Александр Старостин. Никакая волна. М., «АСТ», «Астрель СПб», 2024. 448 стр.
По-хорошему эта книга обещала быть трижды, но случилась лишь в четвертый раз.
Как пишет сам Старостин, «описываемые в романе события происходят в самом начале двадцать первого века, в зарождающихся двухтысячных». Кричит об этом каждая деталь — от певицы Глафиры и певца Лягушенко до глянцевых препирательств сленга. Шумные концерты; взрывоопасные мысли. Эмо-экологи и рыночный воздух свободы.
«Никакая волна» рассказывает о коммерции, индустрии, альтернативной сцене и альтернативном взгляде на вещи. Сугубо автобиографический коктейль, утягивающий на самое дно наивной, страстной и, прямо скажем, аляповатой сатурналии нулевых. Время опосредованной борьбы и попытки совладать с модой — попытки осознать, куда мчат сердца, не сдерживаемые ничем, кроме восторга и риска.
Увы, книг, способных умело и ненавязчиво рассказать об ушедшей эпохе — глазами ее маргиналов и очевидцев, — сегодня почти нет; смелые нарративы на грани между документом/прозой, сказкой/былью и вовсе кажутся чудом. Когда же речь заходит о музыкальной индустрии — становится совсем невмоготу; за исключением редких аномалий вроде «Формейшена» Феликса Сандалова и «Значит, урагана» Максима Семеляка назвать что-либо вкусное довольно проблематично.
В сценическом зазеркалье Александр Старостин широко известен как Федор Сволочь — неутомимый экспериментатор, лидер культового ансамбля Theodor Bastard и по совместительству журналист-многостаночник. Из журналов «БУЛЬDOZER» и «FUZZ», творившихся им на протяжении долгих лет, выросло целое поколение молодых альтернативщиков — ребят, искавших себя в сомнительных шумах и огнестрельных риффах.
Да и «Никакая волна», собственно, возникла из опыта многолетней редакторской службы. Роман, написанный больше пятнадцати лет назад, должен был венчать искания свободного духа — наряду с кормильцевской «Ультра.Культурой», оранжевыми томиками серии «Альтернатива» и всем, что извергал тогдашний «Ad Marginem», — но вышел в свет только сейчас.
«Раскрученные „надежды рока”, „гениальные новички” и прочие сенсации, о которых вопит в своих колонках Костик Хрущев, хорошо смотрятся лишь на бумаге. В реальности подобные группы оказываются эпигонами популярных западных команд. Они тонут в безвестности, прозябая в клубах-подвалах. Ведь даже у простой публики вкус лучше, чем у московских писак».
В центре внимания — мытарства одной из таких восходящих «надежд»; безымянного шумовика-затейника, очень сильно на Старостина похожего. Он вот-вот подпишет контракт с крупным лейблом и перейдет из теневых в основные игроки; его смущают гордость, неподкупность и рядовые влюбленности.
Имеется, по закону жанра, и контрапункт: роман начинается травмой и ею же заканчивается. Покушение! — во время очередного концерта таинственный незнакомец сталкивает рассказчика со сцены. Это во всех отношениях мутное действо влечет за собой кавалькаду подозрений: кто толкал? зачем? и почему злое присутствие мерещится везде и всюду?
«В толпе появляется знакомое лицо. Я узнаю его мгновенно. Это парень в водолазке — тот же искривленный маниакальный рот, те же целеустремленные движения».
Тут стоит разъяснить одно типографское решение: «Никакая волна», если пролистать ее мельком, кажется несколько странным текстом. Написана короткими, рублеными фразами, которые составляют этакие периоды, каждый из которых требуется проглотить и осмыслить. По этой причине — как утверждает сам Старостин — абзацы стоят поодаль друг от друга и напоминают то ли «Книгу перемен», то ли «Хагакурэ», самурайское пособие по достойной смерти.
Минимальная описательность помогает тому, что этот текст воспринимается в отрыве от прочей литературы — настоянной на эпитетах, метафорах и не всегда оправданных ретардациях. Старостин не желает пускать пыль в глаза и поет доходчивым русским канцеляритом, что порой — есть причины! — срывается на громовую, бесшабашную поэзию: «В своих джинсах и белой рубашке она напоминает школьницу из фильмов ужасов, попавшую в дом с привидениями — со всех сторон нависают ощетинившиеся углы старой мебели, офисной техники, стопки компакт-дисков, а потрепанные жизнью редакторы музыкального журнала, как какие-то ветхие демоны, хлопают в возмущении раскрытыми ртами».
Ветхого и демонического здесь навалом. Небрежность языка, таящая в глуби интеллектуальное самоограничение: писать так, чтобы читалось на одном дыхании; груды атавизмов, ушедших в ничто элементов быта; приложения к журналам, диски, пузатые компьютеры, кнопочные мобильники, жаркий и потешный быт глянцевой журналистики.
Особенно хорошо Старостину удаются редакционные склоки. Они выписаны со знанием дела, но, искристые, не выползают за условные границы этики: видно, что сердце с нежностью и теплом вспоминает годы тяжелой работы. Музыкальное просвещение — стихия торжественная; и пристрастия внутри нее заостряют сюжетные параллели, делают происходящее несколько сложнее и убедительней.
Когда я читал «Волну» впервые, мне на ум пришла не самая очевидная ассоциация — с романом ужасов С. П. Сомтоу «Вампирский узел», написанном в далеком 1984 году. Это перво-наперво биография вымышленной рок-звезды Тимми Валентайна — и уже потом жанровый калейдоскоп с обязательствами: испуга, сарказма, фабульных условностей и прочего подобного.
Незаурядный вампирский байопик, кормящийся полифонией не хуже какого-нибудь «Улисса», напомнил мне о пейзажах «Никакой волны» и попытках Старостина увязать прошлое с настоящим, бессмысленное с единственно возможным. Показательные — в духе мультяшной контркультуры — размышления обрываются у него эпифаниями, которые не почерпнуть, не добыть где-либо еще; откровениями силы и прилежания.
«Это происходит так: сначала я дремлю, переворачиваясь с бока на бок, пока спящее сознание за что-то не зацепится. За какую-нибудь назойливую маленькую мысль. Сначала ее не расшифровать. Она приходит в виде легкого беспокойства, откуда-то издалека. Но потом эта мысль разрастается, как лавина, поглощающая все под собой, и врывается в мозг кошмаром. Словно кто-то кричит мне на ухо: „Эй, проснись! Слышишь! Проснись! Твоя жизнь — дерьмо!”»
Думаю, в намеренной обезличенности слога есть и подспудная мотивация — уйти от привычки, тысячу раз выверенного образа. Федор Сволочь и Александр Старостин — художники категорически разные; искать в темноте «Никакой волны» тот же дородный мрак, что сопровождает композиции Theodor Bastard, — тщетно; перед нами рассказ о несколько иной грани авторского дарования.
Метафизическое противоборство — верность риску, соблазн достатка — явлено у Старостина дуэтом женских характеров: Ульяной и Никой. Первая олицетворяет бескомпромиссность начинаний, готовность на всё и вся ради права голоса, этоса; вторая, напротив, приоткрывает дверь в мир церемониальных компромиссов.
«Не зря психологи утверждают, что женская измена вызывает у мужчин ощущение, близкое к переживанию смерти. Это я прочел в одной из ее книжек. Там было сказано, что, когда самка спит с другим, она выбирает чужие гены, и все выживание твоего рода оказывается под угрозой. Наверное, поэтому как ни пытаюсь себя успокоить, но меня начинает трясти».
Ближе к середине «Никакая волна» обращается в комедию положений — и рушит привычные слухи о воле к власти, триумфу, апокалиптическому экстазу. Старостин анатомирует сценический быт, показывая, как все строится на самом деле; ухищрения, обманки, капканы и пули. Нестись стремглав, бросив титулы, могут лишь те, кому нечего терять; в жизни даже самой дерзкой звезды наступает момент выбора: сгореть дотла — или умерить свое сияние.
Измена чутью, внутреннему «я», что зовется и не призывается, грех страшный, чуть ли не страшнее убийства; на полпути к славе шумовик-затейник не выдерживает и ложится навзничь, сраженный великолепием — самобытностью! — попутного ветра. Но вскоре выясняется, что ветер не столько попутный, сколько непутевый и намеченные маршруты лживы.
Старостину не везде удается ровное проговаривание былого — вне рамок вкуса, лоска, приоритетов, — и речь намеренно исповедальная, откровенничающая сворачивает на тропу ехидства. Мы помним, что «Никакая волна» — роман с ключом, шкатулка, внутри которой нагромождено слишком много действительного, и не можем не видеть, с какой трафаретной ревностью Старостин упоминает Глафир, Лягушенко и всяческих Мажоров — точно расписываясь в шарже и самопародии.
Делает ли это роман бодрее? Несомненно. Готовность показаться читателю во всей полноте, не делая скидок единственному и его собственности, заслуживает хотя бы похвалы; тем милее, что Старостин преодолевает закостенелость стереотипа и выдает нам почти готовую киноповесть. В ней есть начало, завязка, более чем пространные активности и воодушевляющая кульминация, что не нуждается в эпилоге.
Инициация внутри музыки — дело понятное; открыв — распахнув — окрылив чувство ритма, мелодическую стойкость, ремесленник становится творцом; но что, если инициация происходит внутри системы, требующей как можно больше чужого и как можно меньше своего? Сегодня угодить одним, завтра другим, не утомившись в выборе маскировки, а потом — сигануть с моста или крыши.
В порядке ретроспективы ошибки и триумфы теряют различия, сливаются воедино: Старостин пишет «годы учения» с поправкой на вымысел, но не выуживает из них горечи или, чего хуже, назидания. Стремление разобраться в себе, рассказать о табу и стигматах так, как рассказал бы о них сторонний наблюдатель, делает «Никакую волну» трепетной, искренней и мало чем связанной с литературой вещицей.
Да и почему волна обязательно «никакая»? Отсылая к нью-йоркскому no wave — одному из самых радикальных художеств XX века, Старостин говорит: я хочу быть в жизни и вне контекста. Примыкать к лагерю, обрекать на классификацию, ярлык, штамп в личном деле; зачем это нужно, когда можно дышать и верить? Работа в журнале «Дилэй», попытки сохранить лицо при сдаче независимости, любовь на три сердца и гордое отчаяние сделали меня чем-то большим, чем очередной пташкой при лейбле.
Значит, цель достигнута и мир понят.
«Смерть — еще одна зона умолчания. Это просто слово, смысл которого в отсутствии смысла».
Изначально «Никакая волна» — по словам Старостина — должна была выйти в серии «Stogoff Project» издательства «Амфора», но случились заминки, препоны, и роман вынужденно отложили на полку. Ему предоставились второй, третий шансы, но что-то неизбывно оттягивало дебют. Я легко могу вообразить эту книгу в том времени и тех обстоятельствах, но не уверен, что она бы удержалась в ворохе переводных сенсаций-однодневок и бойких отечественных эскапад по типу «Оно» Алексея Слаповского или «Все умрут, а я останусь» Валерии Гай Германики.
Талантливый, многогранный и, без шуток, цепкий роман Старостина вышел ровно тогда, когда мы ощутили потребность — в срыве интонации, в повествовательной честности, в доверительной беседе один на один без кунштюков и закатанных глаз. Инвективы формы, слишком долго определявшие внешний вид обрюзгшей и вылинявшей литературы, стали чем-то вроде шутки, прикола; «Никакая волна» этот прикол упразднила.
«Когда я подбираю очередные фотографии мертвых рок-звезд для иллюстрации Кешиного отчета, меня снова охватывают сомнения в реальности происходящего. Это сюрреализм. Может, я умер от передозировки и лежу где-то там, на полу ванной комнаты, а струйка крови из моей ноздри скользит по кафелю к водостоку? Уже не струйка, а целый ручей?»
Тоскливое расставание с эпохой, на фоне которой все как один смотрятся дурашливо и могуче, не может даться без сражения; подмечаю, насколько тяжело Старостину прощать безымянного двойника, вновь прокручивать неврозы далекого когда-то и упреждать выводы — для себя завтрашнего; для нас сегодняшних. Целительная слабость «Никакой волны» расширяет пространство веры и напоминает, что говорить можно легко и глупо, мутно и своевольно.
Был бы повод.
Заканчивается она, впрочем, не мелодическим рефреном, а перечислением дохлых героев: всех этих рок-н-ролльщиков и дикарей, что не сдержались и нырнули в чернила, кровь, белый-белый шум. Водораздел: жизнь побежденная и жизнью поверженные. Рассказ о том, как не сойти с ума, — и сплошные факты: «утонул в реке», «самоубийство», «сердечный приступ», «падение из окна», «токсическая кардиомиопатия» etc.
Как сцена после титров в социальной рекламе: одумайся, путник! Куда идешь и чего жаждешь? Успокойся. Придержи коней. Садись на камешек и повторяй: «Я вдыхаю весенний запах. Город пахнет табаком, выхлопными газами и гниющим мусором. Но в этот момент для меня нет ничего прекрасней этого аромата. Ветер обдувает мой бритый череп. Прохожие сторонятся и уступают дорогу. Я шагаю с ощущением небывалой гармонии с окружающим миром».
По соседству томится авторская подборка баллад и канцон: там и Янка, и Portishead, и затейливые синтезаторы Future Sound of London. Не «плейлист волонтера» с горестным дымком утраченных возможностей, а — намек на будущее, крепкое товарищеское рукопожатие. Все — по-настоящему — завершается песней «Гражданской обороны» «Вселенская большая любовь», где есть такие достопамятные строчки:
Зашить ледяную рану и впредь давиться леденцом
Шагать тяжело, упрямо или катиться колесом
Заглядывать в чужие окна, пытать счастливые дома —
А вдруг все то, что ищем
прямо где-то здесь смеется
Смеяться над Роком предлагает читателям и Старостин. Перед этим, разумеется, обильно и стройно погоревав.