Новое репринтное издание[1] главного труда Макса Нордау «Вырождение» (Entartung, 1892) (его впервые-то перевели и опубликовали у нас злободневно и оперативно, как того же Ницше, уже через два года (!) после оригинального издания) можно было бы и не рассматривать. Просто купить (в последний раз издавала «Республика» в 1995 году, дикая древность по нашим временам, когда в книжных только новинки этого года, а книги и пятилетней давности на сайтах букинистов втридорога), прочесть/пролистать, поставить на полку для коллекции основополагающего. А ведь оказывается книга — практически о наших днях, актуальной донельзя.
(Показательна вообще издательская судьба этой книги. Она выходит все в том же первом переводе — сделать новый и снабдить книгу справочным аппаратом никто, видимо, не берется. В советское же время книгу показательно не переиздавали — с одной стороны, довольно декадентская идея, да еще и от автора, деятеля сионистского движения, с другой стороны, вполне можно было бы выпустить — у Нордау такие килотонны критики капиталистического западного общества, что многие выстрелы советской пропаганды рядом с ним как из дедовской берданки[2]. И даже в перестройку, когда довольно фриковый разговор о различной «клубничке» в этой книге можно было бы преподнести так, чтобы торговать вместе с де Садом и Лимоновым на развалах и в киосках «Союзпечати», до издания ее руки не дошли.)
Но тут нужен небольшой разговор, о чем собственно книга, — актуальной-то она оказывается не своим магистральным мотивом, а его аппендиксом. Так, конечно, часто бывает — перечень авторов, мнивших остаться в вечности или как минимум в веках одной вещью, а закрепившихся случайной поделкой, можно длить, как список кораблей.
Нордау же на вечность явно имел прицел или хотя бы молотом, если не отбойным молотком посвергать кумиров, ибо замах у его книги точно масштаба Ницше, Фрейда, Шпенглера или наших серебренновечных философов (то-то его в те декадентско-протестные времена и переводили).
Жизнь Нордау — настоящее имя Симха Меер Зюдфельд — и проходила под знаменем пылкой борьбы. Его вообще страстно бросало. Родился в Будапеште в семье раввина, получил традиционное воспитание. Еще подростком отринул все глухое наследие предков — стал сторонником эволюции и прочего прогрессивного, поменял фамилию, посчитав себя исключительно немцем, женился на протестантке и переехал в Париж. Там сделал себе крепкое имя поставщиком ведущих европейских газет. Но кровь и обостренное ощущение цивилизационной несправедливости дали о себе знать — после дела Дрейфуса и знакомства с Теодором Герцлем Нордау стал яростным приверженцем идеи сионизма. Заседал и избирался на всех сионистских конгрессах, служил делу верой и правдой, породил даже понятие «мускулистого иудаизма». Завещал перевезти свои останки для захоронения в Израиль, там и премию в его честь назвали.
В чем же магистральная мысль «Вырождения»? А что все современное искусство — это и есть яркое и уродливое свидетельство этого самого вырождения. Вот так, ни больше ни меньше. Вооружившись идеями Чезаре Ломброзо — сейчас признанными шовинистическими, интересно вообще, что тогда они в качестве таковых совершенно не воспринимались, — он рассматривает современных художников, измеряет, так сказать, им виртуально череп и находит поголовно тяжело больными. Нордау громит их, свергнув с пьедесталов, пинает ногами и делает контрольный выстрел в голову. Живыми в плен не брать.
«Процесс вырождения распространяется не только на преступников, проституток, анархистов и умалишенных, но и на писателей и художников, и последние представляют в духовном, а по большей части и в физическом отношении характеристические черты, свойственные членам той же антропологической семьи, хотя и удовлетворяют болезненные свои наклонности не ножом или динамитом, а пером или кистью. Некоторые из представителей вырождения в литературе, музыке и живописи вызывают чрезвычайный шум за последние годы и прославляются многочисленными своими поклонниками как творцы нового искусства, как провозвестники полного обновления в наступающем столетии. К этому явлению нельзя относиться безучастно», — так обращается к своему учителю Нордау в предисловии.
Начиная с разбора общей ноосферной атмосферы конца века, — вот об этом мы поговорим отдельно позже, — он в трех частях, на которые делит всех современных творцов, жестко разбирается с ними. «Мистицизм», «Эготизм» (вроде эгоизма, индивидуализма) и «Реализм», а еще прогноз о XX веке.
Как же проходит его борьба? Следить за ней, как за каким-нибудь спортивным состязанием или красивой партией в шахматы или покер, одно удовольствие. Венедикт Ерофеев в рассказе «Василий Розанов глазами эксцентрика» восхищался зашкаливающей оголтелостью и махровостью Розанова — вот так и тут, только очень научно (как представляли себе науку тогда):
Через полчаса, прощаясь с ним в дверях, я сжимал под мышкой три тома Василия Розанова и вбивал бумажную пробку в бутыль с цикутой. — Реакционер он, конечно, закоренелый? — Еще бы! — И ничего более оголтелого нет? — Нет ничего более оголтелого. — Более махрового, более одиозного — тоже нет? — Махровее и одиознее некуда. — Прелесть какая. Мракобес? — «От мозга до костей», — как говорят девочки. — И сгубил свою жизнь во имя религиозных химер? — Сгубил. Царствие ему небесное. — Душка.
Приведем некоторые характеристики, они как минимум забавны. «Уитмен был, несомненно, помешанный. Но был ли он гением? Это очень трудно доказать», и Нордау доказывает обратное, останавливаясь на всех вольностях жизни и строк Уитмена так примерно, как отечественная, да и не только, карательная психиатрия диагнозы ставила. Теоретические выкладки Маларме — это «бормотание слабоумного поэта», а уж о собственном его творчестве и говорить нечего. Нордау, впрочем, говорит! Движимый лучшими побуждениями: «Ругаться, однако, — не значит пояснять. Если по отношению к заведомым шарлатанам, выманивающим у людей деньги балаганным вздором, резкие слова осуждения уместны, то нельзя сказать того же относительно искренних бездарностей, людей с расстроенным мозгом. Это больные или калеки, которые заслуживают одного лишь сострадания. Надо указать на их болезненное состояние…» «В лице Роллина мы познакомились с поэтом анксиомании; в лице же другого писателя, который приобрел широкую известность за последние два года — бельгийца Мориса Метерлинка, мы имеем дело с мистиком, бессвязным, слабоумным, окончательно впавшим в ребячество».
«Кроме мистицизма и эготизма, в Ибсене поражает еще чрезвычайная бедность мысли — другой признак вырождения. Поверхностные или невежественные критики, определяющие богатство мысли данного художника по числу написанных им томов, воображают, что можно отвести упрек в бесплодности психопата, указав на книгу его сочинений. Но этот аргумент не может обмануть человека сведущего: он знает, что многие сумасшедшие написали и издали десятки толстых томов. В течение долгих лет сумасшедший этого рода писал с лихорадочной торопливостью день и ночь, но плодотворной такую лихорадочную деятельность назвать нельзя, потому что в этих толстых томах не найдется ни одной путной мысли. Мы видели, что Вагнер не в состоянии был выдумать ни одной фабулы, ни одного образа, ни одного положения, а всегда крал их из старых поэтических произведений или из Библии». И да, не ограничиваясь литературой, Нордау, вышибая дверь ногой и кидая в помещение светошумовую гранату, заходит и в концертные залы. Вагнеру, кумиру № 1 той эпохи, достается больше, чем от разочаровавшегося и обидевшегося (смесь личного и идейного) на него Ницше. «Германия произвела на свет новое чудовище… на великой ярмарке современных шутов… В одном Рихарде Вагнере соединено более психопатических элементов, чем во всех остальных, вместе взятых, выродившихся субъектах, которых мы до сих пор изучали. Признаки вырождения у него так ясно выражены, что становится страшно за человека. Мания преследования, горделивое помешательство, мистицизм, туманная любовь к человечеству, анархизм, страсть к протесту и противоречию, графомания, бессвязность, непоследовательность, склонность к глупым остротам, эротомания, религиозный бред — всем этим проникнуты его писания, стремления и душевное состояние». Эротомания, кстати, отдельная «фишка» из обвинительной речи Нордау — все вырожденцы из его (нашего) паноптикума на поверку оказываются последователями де Сада, Мазоха или личных сексуальных демонов. «Пол и характер» Отто Вейнингера — еще один давно уже токсичный текст хотя бы в силу своей мизогиничности — Нордау читал весьма внимательно, с карандашом и цитирует постоянно[3].
Идем дальше. «Готье — простой ремесленник, нанизывающий блестящие прилагательные, не влагая в них никакой мысли». А что «Бодлер психопат — это не требует доказательств. Он умер от общего паралича, поразившего его после тяжелого сумасшествия, которым он страдал в течение долгих месяцев. Но если бы такой ужасный конец и не подтверждал нашего диагноза, то он тем не менее оказался бы верным, потому что в течение всей своей жизни Бодлер проявлял все признаки психического вырождения. Он был мистик и эротоман». Мистик, по Нордау, это вообще почти площадная ругань и смертельный приговор, если кто замечен (а он замечал) в этом, то дело швах, мерзавец это безнадежный. «Мистик мыслит лишь по законам ассоциации идей, не подвергая ее контролю внимания. Мысли у него разбегаются. Он никогда не может в точности сказать, о чем он думает: он может лишь указать на эмоцию, подавляющую его сознание» и т. д. и т. п. Сказал бы, право, это Нордау Генону, Эволе, отечественным Головину или Ровнеру — те за пять минут интеллектуальной дуэли сделали бы из Нордау дуршлаг, а его раскатали бы весом своей мысли и эрудиции в лепешку. Но остановимся же, я решил никак не дискутировать с Нордау, а дать ему слово, тем более что семь+ сотен его страниц изложить кратко довольно сложно.
Возвращаясь же к главным кумирам того времени и к Ницше в частности, о, сколько страстных диатриб и инвектив тому уготовлено! Читая его, Нордау будто слышит «буйного помешанного, изрыгающего оглушительный поток слов со сверкающими глазами, дикими жестами и с пеной у рта, по временам раздражающегося безумным хохотом, непристойной бранью или проклятиями, сменяющимися вдруг головокружительной пляской, или накидывающегося с грозным видом и сжатыми кулаками на посетителя или воображаемого противника». В принципе, что-то в этом есть, будь у Ницше хорошее чувство юмора, он бы и смайлик поставил, так изящно дискредитировав противника. Можем, к слову, вовлечься в дискуссию и мы, ибо «кучка, восторгающаяся Ницше, состоит из прирожденных преступников, отличающихся слабостью воли, и из наивных дураков, опьяняющихся созвучием слов. Но кроме этих висельников, лишенных решимости и силы для совершения преступления, и межеумков, оглушаемых и словно гипнотизируемых рокотом и шумом потока слов, вокруг знамен сумасшедшего болтуна собрались люди, подлежащие другому, отчасти более мягкому суду». Эк лихо кроет!
Напоминает все это неожиданным образом серию некрологических книг Лимонова, в которых он сделал своим принципом говорить «правду и ничего кроме правды». Эпитеты и жесткие выволочки великих у Нордау схожи и совсем не редки: «Что Золя — половой психопат, это явствует из каждой страницы его романов. Он то и дело упивается картинами низшей половой жизни и вплетает их без всякой художественной надобности во все сцены своих романов. Картины противоестественного разврата, озверения, пассивизма и других извращенностей наполняют его сознание, и он не довольствуется тем, что сладострастно останавливается на подобных сценах, где участниками являются люди, но даже вводит в свои романы с такой целью животных (см. начало первой главы „Земли”)». А еще это может напомнить критику самого Лимонова за известную сцену с негром в «Эдичке» и не только.
Или я бы привлек еще одно сравнение из неожиданной сферы. Отвлекаясь от критики отдельных авторов и тех течений, что они представляют, Нордау заходит в область обобщений: «Любознательность англичан породила одновременно и индуктивную философию, и спиритизм. Им обязано человечество лордом Бэконом, Гарвеем, Ньютоном, Локком, Дарвином, Дж. Ст. Миллем, но даже и Беньяном, Беркли, Мильтоном, пуританами, квакерами и всеми религиозными фанатиками, апокалиптиками и медиумами нынешнего столетия. Ни один народ не сделал так много для своих ученых и не ставил их так высоко, как англичане; но в то же время ни один не искал с такою искренностью и покорностью поучения в области метафизики». И тут его пафос сближается даже не со Шпенглером, а с нашим соотечественником, математиком, философом и богословом Виктором Тростниковым, в своем трактате «Мысли перед рассветом» так же, как и Нордау, подвергшем ревизионистскому анализу всю западную мысль — в научном ракурсе («Наука, говорят нам, не сдержала своих обещаний», пишет Нордау, а не Тростников). Именно с этих позиций Нордау пытается, гласом в пустыне, указать, что были провозглашены ложные идеи, развитие мысли пошло не туда, и заявить, например, о Рескине следующее: «Рескин — один из самых туманных и ложных умов нынешнего столетия, но он замечательный стилист. Писания его — дикий бред, но бред фанатика, чувствующего очень глубоко. Его настроение напоминает настроение испанских инквизиторов; он — настоящий Торквемада в эстетике». Но мы отвлеклись, ведь разбор интенций Нордау потребует очень много места, экскурса в его биографию…
И если, кстати, наш читатель подумает, что пронесло, укрылись за границей, как за бруствером, то не тут-то было. В поле зрения попадает Толстой и — становится мишенью. Заход тут опять же окольным боком, через читателей: «Чтобы доказать, что толстовщина составляет умственное заблуждение, одно из проявлений вырождения, нам необходимо критически рассмотреть сперва самого Толстого, а потом и публику, которая вдохновляется его идеями». Но нет, я утрирую, Нордау очень вдумчиво (мысль у него заострена на другое, но тем не менее) читает книги своих осужденных, разбирает их (цитируя страницами подчас), анализирует. И, согласитесь, анализ этот совсем неплох: «…роман Толстого походит на картины прерафаэлитов: масса удивительно точных деталей, мистически-расплывчатая, еле уловимая основная мысль, глубокое и сильное возбуждение».
Примеры подобной разносной критики — Уайльда, Стендаля и многих других — можно длить и длить. Продуктивнее, мне кажется, будет подсветить те моменты, где критика Нордау может апофатически играть положительную роль[4]. Уже даже, возможно, понятно, что и такой подход нужен. Да, он был в духе времени — тот же Ницше подвергал ревизии религиозное, Фрейд — сексуальное, Шпенглер — цивилизационное, Штейнер — педагогическое и так далее, пока не прервалась линия пересмотра больших нарративов. Но оказывается полезен и сейчас. Хотя бы как такой злой и задиристый критик, что не побоится связываться с признанными кумирами и найдет у них какие-то ляпы, просто посмотрит не восхищенным взором, через чистое стекло. Например, такие текстологические изыскания любопытны, вряд ли о них задумывается современный широкий читатель Золя:
Укажу здесь лишь на несколько случаев, относительно которых источник может быть доказан. Все данные о жизни, нравах, привычках, жаргоне парижских рабочих в «Западне» заимствованы из этюда Дени Пуло «Le sublime», сюжет романа «Une page d’amour» — из воспоминаний Казановы. Отдельные черты мазохизма или пассивизма, которыми Золя охарактеризовал графа Мюфа в «Нана», он взял у Тэна, сделавшего выписку из «Спасенной Венеции» Томаса Отвейя. Сцена разрешения от бремени в «Радостях жизни», описание богослужения в «Ошибке аббата Муре» и пр. дословно выписаны из руководства по акушерству и молитвенника.
Или разбор композиционных и прочих особенностей пьес Ибсена — да, на первый взгляд это похоже на наших бойких критиков-фельетонистов из числа так называемой «Новой критики» с сайта «Альтерлит»[5] или «Легкой кавалерии» из «Воплей», но и такая критика безусловно нужна, не все же подменять литературный процесс маркетинговым. Нужен, в определенном смысле, и подход Нордау — хотя бы как тот резкий комментарий под постом посредине хора восторженных поклонников, что отрезвит и заставит взглянуть под углом едкого ума.
Все это, конечно, забавно и любопытно. Вряд ли это просто курьез и малое свидетельство того, куда могло идейно свернуть человечество. Замах тут гораздо больше — на тот пересмотр всех ценностей, что склонны были осуществить отдельные мыслители (и даже страны, если рассматривать ту же российскую революцию в этом же ключе) в начале прошлого века. Но есть то, что делает чтение книги Нордау крайне интересным и злободневным именно сейчас. Это ее актуальность — читая отдельные пассажи, можно атрибутировать их буквально нынешними временами.
Речь о тех местах, где Нордау в целом разбирает — и применяет — само понятие вырождения, а также в последней главе «Двадцатый век», где он дает, так сказать, футурологический прогноз. Тут он настолько точно видит будущее, будто получил доступ к машине времени и заглянул в наши дни. Вот об эвтаназии, а также о кофешопах и легализации наркотиков (в отдельных странах): «В каждом большом городе будет свой клуб самоубийц. Наряду с ним образуются клубы взаимного убийства через повешение, задушение и т. д. Вместо нынешних трактиров возникнут особые заведения потребителей эфира, хлорала и гашиша». Вот о легализации однополых браков: «Число людей с извращенным половым чувством настолько увеличится, что они образуют в палате депутатов отдельную партию и проведут закон, разрешающий лицам одного пола вступать в брак». Или о современной повальной любви к татуировкам, когда «набитые рукава» полностью зачерняют руки, как чернили в древности зубы японские красавицы, и(ли) же тело представляет собой настоящий палимпсест из крайне разных семантических высказываний: «У всех этих людей есть одна общая характеристическая черта — они не хотят быть самими собою, не довольствуются тем, что дала им природа, восполняя ее дозволенными средствами соответственно истинному их типу, а стараются воплотить в себе какой-нибудь образец искусства, не имеющий ничего общего с их собственным обликом или часто совершенно противоположный ему; они даже стараются воплотить в себе не один образец, а несколько зараз, хотя эти образцы противоречат друг другу; таким образом, вы видите головы, посаженные на чуждые им торсы, фантастические костюмы с противоречивыми деталями, сочетания цветов, подобранных как бы в темноте. Получается такое впечатление, словно вы попали на маскарад, где все загримированы». Догадывается — люди не меняются и только квартирный вопрос их портит? — Нордау и о тех, кто будет протестовать против вакцинации или переписи населения (бастовали же у нас против присвоения ИНН, «числа зверя») — «то восстают против обязательной прививки оспы, то ратуют против народных переписей и, не опасаясь стать смешными, ведут эту бессмысленную кампанию столь же серьезно и шумно, как истинные революционеры защищают, например, отмену невольничества или свободу человеческой мысли». Или даже о такой проблеме, как дефицит внимания, просмотровое чтение и прочее, что обсуждается сейчас в связи с распространением гаджетов, ускорением темпа жизни и повальным стрессом: «Способность к сосредоточенному вниманию до такой степени ослабнет, что преподавание в школах будет продолжаться не более двух часов, а общественные увеселения, как-то: спектакли, концерты и т. п., равно как разные рефераты, — не больше получаса. Впрочем, умственное образование будет почти совершенно вытеснено из школ, и большая часть времени будет посвящаться телесным упражнениям; в театрах же будут нравиться лишь пьесы откровенно эротического характера и кровавые преступления, причем на роли жертв всегда найдутся охотники, жаждущие умереть при шумных рукоплесканиях зрителей»[6]. Можно возразить, что про спектакли в полчаса Нордау ошибся. Но если на смену фильмам, музыкальным клипам в пять минут в среднем продолжительностью приходят reels (от нескольких секунд до одной, полутора минут) в социальных сетях и «кружочки»-видео в Telegram (максимум 60 секунд), то так ли велика погрешность? И как не узнать в его описании нынешних блогеров, отвечающих — зачастую зря — на вопрос своих социальных сетей «что у вас нового?» и обязательно высказывающихся обо всех громких событиях, чаще всего не смысля в них ни черта: «„Истеричного неотвязчиво и назойливо преследует потребность занимать окружающих своей личностью”, — говорит Жиль де ла Туретт. С этою целью он выдумывает разные истории, которыми старается заинтересовать слушателей. Отсюда рассказы о самых фантастических приключениях, поднимающих иногда на ноги даже полицию и газетных репортеров. В самых многолюдных улицах на него нападают, осыпают его побоями, ранят, уносят в глухую отдаленную часть города и бросают там на произвол судьбы полумертвым. Он с трудом поднимается и дает знать о случившемся полиции. Он передает ей мельчайшие подробности происшествия и показывает знаки насилия на своем теле. И при всем том в рассказе нет ни слова правды: все выдумано, сочинено, и раны-то он сам себе нанес, чтоб на минуту обратить на себя общее внимание. При легкой форме истерии эта потребность занимать всех своей личностью проявляется в безобидной форме. Она выражается странностями в костюме и обращении. „Истеричные до страсти любят яркие цвета и необыкновенные фасоны; им хочется обратить на себя внимание и заставить говорить о себе” (Легрен)»[7]. Или же о таком требовании, что нынешние работники HR, сиречь отдела кадров, так любят предъявлять соискателям, — многозадачности: «По всей вероятности, конец двадцатого столетия увидит новое поколение, которому без вреда можно будет прочитывать ежедневно дюжину громадных газет, ежеминутно откликаться на призыв телефона, размышлять одновременно о пяти частях света, жить наполовину в железнодорожных вагонах или в корзине воздушного шара и находиться в общении с десятью тысячами знакомых, товарищей и друзей». За всем этим неминуемо следует еще одно актуальное офисное понятие — выгорание: «Необычайное усиление истерии и вырождения в наше время объясняется отчасти одними и теми же причинами; но есть одна причина, действующая даже сильнее быстрого возрастания больших центров, хотя и недостаточная, чтоб вызвать вырождение, но, несомненно, порождающая истеричность и неврастению. Эта причина — утомление». И «этой страшной затрате сил не соответствует соразмерное возмещение ее». Ведь «житель столицы, даже самый богатый, окруженный всевозможною роскошью, неизменно подвергается неблагоприятным условиям, истощающим его жизненную силу. Он дышит зараженным воздухом, питается несвежей, загрязненной, фальсифицированной провизией, вечно находится в состоянии нервного возбуждения, и его с полным основанием можно сопоставить по условиями жизни с обитателем болотистой местности»[8].
Созвучия с нашей эпохой можно обнаружить в «Вырождении» и там, где Нордау говорит не только о социальном, но и о литературе (текст современных ему книг снабжается запахом духов, церковных благовоний или нечистот, по случаю различные ароматические компоненты усиливаются) и музыке: «Где слушатель ожидает благозвучного интервала, его должен поразить диссонанс; музыкальная фраза, естественно заканчивающаяся ясным аккордом, должна внезапно оборваться, переход в различные тона и регистры должен противоречить естественным законам гармонии. В оркестре внимание слушателя рассеивается в различных направлениях одновременным ведением нескольких голосов; отдельные инструменты или группы инструментов, мешая друг другу, оглушают слушателя, пока он не приходит в нервное возбуждение человека, тщетно усиливающегося разобраться в потоке слов десятка людей, говорящих одновременно. Основной мотив, сперва ясный и определенный, все более затемняется, разжижается и разводняется, пока, наконец, воображению дается полный простор угадывать в нем все, что угодно, подобно тому, как глаз различает в несущихся по небу ночью облаках различные формы. Поток звуков, то вздымаясь, то опускаясь в бесконечных хроматических триолях, течет в беспредельную даль, и разве только иногда жадно высматривающему желанную пристань слушателю представляется отдаленный берег, который, впрочем, очень скоро оказывается исчезающим маревом». При всей моей любви к новой классике то, в каком изводе она чуть ли не в обязательном порядке предстает в своей грантовой ипостаси (заказанная для исполнения, сочиненная в резиденции), весьма отвечает описанию Нордау.
Подобная точность прогнозирования заставляет внимательнее прислушаться к тому, что Нордау думает не о частностях, а о генеральностях. Например, ту же мысль о рассеянном внимании Нордау в другом месте масштабирует: «Цивилизация, господство над силами природы, обусловливается единственно вниманием; все заблуждения и предрассудки объясняются его отсутствием. Неверные представления о связи явлений возникают вследствие недостаточного наблюдения и исправляются более точным наблюдением». Может быть, проблемы нынешнего общества как раз в том, что, при пристальном внимании к одному порядку вещей, из вида опускается другой, не менее для ее развития важный? Как и тот же Тростников[9], Нордау склонен размышлять о том, что человечество на своих цивилизационных дорожках где-то свернуло не туда. На это указывает автор воспроизведенного предисловия к изданию 1894 года переводчик Р. Сементковский: «Народился материализм как реакция против рационализма, и это учение изумительно быстро всюду распространилось именно потому, что оно соответствовало стремлению найти новые основы для жизни вместо тех, которые оказались несостоятельными. Всем прежним общественным учреждениям и установлениям была объявлена беспощадная война во имя человеческой природы, во имя врожденных ее инстинктов, потребностей, стремлений. Одностороннее поклонение духу было заменено односторонним поклонением материи в грубом смысле этого слова. Но если на рубеже XVIII и XIX веков выяснилось, что рассчитывать на человеческий разум как на величину неизменную ни в каком случае нельзя, то во второй половине нашего века выяснилось, с такой же очевидностью, что и природа человека с врожденными ее инстинктами не неизменная величина, что если разум и природа у всех людей одинаковы, тем не менее они представляют в частностях такие различия, которые в практическом отношении, в данное время и в данном месте, должны неизбежно очень сильно отразиться на политических и общественных условиях и установлениях. Таким образом, интеллигенция была вторично приведена к необходимости ближе изучить „великого не-знакомца”, глубже взглянуть и в себя. Но надо ли пояснять, что все это как бы разрушало прежнее, столь ясное и определенное миросозерцание. Оказывалось, что мы лишены всяких твердых руководящих начал».
«Итак, основной смысл слов „fin de siècle” заключается в отречении на практике от традиционной порядочности, которая в теории еще вполне признается… Целый период истории, видимо, приходит к концу и начинается новый. Все традиции подорваны, и между вчерашним и завтрашним днем не видно связующего звена. Существующие порядки поколеблены и рушатся; все смотрят на это безучастно, потому что они надоели, и никто не верит, чтоб их стоило поддерживать. Господствовавшие до сих пор воззрения исчезли или изгнаны, как свергнутые с престола короли, и их наследства добиваются законные и незаконные наследники. Тем временем наступило полное междуцарствие со всеми его ужасами: смущением властей, беспомощностью лишившихся своих вождей масс, произволом сильных, появлением лжепророков, нарождением временных, но тем более деспотических властелинов. Все ждут не дождутся новой эры, не имея ни малейшего понятия, откуда она придет и какова будет. При хаосе, господствующем в умах, от искусства ожидают указаний относительно порядка, который заменит собою общую сумятицу. Поэт, музыкант должен возвестить, угадать или по крайней мере предчувствовать, в какой форме выразится дальнейший прогресс. Что будет завтра признаваться нравственным или прекрасным, что мы будем знать, во что верить, чем воодушевляться, чем наслаждаться? — таков вопрос, раздающийся из стоустой толпы, и там, где какой-нибудь шарлатан возвещает, что у него имеется наготове ответ, дурак или авантюрист начинает пророчить в стихах или прозе, звуками или красками, или оригинальничает, отвергая своих предшественников или соперников, толпа так и льнет к нему, прислушивается к каждому его слову, как к оракулу, и, чем темнее смысл его речей, чем бессодержательнее они, тем лихорадочнее внимает им бедная толпа глупцов, жаждущих откровения, тем знаменательнее представляются они ей и с тем большею страстностью подвергаются бесконечным толкованиям».
Здесь уже пришла пора поразмышлять над самим словом «вырождение». При общем согласии, что сам термин носит антинаучный характер, стоит определиться с тезаурусом. Под термином понимали негативные мутации как последствия родственных браков. Второе же его значение, ныне забытое, было связано с сифилисом, которым, по оценкам историков, болело более четверти населения Европы. Сифилис головного мозга, главным образом, породил и клиники для душевнобольных (он стоял, по многим версиям, и за безумием Ницше), тем самым ознаменовав историю безумия в классическую эпоху, и существенно изменил оценочную и регулятивную (привет уже Фуко) функции культуры и всего социального габитуса (и Бурдье!). Здесь уже интересно задаться вопросом, как актуальный мор формирует культуру своего времени и движет прогресс. Появление антибиотиков, в числе прочих факторов, покончило с идеей декаданса и вырождения в классической их версии. Но — можно пофантазировать или нет — далее вырождение выродилось в более изощренные формы. Если мы сравним два аспекта вырождения — половое размножение плюс сифилис ранее и актуальные тенденции — вегетативное размножение (или полный отказ от оного) и болезни времен нынешних (не сработавший массово СПИД, ниспосланный далее ковид и постоянно циркулирующие слухи о следующей «эпидемии Х»), то вектор становится пугающе очевидным. Но, чтобы не скатываться в теории заговора, стоит помнить, что проблема гораздо глобальнее — даже не в гипотетическом заговоре группы лиц, но в самой природе человека[10]. В математике вырождение — упрощение структуры и смысла математических объектов; человека можно рассматривать как математическое выражение, и упрощение происходит как редукция духовно-ментального пласта действительности.
К счастью или несчастью, но глобальные импликации собственной теории Нордау если и интересовали, то он оставил их на периферии своего мышления и труда, а весь его пыл ушел в частные обличения, да и текстом его воспользовались слишком прямолинейно (так, Чехов, кстати, очень многое из Нордау переосмыслил и отработал в своих произведениях).
Однако какой все же выход предлагает Нордау? Этому он свою мысль не посвящает — его главной задачей в «Вырождении» было покосить всех колоссов на глиняных ногах. Но один рецепт у него есть. «Если последующие поколения найдут, что быстрый ход прогресса их утомляет, то они по прошествии некоторого времени спокойно откажутся от него. Они будут ускорять или замедлять шаг по своему усмотрению. Они откажутся от слишком обширной корреспонденции, закроют некоторые железные дороги, удалят телефоны из частных домов и сохранят их только для государственных целей, будут предпочитать недельные издания ежедневным, вернутся из больших городов в деревню, замедлят перемены в моде, сократят свой ежедневный труд и дадут снова некоторый отдых нервам. Во всяком случае приспособление состоится: оно произойдет либо путем отречения от приобретений, которых нервная система не выносит, либо путем укрепления самой нервной системы». Это наставление можно прочесть по-разному. В духе медицинско-психологических выкладок самого Нордау. Или современных идей о дауншифтерстве, «Есть, молиться, любить» и прочих отъездов на Бали/Гоа. Или же, следуя концепту-манифесту Эрнста Юнгера об уходе в лес (Der Waldgang, книга 1951 года), когда под оным подразумевается не пассивное эскапистское бегство от порочного и подавляющего общества, а скорее благородное и активное стояние наособицу (вполне возможно, с горсткой единомышленников), в незамутненном сознании, еще и нащупывающем пути выхода.
[1] Нордау М. Вырождение. Перевод с немецкого Р. Сементковского. М., «АСТ», 2024. 736 стр.
[2] Но, как мы можем узнать, в частности, из второго тома «Руководства по социальной медицине и психологии» профессора Евгения Черносвитова: «Термины „дегенерация” и „вырождение” были запрещены для научного использования. В СССР, если еще можно было прочитать и процитировать Цезаря Ломброзо, то Макс Нордау был запрещен цензурой. Имя М. Нордау не найдешь ни в БЭС, ни в „Философском словаре”, выпущенных в разные годы после распада СССР, ни в „Культурология. ХХ век. Словарь” (СПб., 1997). А ведь его не раз цитировали и Альберт Швейцер, и Карл Ясперс, и Жан Поль Сартр, и В. В. Розанов, и Мартин Хайдеггер. М. Нордау написал „Вырождение” в 1893 году. А в 1895 году эта книга была переведена на русский язык и издана (автор смещает все на один год, Нордау выпустил книгу в 1892 году, а перевод вышел в 1894 — А. Ч.) с разрешения цензуры, в Киеве. Через год она была там же переиздана. Максу Нордау принадлежит термин „fin-de-siecle”» (Цит. по интернет-изданию). Хотя, конечно, отдельные упоминания можно отыскать — как, например, о запрещенном же Мисиме сообщалось, что он «ультраправый», «фашист» и «реваншист» — в духе того, что «Нордау критиковал декадентство с вульгарных, медицинских» позиций (Горьковские чтения: 1964 — 1965: Горький и русская литература начала ХХ века. Вып. 8, Том 8. Издание Института мировой литературы им. А. М. Горького. M., «Наука», 1966, стр. 358). Возникает же Нордау в Gorky studies, понятно, из-за фразы «Отлично разделал Макс Нордау», которую в «Климе Самгине» «сказал Дмитрий поддразнивающим тоном» (общее ницшеанство Горького тут причиной-бонусом). См. подробнее: Ариас-Вихиль М. Горький и доктор Нордау: диалог в контексте литературы «конца века». — Максим Горький: Взгляд из ХХI века. Сб. материалов Международной научной конференции «Горьковские чтения-2008». Нижний Новгород, Нижегородский государственный университет, 2010, стр. 139 — 150.
[3] Например: «Мазохизм Вагнера и Ибсена, скопческие наклонности Толстого, эротомания прерафаэлитов, садизм демонистов, декадентов и Ницше, несомненно, доставляют этим писателям значительную и во всяком случае искреннюю и фанатичную часть их поклонников».
[4] Уж не говоря о том, что мы помним из «Человеческого, слишком человеческого» Ницше о том, что «абсурдность вещи — еще не довод против ее существования, а скорее его условие».
[5] Что тут, кстати, нового, если они пытаются вернуться к первоначальной задаче критики, а вот, как мы видим, почти полтора века назад писали побойчее и аргументированнее, но да не суть.
[6] Угадал Нордау и такие частности, как нынешняя мода на «концерты в темноте» (свечи или сложная подсветка прилагаются или нет) и страсть к переработке, и весьма вольной, евангельских сюжетов.
[7] Или не грех прислушаться к Нордау — впрочем, это уже не его мысль, а цитата из Ибсена — там, где это вполне применимо к ныне навязываемой так называемой новой этике (к слову, разве этика не одна?): «Я докажу неразвитым умам, что либералы худшие враги свободного человека... что вечная оглядка на других людей уничтожает всякую нравственность и справедливость, так что жизнь в конце концов становится адом...» В качестве подтверждения Нордау мог бы привлечь столь ненавистного ему Ницше: «Либеральные институты тотчас же перестают быть либеральными, как только они созданы: после этого нет худших и более радикальных врагов свободы, чем либеральные институты» («Сумерки кумиров»).
[8] «Эпоха Гесиода, пока боги не спрятали пищу, и является христианским раем. Первые люди жили в изобилии в окружении стихий, и после смерти мы возвращаемся к ним. Экономика, мораль, техника, индустрия, между тем, отдалились от стихий и теперь лежат на них более или менее изнурительным бременем», — писал Юнгер в «Садах и дорогах» (запись от 28 ноября 1939 г.).
[9] С Тростниковым Нордау, а точнее, конечно, Тростников с Нордау не сошлись бы по одному пункту. Если Нордау в своей книге громил «прославление небытия и прекращение рода человеческого путем полного воздержания от половой жизни» (и сам оставил внушительное количество потомков; среди его детей была французско-американская художница Макса Нордау), то православный философ Тростников в своих последних книгах выступал против бесконечного и бессмысленного увеличения населения планеты во имя духовного развития людей.
[10] «Каждое общество в силу самого факта своего существования однажды уже вынуждено было столкнуться с проблемой — или катастрофой — разобщенности… Человек — это не чистый лист, и его не может „испортить” некая таинственная внешняя сила (да и откуда ей взяться? Из космоса?). Разобщение присуще самой природе сознания» (Бей Х. Ницшеанский путч. Шаманский след. Перевод с английского Ю. Шутова. М., «Chaosss/Press», 2024, стр. 120).
Александр Чанцев — литературовед-японист, критик, эссеист-культуролог. Родился в Москве в 1978 году. Окончил Институт стран Азии и Африки МГУ. Кандидат филологических наук, специалист по эстетике Юкио Мисимы. Печатался в журналах «Новое литературное обозрение», «Новый мир», «Октябрь», «Вопросы литературы», «Неприкосновенный запас». Лауреат премии журнала «Новый мир» (2011) и Премии Андрея Белого (2020) за литературно-критические публикации.
Опубликовано в Журнале №1