Медали
На склоне лет легко вернуться к детству.
Там — одуванчик дремлет. Там лопух
свой грубый лист раскинул по соседству,
и гонит ветер тополиный пух.
Мерцает он, на белый снег похожий,
и, как всегда, в июньский день погожий
гудят счастливо пчёлы и шмели.
Идёт по длинной улице прохожий,
и воробьи купаются в пыли.
И бабочка на розе отдыхает,
и луч летит из облачных громад,
цветёт сирень, жасмин благоухает,
шиповник источает аромат.
И кажется, что там, в простом и бедном
советском детстве, вправду длился рай,
и, словно ангел, заходил сосед к нам,
шла мама за соленьями в сарай.
Стол накрывали скатертью, и стопки
стояли, словно, воины, рядком.
А от медалей папиных в коробке
всегда тянуло странным холодком.
Груша и калейдоскоп
Я памяти печальной не нарушу
и вспомню лишний раз перед концом,
как, саженец лелея, словно душу,
привёз отец мичуринскую грушу
и посадил её перед крыльцом.
Весь огород заполонили слизни,
Был мир наполнен бедной красотой.
Мы ничего не понимали в жизни,
но — помню я — мечта о коммунизме
была заветной детскою мечтой.
Совсем недавно отгремели пушки.
Мальчишки вновь сбивали трав верхушки
и брали штурмом вражеский окоп.
И были у меня свои игрушки,
но самой лучшей был калейдоскоп.
Зачем мне куклы в белых платьях бальных,
когда всего три стёклышка зеркальных,
скрываясь в недрах маленькой трубы,
такие составляли мне узоры,
что забывалось всё — обиды, ссоры
и прочие превратности судьбы.
В волшебных витражах калейдоскопа
являлась величавая Европа,
её церквей былая красота.
И мы, не зная о её коварстве,
взахлёб мечтали о Небесном Царстве,
хотя ещё не ведали Христа.
А груша, груша, праведное древо,
стояла у крыльца, как королева,
и каждый год торжественно цвела.
И в доме детства моего на полке
лежали разноцветные осколки
случайного, как наша жизнь, стекла.
Огурцы
Подобно струям земляной реки,
тянулись грядок ровные рядки,
летали стайки бабочек беспечных,
и появились жёлтые цветки
среди шершавых листьев огуречных.
А махаон, крылатый, как Амур,
садился на цветок, и день был хмур.
Бельё мы в мелкой речке полоскали,
и потайные гнёзда хитрых кур
в овраге вместе с бабушкой искали.
Рассвет был розов, а закат пунцов,
выкармливали ласточки птенцов,
и опылённый пестик прятал завязь.
И тихо-тихо в этот мир являлись
зародыши смиренных огурцов.
Снежная королева
У кого-то мельница есть кофейная,
в жестяной коробочке — кофе молотый,
у кого-то в доме — машинка швейная:
можно быстро шов прострочить распоротый.
Для детей до времени в банке прячется
мармелад лимонный и апельсиновый,
и судьба — счастливая неудачница
ходит в погреб с лампою керосиновой.
За окошком зыблется даль безбрежная
манит нас морями да океанами,
но воздвигла трон Королева Снежная
по соседству с финнами и зырянами.
Неужели кто-то, кто жив победою
над самим собой среди бурь и хаоса,
на закате вспомнит не Кая с Гердою —
черепашек Ниндзя да Микки Мауса?
…Вспоминаю сахара привкус жжёного
и в руках отца — петушка на палочке…
Бережёшь Ты, Господи, бережёного:
только с ним судьба не играет в салочки.
У неё в котомке — добро без примеси,
даже если время вот-вот разрушится…
Целый день кастрюля стоит на примусе.
На верёвке длинной пелёнки сушатся.
* * *
Папа выпил рюмочку перцовки.
Дом наш превратился в шапито:
в нём идёт процесс перелицовки
драпового старого пальто.
Вижу я его из дальних далей —
и опять кружится голова:
сколько нужно распороть деталей,
прежде чем дойдёшь до рукава!
Я брала то ножнички, то бритву,
а хотелось петь и танцевать:
трудно, даже сотворив молитву,
жизнь былую перелицевать.
Стиральная доска
В сломанном домашнем механизме
жив ещё таинственный устав:
все предметы повседневной жизни,
преломившись в памяти, как в призме,
остаются на своих местах.
В коридоре ждёт поливки лейка,
вздрагивают как бы от щелчка
циркуль, офицерская линейка
и напёрсток в виде колпачка.
Где хозяин их и где хозяйка?
Веник в угол заметает сор.
Воробьёв щебечущая стайка,
поразмыслив, села на забор.
Прошлому в зеркальном объективе
не впервой светиться и сквозить,
но один вопрос у нас в активе:
можно ли в обратной перспективе
этот мир былой изобразить?
И судьба, изограф гениальный,
образ не на липовой доске
создаёт, а на доске стиральной,
что висит в квартире коммунальной
на стене — как жизнь на волоске.
Война и мир
Свет золотой сквозь тучи лился,
и смысл светился между строк,
и время шло, и долго длился
родной истории урок.
Нам говорили, что в России
ничто не пропадает зря,
но откровенно поносили
её последнего царя.
И мы, за школьной сидя партой
в своей наивности святой
блуждали между полуправдой
и откровенной клеветой.
Но всё же нам являлось Слово
сквозь звук державный русских лир…
Мы шли домой читать Толстого,
его роман «Война и мир».
Время портных
Премудрости кроя освоив,
мы в платьях своих выходных
поймём, что не время героев
настало, а время портных.
Портные не дремлют на лавке,
но их боевые полки —
катушки, иголки, булавки,
а также цветные мелки.
Гудит, проезжая, машина,
мальчишки играют в футбол,
и ветер цветной крепдешина
шумит, раздувая подол.
И вольные прихоти ветра,
и шёлковый сам матерьял
при помощи — да, сантиметра
прилежно портной вымерял.
Конечно, приходится верить
и твёрдо стоять на своём:
судьба нам позволит примерить
всё то, что кроим мы и шьём.
Но, к счастью, средь общих восторгов,
вопрос возникает порой:
за что у судьбы на задворках
воюет последний герой?
Родительская суббота в селе Синодском
сестре Марии Яшиной
Облако, как платьице сиротское,
примеряет солнце в этот день,
но ещё живёт село Синодское
да в округе — россыпь деревень.
Капель влаги, крупных, как горошины,
как и слёз людских, — увы — не счесть.
Сколько там домов стоит заброшенных,
сколько трав растёт в полях нескошенных —
примут ли они Благую Весть?
Собрались знакомые да сродники
в храм своих усопших помянуть.
В этот день святые ждут угодники,
чтобы каждый одолел свой путь.
Истрепалось облачное платьишко,
стёрлась ткань хоругвей и знамён, —
но опять читает в храме батюшка
длинный список дорогих имён.
Покоряюсь этой высшей правде я —
и летят, как лебединый стан,
Параскева, Александра, Клавдия,
Николай, Мария, Иоанн.
Над зубчатым лесом, над равниною
и над Верхозимкою-рекой
взмыли вверх Василий с Антониною,
чтоб небесный обрести покой.
Догорели свечи поминальные,
мы в слезах целуем молча Крест.
Облака белы, как платья бальные
или одеянья для невест.
Но вернулись хлопоты привычные,
и плоды неласковой весны —
круглые поляны земляничные —
всё-таки от ягоды красны.
У детей от ягоды — оскомина,
мне же, грешной, так сладки края,
где в чужой могиле похоронена
Параскева, бабушка моя.
* * *
Огневая вспыхнула зарница,
и прошла ударная волна.
Где бы я должна была родиться,
если б не Великая война?
Может быть, в деревне под Синодском,
где Архангел свой оплакал храм?
Но над морем ледяным Охотским
в яростном порыве донкихотском
гром ломает небо пополам.
Шторм гудит. Обрызганные пеной,
три скалы стоят, как три сестры.
Родилась я на краю вселенной,
где горят зарницы как костры.
Мне дана была такая сила,
что я помню как бы сквозь туман,
как меня волною уносило
то ли в небо, то ли в океан.
И теперь, лицо в ладони спрятав,
я решить по совести должна:
в Иерусалим или в Саратов
вынесла ударная волна?
В пыльном сквере дремлет храм Ильинский,
но пророк не дремлет Илия.
Город Александровск-Сахалинский
иль панельный дом на Белоглинской —
где ты, где ты, родина моя?
* * *
Не нищенка, не побирушка,
светла, как святая вода,
бредёт по дороге старушка.
Куда? Неизвестно, куда.
Одета и бедно, и просто,
а всё же приглядна на вид,
старушка в свои девяносто
не держит на сердце обид.
И рой неуместных вопросов
у редких прохожих возник:
кто дал на дорогу ей посох,
в китайский одел пуховик?
Вокруг — отчуждения зона,
и шум, и бензиновый чад,
и всюду, как зубы дракона,
бетонные зданья торчат.
У бедной старушки давненько
потеряна с родиной связь,
а где-то стоит деревенька
и дом, где она родилась.
Там всё ей до боли знакомо…
Но близких она не корит,
и свет деревенского дома
у самого сердца горит.