говорится о самом Даере: «Прежде он всегда верил, что, хотя детство осталось далеко позади, все равно как-то настанет такой день и явится возможность закончить его посреди собственных мучительных восторгов. Однажды он проснулся и обнаружил, что детство пропало, — оно подошло к концу, пока он отвлекся… Однако Даер тем не менее чувствовал свою связь со всеми его частями, десятком тысяч невидимых нитей; он думал, что ему достанет власти призвать его и изменить, просто коснувшись этих скрытых волокон памяти» (ПЛ). И сам Даер был поистине счастлив, только когда лежал под одеялом, которым его укрывала мать: «Началось с песни, возвращенной к нему, быть может, движением лодки, и только от песни той он был когда-либо по-настоящему счастлив. <...> Он был укрыт лоскутным одеялом, надежно подоткнутым с обеих сторон… а голова его лежала на стеганой подушке, которую ему сделала бабушка, мягче подушки он никогда не чувствовал. <...> …не было ничего, кроме его кровати и ее <матери> присутствия. Ее голос звучал сверху, и она была вокруг; так в мире не оставалось возможности для опасности» (ПЛ).

 

*

 

На наш взгляд, странно, что Пол Боулз как писатель так недооценен. Его друзья — Трумен Капоте, Теннесси Уильямс, Гор Видал, Аллен Гинзберг, Уильям Берроуз, Джек Керуак — намного более известны во всем мире, а ведь для них он был своего рода крестным отцом. Возможно, Боулз не так знаменит, потому что его больше волновала перфекционистская работа над словом, чем слава, а может, он не стремился к широкой известности из-за присущей ему некоей мизантропии, но проза Пола Боулза стоит того, чтобы к ней приглядеться.