Время портных

Медали

 

На склоне лет легко вернуться к детству.

Там — одуванчик дремлет. Там лопух

свой грубый лист раскинул по соседству,

и гонит ветер тополиный пух.

 

Мерцает он, на белый снег похожий,

и, как всегда, в июньский день погожий

гудят счастливо пчёлы и шмели.

Идёт по длинной улице прохожий,

и воробьи купаются в пыли.

 

И бабочка на розе отдыхает,

и луч летит из облачных громад,

цветёт сирень, жасмин благоухает,

шиповник источает аромат.

 

И кажется, что там, в простом и бедном

советском детстве, вправду длился рай,

и, словно ангел, заходил сосед к нам,

шла мама за соленьями в сарай.

 

Стол накрывали скатертью, и стопки

стояли, словно, воины, рядком.

А от медалей папиных в коробке

всегда тянуло странным холодком.

 

 

Груша и калейдоскоп

 

Я памяти печальной не нарушу

и вспомню лишний раз перед концом,

как, саженец лелея, словно душу,

привёз отец мичуринскую грушу

и посадил её перед крыльцом.

 

Весь огород заполонили слизни,

Был мир наполнен бедной красотой.

Мы ничего не понимали в жизни,

но — помню я — мечта о коммунизме

была заветной детскою мечтой.

 

Совсем недавно отгремели пушки.

Мальчишки вновь сбивали трав верхушки

и брали штурмом вражеский окоп.

И были у меня свои игрушки,

но самой лучшей был калейдоскоп.

 

Зачем мне куклы в белых платьях бальных,

когда всего три стёклышка зеркальных,

скрываясь в недрах маленькой трубы,

такие составляли мне узоры,

что забывалось всё — обиды, ссоры

и прочие превратности судьбы.

 

В волшебных витражах калейдоскопа

являлась величавая Европа,

её церквей былая красота.

И мы, не зная о её коварстве,

взахлёб мечтали о Небесном Царстве,

хотя ещё не ведали Христа.

 

А груша, груша, праведное древо,

стояла у крыльца, как королева,

и каждый год торжественно цвела.

И в доме детства моего на полке

лежали разноцветные осколки

случайного, как наша жизнь, стекла.

 

 

Огурцы

 

Подобно струям земляной реки,

тянулись грядок ровные рядки,

летали стайки бабочек беспечных,

и появились жёлтые цветки

среди шершавых листьев огуречных.

 

А махаон, крылатый, как Амур,

садился на цветок, и день был хмур.

Бельё мы в мелкой речке полоскали,

и потайные гнёзда хитрых кур

в овраге вместе с бабушкой искали.

 

Рассвет был розов, а закат пунцов,

выкармливали ласточки птенцов,

и опылённый пестик прятал завязь.

И тихо-тихо в этот мир являлись

зародыши смиренных огурцов.

 

 

Снежная королева

 

У кого-то мельница есть кофейная,

в жестяной коробочке — кофе молотый,

у кого-то в доме — машинка швейная:

можно быстро шов прострочить распоротый.

 

Для детей до времени в банке прячется

мармелад лимонный и апельсиновый,

и судьба — счастливая неудачница

ходит в погреб с лампою керосиновой.

 

За окошком зыблется даль безбрежная

манит нас морями да океанами,

но воздвигла трон Королева Снежная

по соседству с финнами и зырянами.

 

Неужели кто-то, кто жив победою

над самим собой среди бурь и хаоса,

на закате вспомнит не Кая с Гердою —

черепашек Ниндзя да Микки Мауса?

 

…Вспоминаю сахара привкус жжёного

и в руках отца — петушка на палочке…

Бережёшь Ты, Господи, бережёного:

только с ним судьба не играет в салочки.

 

У неё в котомке — добро без примеси,

даже если время вот-вот разрушится…

Целый день кастрюля стоит на примусе.

На верёвке длинной пелёнки сушатся.

 

 

*  *  *

 

Папа выпил рюмочку перцовки.

Дом наш превратился в шапито:

в нём идёт процесс перелицовки

драпового старого пальто.

 

Вижу я его из дальних далей —

и опять кружится голова:

сколько нужно распороть деталей,

прежде чем дойдёшь до рукава!

 

Я брала то ножнички, то бритву,

а хотелось петь и танцевать:

трудно, даже сотворив молитву,

жизнь былую перелицевать.

 

 

Стиральная доска

 

В сломанном домашнем механизме

жив ещё таинственный устав:

все предметы повседневной жизни,

преломившись в памяти, как в призме,

остаются на своих местах.

 

В коридоре ждёт поливки лейка,

вздрагивают как бы от щелчка

циркуль, офицерская линейка

и напёрсток в виде колпачка.

 

Где хозяин их и где хозяйка?

Веник в угол заметает сор.

Воробьёв щебечущая стайка,

поразмыслив, села на забор.

 

Прошлому в зеркальном объективе

не впервой светиться и сквозить,

но один вопрос у нас в активе:

можно ли в обратной перспективе

этот мир былой изобразить?

 

И судьба, изограф гениальный,

образ не на липовой доске

создаёт, а на доске стиральной,

что висит в квартире коммунальной

на стене — как жизнь на волоске.

 

 

Война и мир

 

Свет золотой сквозь тучи лился,

и смысл светился между строк,

и время шло, и долго длился

родной истории урок.

 

Нам говорили, что в России

ничто не пропадает зря,

но откровенно поносили

её последнего царя.

 

И мы, за школьной сидя партой

в своей наивности святой

блуждали между полуправдой

и откровенной клеветой.

 

Но всё же нам являлось Слово

сквозь звук державный русских лир…

Мы шли домой читать Толстого,

его роман «Война и мир».

 

 

Время портных

 

Премудрости кроя освоив,

мы в платьях своих выходных

поймём, что не время героев

настало, а время портных.

 

Портные не дремлют на лавке,

но их боевые полки —

катушки, иголки, булавки,

а также цветные мелки.

 

Гудит, проезжая, машина,

мальчишки играют в футбол,

и ветер цветной крепдешина

шумит, раздувая подол.

 

И вольные прихоти ветра,

и шёлковый сам матерьял

при помощи — да, сантиметра

прилежно портной вымерял.

 

Конечно, приходится верить

и твёрдо стоять на своём:

судьба нам позволит примерить

всё то, что кроим мы и шьём.

 

Но, к счастью, средь общих восторгов,

вопрос возникает порой:

за что у судьбы на задворках

воюет последний герой?

 

 

Родительская суббота в селе Синодском

 

                                сестре Марии Яшиной

 

Облако, как платьице сиротское,

примеряет солнце в этот день,

но ещё живёт село Синодское

да в округе — россыпь деревень.

 

Капель влаги, крупных, как горошины,

как и слёз людских, — увы — не счесть.

Сколько там домов стоит заброшенных,

сколько трав растёт в полях нескошенных —

примут ли они Благую Весть?

 

Собрались знакомые да сродники

в храм своих усопших помянуть.

В этот день святые ждут угодники,

чтобы каждый одолел свой путь.

 

Истрепалось облачное платьишко,

стёрлась ткань хоругвей и знамён, —

но опять читает в храме батюшка

длинный список дорогих имён.

 

Покоряюсь этой высшей правде я —

и летят, как лебединый стан,

Параскева, Александра, Клавдия,

Николай, Мария, Иоанн.

 

Над зубчатым лесом, над равниною

и над Верхозимкою-рекой

взмыли вверх Василий с Антониною,

чтоб небесный обрести покой.

 

Догорели свечи поминальные,

мы в слезах целуем молча Крест.

Облака белы, как платья бальные

или одеянья для невест.

 

Но вернулись хлопоты привычные,

и плоды неласковой весны —

круглые поляны земляничные —

всё-таки от ягоды красны.

 

У детей от ягоды — оскомина,

мне же, грешной, так сладки края,

где в чужой могиле похоронена

Параскева, бабушка моя.

 

*  *  *

 

Огневая вспыхнула зарница,

и прошла ударная волна.

Где бы я должна была родиться,

если б не Великая война?

 

Может быть, в деревне под Синодском,

где Архангел свой оплакал храм?

Но над морем ледяным Охотским

в яростном порыве донкихотском

гром ломает небо пополам.

 

Шторм гудит. Обрызганные пеной,

три скалы стоят, как три сестры.

Родилась я на краю вселенной,

где горят зарницы как костры.

 

Мне дана была такая сила,

что я помню как бы сквозь туман,

как меня волною уносило

то ли в небо, то ли в океан.

 

И теперь, лицо в ладони спрятав,

я решить по совести должна:

в Иерусалим или в Саратов

вынесла ударная волна?

 

В пыльном сквере дремлет храм Ильинский,

но пророк не дремлет Илия.

Город Александровск-Сахалинский

иль панельный дом на Белоглинской —

где ты, где ты, родина моя?

 

*  *  *

 

Не нищенка, не побирушка,

светла, как святая вода,

бредёт по дороге старушка.

Куда? Неизвестно, куда.

 

Одета и бедно, и просто,

а всё же приглядна на вид,

старушка в свои девяносто

не держит на сердце обид.

 

И рой неуместных вопросов

у редких прохожих возник:

кто дал на дорогу ей посох,

в китайский одел пуховик?

 

Вокруг — отчуждения зона,

и шум, и бензиновый чад,

и всюду, как зубы дракона,

бетонные зданья торчат.

 

У бедной старушки давненько

потеряна с родиной связь,

а где-то стоит деревенька

и дом, где она родилась.

 

Там всё ей до боли знакомо…

Но близких она не корит,

и свет деревенского дома

у самого сердца горит.