Грешный праведник

Некогда Д. С. Лихачев заметил о Лескове: его произведения «интригуют читателя истолкованием нравственного смысла происходящего в них»^[1]. Нравственная оценка персонажа у писателя нередко становится предметом размышления, в которое вовлекается, а иногда на которое даже провоцируется читатель. Роль воспринимающего текст становится деятельной, активной. Пример, рассмотренный Д. С. Лихачевым, — рассказ «Бесстыдник», отличающийся достаточно сложной повествовательной структурой, что вообще характерно для Лескова. Рассказчик («первичный нарратор»^[2]) излагает случай, сообщенный ему участником севастопольской обороны Порфирием Никитичем: герой Крымской войны встретил на приеме у генерала Хрулева интенданта-казнокрада Анемподиста Петровича. В ответ на претензии проливавшего кровь за Отечество «вторичного нарратора» чиновник-вор ничтоже сумняшеся объявляет:

Мало того — нечистый на руку интендант упрекает обличителя в оскорблении русского народа, обладающего удивительным свойством приспосабливаться к любым обстоятельствам. То есть обвиняет в антипатриотическом взгляде на вещи. «Откровенно циничный взгляд» интенданта-вора Анемподиста Петровича «признается правильным»^[4] не только всеми присутствующими при перепалке, но отчасти и самим Порфирием Никитичем. Конечно, радикальное несоответствие общепризнанной системе нравственных координат побуждает читателя признать, что здесь автор прибегает к иронии и что истолкование, предлагаемое рассказчиками, — ложное. Но для понимания этого требуется некоторое читательское усилие.

Однако у Лескова весьма многочисленны и тексты значительно более сложные. Эта сложность связана с неоднозначностью многих лесковских героев. Писатель неоднократно создает образы персонажей-трикстеров, в разной степени обладающих взаимоисключающими свойствами, совмещающих серьезное и комическое^[5]. Даже, казалось бы, такой симпатичный персонаж-бессребреник — главный герой сказа «Левша», преданный своей родине, может быть понят как фигура двойственная, не лишенная черт, связанных с «изнаночным», бесовским миром^[6]. При этом сам мотив «одоления», «посрамления» англичан русскими мастерами получает откровенно амбивалентный характер. Не случайно в современной писателю критике сказ стал предметом взаимоисключающих толкований: был понят или как ультрапатриотический текст, безудержно славящий достоинства русского человека, или как «очернительское» сочинение, выпячивающее темные стороны российской действительности и русского национального характера^[7]. Амбивалентность вообще присуща художественному миру многих произведений писателя^[8], причем часто она создается столкновением различных стилей и жанровых элементов в границах одного текста^[9]. Элементы амбивалентности присущи даже некоторым текстам писателя, претендующим на дидактичность, назидательность^[10].

Один из самых интересных и нетривиальных случаев — повесть «Очарованный странник», в которой, как и в «Бесстыднике», имеется иерархия рассказчиков — повествователь первого уровня, относящийся к группе паломников на Валаам, обозначенных неопределенным «мы», и повествователь второго уровня, Иван Северьяныч Флягин, в монашестве Измаил, — один из путешественников, излагающий историю своей жизни. Слушатели флягинского рассказа неоднократно ужасаются или изумляются поступкам и чувствам Ивана — убийству в поединке на плетках «татарина» (казаха) Савакирея, совершеннейшему равнодушию к оставленным «татарским» женам и детям. Однако оценивать удивительного попутчика они не решаются. Единственное исключение, хотя и здесь оценка скорее косвенная, чем прямая, содержится в заключительных строках повести: «Проговорив это, очарованный странник как бы вновь ощутил на себе наитие вещательного духа и впал в тихую сосредоточенность, которой никто из собеседников не позволил себе прервать ни одним новым вопросом. Да и о чем было его еще больше расспрашивать? повествования своего минувшего он исповедал со всею откровенностью своей простой души, а провещания его остаются до времени в руке сокрывающего судьбы свои от умных и разумных и только иногда открывающего их младенцам» (513)^[11]. Это признание провидческого дара непосредственно соотнесено с ожиданием Флягиным большой войны, на которую он готов идти, чтобы принести себя в жертву за народ («мне за народ очень помереть хочется» — 513). Однако такая оценка Ивана-Измаила принадлежит не непосредственно автору, а рассказчику. И она ограничена рамками одного эпизода, а отнюдь не указывает на младенческую безгрешность персонажа в целом. Кроме того, именование Флягина младенцем, хотя и отсылает к речению Иисуса Христа «славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам» (Мф. 11: 25), одновременно может указывать на «инфантильность» Ивана, не способного к рефлексии над своими поступками и к осознанию собственной вины за них.

В отечественном литературоведении Флягин традиционно трактовался как герой с богатырскими качествами, находящийся в состоянии нравственного поиска, оступающийся, но приближающийся к нравственному идеалу. Повесть, по мнению И. В. Столяровой, связана с «постановкой проблемы нравственно совершенной личности»^[12]. Она утверждает: жизнь персонажа — «история роста его души, обретающей в конце его „обширной жизненности” эпическое величие. Уже самая внешность этого богатыря-черноризца, каким видят его спутники по путешествию по Ладоге, заставляет думать о нем как о человеке незаурядном»^[13]. Лесков будто изображает «сложный процесс духовного пробуждения и самоопределения Ивана Северьяныча Флягина»^[14]. Несколько иначе об этом же пишет Б. С. Дыханова: «У Лескова герой обездолен жизнью, обкраден ею с самого начала, но в процессе самой жизни он во сто крат приумножает духовное богатство, которым наделен от природы»^[15]. Л. А. Озеров замечает о Флягине: «Это не праздный соглядатай, умильно глядящий вокруг, а искатель правды, ценящий красоту правды, а потому и чувствующий поэзию бытия»^[16]. Противоречивость характера персонажа и нераскаяние его в некоторых из прежде совершенных поступков авторами процитированных строк признавалась, но обобщениям такого рода нимало не мешала.

Радикально иной взгляд на лесковскую повесть и ее героя был выражен относительно недавно О. Е. Майоровой, утверждающей, что постоянно упоминаемая исследователями параллель Флягин — Илья Муромец носит во многом иронический характер, и опровергающей представление об Иване-Измаиле как о персонаже, репрезентирующем русское начало в его эпической силе:

Зло она считает в такой же мере сущностной характеристикой души героя, как и добро^[18]. По замечанию исследовательницы, «кроме того, в отличие от Ильи Муромца Толстого, Флягин, родившийся крепостным, не просто признает социальную иерархию и субординацию, но охотно подчиняется вышестоящим, даже если он не находится от них в формальной зависимости. Иначе говоря, предложенное самим Лесковым сравнение Ивана Северьяныча с героем баллады Толстого насквозь иронично, а эпический подтекст „Очарованного странника” не только далек от идиллии и лиризма, но отмечен известной двойственностью, придающей ему оттенок неуверенности автора в уместности подобного сравнения. <…> Прикрываясь маской бесхитростного рассказчика, Лесков, напротив, манипулирует былинными ассоциациями и широко циркулировавшими представлениями о национальной идентичности, чтобы их ревизовать и поставить под сомнение»^[19].

Конечно, совершенно невозможно представить себе былинного богатыря, подвергаемого телесному наказанию. Флягина же трижды порют: еще в отрочестве «отец кнутом в монастыре за сараем по штанам продрал» (399); за изувеченную кошку и побои, нанесенные графининой горничной, «отодрали меня ужасно жестоко, даже подняться я не мог, и к отцу на рогожке снесли, но это бы мне ничего» (404); по возвращении из странствий хозяин-граф «меня вспомнил и велел меня еще раз дома высечь» (448). Причем показательно, что Иван не находит в порке ничего унизительного в отличие от назначенного ему в качестве дополнительного наказания на коленях «для дорожки молотком камешки бить» (404). (Впрочем, в этом случае неприятие, возможно, вызывает не унизительность стояния на коленях, а нудная, монотонная работа, доводящая до отчаяния живого, подвижного юношу.) В свете этих обстоятельств такая деталь, как носимый Иваном «тесменный поясок от святого храброго князя Всеволода-Гавриила из Новгорода» с вытканной надписью «Чести моей никому не отдам», выглядит, несмотря на бесстрашное обращение конэсера с необъезженными лошадьми, иронически. Поэтому не могу согласиться с Б. С. Дыхановой, утверждающей: «Уже в экспозиции обращает на себя внимание одна деталь: на пояске, который одевает Флягин, укрощающий коня, вытканы слова „Чести моей никому не отдам”, выделенные в тексте курсивом. Эта выделенность не случайна, она указывает на стержневое качество характера героя»^[20]. Доказывая значимость для героя принципа чести, исследовательница напоминает, что Ивана, когда он служил в няньках, не удалось подкупить матери ребенка и ее любовнику, пытавшимся забрать дитя у отца. Это верно, но не отменяет замеченного мною. Крепостной человек, Иван не видит в порке ничего унизительного.

Да и богатырь-крепостной, конечно же, своеобразный оксюморон. Тем не менее желание за народ помереть, выраженное персонажем в финале повести, действительно делает его причастным героическому началу, и в соотнесенности с этим мотивом описание в начале повести Флягина как «человека огромного роста», «в полном смысле слова богатыря, и притом типического, простодушного, доброго русского богатыря, напоминающего дедушку Илью Муромца в прекрасной картине Верещагина и в поэме графа А. К. Толстого» (386 — 387)^[21] лишается иронических обертонов. Замечание рассказчика «Казалось, что ему бы не в ряске ходить, а сидеть бы ему на „чубаром”» (387) отчасти соотносится с Ивановой профессией объездчика — укротителя лошадей. Параллель Флягин — былинный богатырь оказывается не иронической, а амбивалентной.

Однако, хотя авторская ирония в отношении «очарованного странника» отнюдь не тотальна, жизнь персонажа нельзя описать как «смутное стремление к пределу, к благородному патриотическому подвигу, которое только в конце многотрудного пути нравственной эволюции героя станет осознанной потребностью его души»^[22]. Можно согласиться с тем, что «свойственная герою повести чрезмерность во всех его увлечениях, приводящая порой к трагическим последствиям, осознается писателем как исконно национальная черта и прямая противоположность филистерской умеренности, аккуратности, рассудительности». Однако из этого отнюдь не следует, что «именно поэтому Лесков симпатизирует своему герою даже в его слабостях»^[23]. «Национальная черта» не индульгенция. Можно симпатизировать в слабостях. А в жестоких поступках и преступлениях? Должен ли вызывать симпатию Иван, из жестокой молодеческой удали хлестнувший кнутом спящего на возу монаха, который из-за того попал под тележное колесо и умер? Иван, калечащий кошку, съевшую его голубей? Измывающийся над матерью вверенного ему ребенка и избивающий ее любовника и глумящийся над ним? Симпатию ли рождает эпизод, где Флягин, пусть и в честном поединке, запарывает насмерть «татарина» Савакирея? Следует ли читателю разделить Иваново равнодушие к его «татарским» женам и прижитым от них детям — всем этим Наташкам и Колькам? (По ригористическому обрядоверческому взгляду героя, это не жены и не сыновья и дочери, ибо брачные союзы не венчаны, а дети не крещены.) «Программируемая», провоцируемая писателем реакция — ужас, недоумение, изумление. Но по отношению к целой серии поступков героя — отнюдь не симпатия.

Причем в своих поступках лесковский странник нимало не раскаивается. Так, являющемуся ему во сне монаху, плачущему, что умер без покаяния, он скажет: «Чего тебе от меня надо? пошел прочь! <…> Ну, мало чего нет… Что же мне теперь с тобой делать? Ведь я это не нарочно. Да и чем… тебе теперь худо? Умер ты, и все кончено». А от настояний невинноубиенного уйти самому в монастырь отмахнется, как от назойливой мухи: «Думаю, ладно; надо тебе что-нибудь каркать, когда я тебя убил» (399 — 400). И такое отношение к убийству — действительно своего рода национальная, точнее, социально-национальная черта: падение несчастного монашка под колесо вызывает смех  и у Иванова отца, и у графа — владельца Флягиных. (Оба, правда, не сразу поняли, что несчастный инок погиб.) Барин и холопы скованы одной цепью…

Широк русский человек… И в добре, и зле. Мысль эту сформулировал не Лесков, а Свидригайлов у Достоевского: «Русские люди вообще широкие люди… широкие, как их земля, и чрезвычайно склонны к фантастическому, к беспорядочному»^[24]. Судьба Флягина — странствие по просторам России и блуждание души — словно иллюстрирует эту сентенцию. В изображении русского человека автором «Преступления и наказания» и Лесковым имеется, однако, существенная разница: Достоевский показывает осознание героями этой «широты», рефлексию. В лесковском повествовании такая «широта» стихийна, неосознанна.

Б. С. Дыханова видит прорастание Ивановой человечности в пробуждении голоса совести после избиения офицера и в спонтанном решении отдать ребенка, за которым он призирал, несчастной матери^[25]. Но вчитаемся в текст повести.

Иван, следящий за ребенком, отвергает деньги, которыми его пытался подкупить любовник несчастной, и вступает с ним в драку:

Побои, нанесенные Иваном офицеру, могут объясняться не только куражом (сам герой признается, что желал потешиться, спровоцировав драку и избив улана), но и чувством оскорбленного достоинства: Флягин подрядился доглядывать за ребенком барина, взявшего беспаспортного беглеца к себе на службу, и не желает за деньги изменить хозяину. Однако реплика персонажа, как будто бы готового разорвать ребенка надвое, сказанная в присутствии бедной матери, не объяснима ничем, кроме жестокого, «садистского» удовольствия. Решение отдать ей дитя оказывается совершенно спонтанным и неотрефлектированным: Иван видит горе матери, буквально разрывающейся между возлюбленным и ребенком, но в своем рассказе о жалости к ней ничего не говорит. И остается до конца неясным, чем прежде всего вызван его неожиданный поступок: жалостью или мятежным своеволием, нежеланием слушать приказание хозяина — отца дитяти. Действие героя допускает одновременно оба толкования — два мотива не исключают друг друга, а как бы сливаются воедино. О любви к ребенку герой прямо говорит («дитя любил» — 415). О жалости к матери — нет. Едва ли справедливо утверждение П. П. Громова и Б. М. Эйхенбаума о поступке героя: «Это — не заговоривший вдруг голос совести, а чистая и, так сказать, последовательная и беспредельная случайность, как единственная норма внутренней жизни. Именно это полное безразличие и к добру и к злу, отсутствие внутренних критериев и гонит странника по миру»^[26]. Но и «этическая» трактовка неожиданного решения Флягина выглядит упрощением. По крайней мере сам герой понять себя как будто бы не может. «Барскую дочку, которую Иван нянчил, он отдал ее беглянке-матери импульсивно, в последний миг, когда почувствовал, что та словно „пополам рвется”, а до того жалобы барыньки ему „докучают”, слова ее он передает как „та-та-та”. В эпизоде борьбы за ребенка Ивану интересна возможность „поиграть”, то есть хорошенько подраться с любовником его матери, „уланом-ремонтером”»^[27].

Что же касается стыда за избиение офицера, то это чувство носит отчетливо ограниченный характер. Иван объясняет побитому, что виноват не просто в избиении человека: «...вы защитник отечества, и вам, может быть, сам государь „вы” говорил» (415). И искупление проступка понимает так же ограниченно — как исполнение своеобразного ритуала, требуя от оскорбленного отхлестать его по щекам.

Флягин, ведóмый стремлением спасти душу самоубийцы Грушеньки и желающий помереть за народ, и Флягин, равнодушно принимающий докучания монаха, умершего по его вине без покаяния, — конечно, во многом непохожи. Но «чудо внутреннего преображения», если допустимо использовать это выражение, вопреки традиционному исследовательскому мнению, происходит не в «памятный день его жизни, когда он впервые встретил Грушу», и «встреча с красавицей-цыганкой» — отнюдь не «новая фаза роста его души, в которой „прорастают” новые возможности, возвышающие ее над прежним естественным состоянием»^[28]. «Перелом наступает» вовсе не «после встречи с красивой и страстной Грушей», когда «Иван Северьянович, наконец, познаёт, что такое любовь»^[29]. В конце концов, Флягин и раньше, пусть и несколько иначе, был очарован красотой — но только лошадиной. Перелом совершается, когда любовь переходит в жалость к оставленной князем цыганке и, главное, когда она превращается в чувство вины перед ней, обреченной на погибель души. Если прежде Иван отбирал чужие жизни, то теперь он готов пожертвовать своим благополучием, а иногда и жизнью ради других, отправляясь в рекруты вместо молодого парня, переправляясь через реку под пулями горцев, заступаясь за обижаемую артистку, желая за народ помереть. Но героем эта перемена не осознана, и в своем прошлом он по-настоящему не кается.

Серия сцен, относящихся к гибели инока, и череда эпизодов, где действует цыганка Груша, соотнесены по принципу антитезы: монашек некрасив, стар, но при этом женоподобен («старенький этакой, вот в таком, как я ноне, в послушничьем колпачке, и лицо какое-то такое жалкое, как у старой бабы, да весь перепуганный, и слезы текут» — 398); цыганка же «краса, природы совершенство» (463), «даже нельзя ее описать как женщину, а точно будто как яркая змея, на хвосте движет и вся станом гнется, а из черных глаз так и жжет огнем» (469).

Однако восхищение, очарование Флягина Грушей и эмоции, порожденные видом монаха, чей воз мешает удалой, быстрой езде юного Ивана, как ни странно, имеют между собой нечто общее — но прежде всего не в своей сущности, а в языке, посредством которого они описаны. Свою пораженность цыганкой герой Лескова описывает так: «А я ей даже и отвечать не могу: такое она со мною сразу сделала! <…> Сразу, то есть, как она передо мною над подносом нагнулась и я увидал, как это у нее промеж черных волос на голове, будто серебро, пробор вьется и за спину падает, так я и осатанел (курсив мой — А. Р.), и весь ум у меня отняло» (470). А о чувствах, вызванных видом монаха, вспоминает: «...впервые тогда заскрипел зубами (курсив мой — А. Р.) да как полосну его во всю мочь вдоль спины кнутом» (398). Очарование красотой представлено здесь как соблазн, как морок, наведенный чарами красавицы. Груша — цыганка, а, по народным представлениям, цыгане связаны с бесовским миром, да и сама сцена в гостинице напоминает бесовские игрища с музыкой и плясками наподобие того, что нечистая сила учинила в келье Исаакия Печерского (эпизод из Киево-Печерского патерика). И не случайно героиня сравнивается со змеей: змея — образ, традиционно символизирующий дьявольское начало. А поцелуй ее — как укус: «...как будто ядовитою кисточкою уста тронет и во всю кровь до самого сердца болью прожжет» (471).

Ассоциациями с дьявольским началом наделен и злой азарт юного Ивана, ударяющего кнутом спящего на возу монаха. «Скрежет зубовный» — это библейская метафора, обозначающая страдания грешников в аду — в области сатаны (Мф. 8: 12). Флягин, обуянный яростью, становится своеобразным олицетворением, вместилищем зла, причем подобные приступы гнева посещают его и позднее: не случайно он говорит, что заскрипел зубами тогда впервые.

Сходство двух ситуаций — в том, что герой поддается необоримой для него силе страстей. У Ивана было прозвище Голован, но он в обоих случаях (впрочем, не только тогда) теряет голову.

Что же касается Груши, то она, наделенная в эпизоде ее знакомства с Иваном чертами искусительницы и ставшая великой грешницей-самоубийцей, в дальнейшем предстанет в неожиданной роли ангела-хранителя, небесной покровительницы Ивана: когда Флягин-солдат во время Кавказской войны переправляется под выстрелами через реку, он видит:

Образ Грушеньки наделяется как будто бы взаимоисключающими чертами, строится по тому же принципу амбивалентности, что и флягинский. Между прочим, двойственность, противоречивость эпизода этим не ограничивается: как будто бы амбивалентны намерения главного героя. С одной стороны, он, готовый искупить грех Груши своей смертью, следует Христовой максиме «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин. 15: 13). С другой — изначально им движет как будто бы просто жажда покончить счеты с опостылевшей жизнью, и, решаясь на самоубийственный подвиг, об утопившейся цыганке Иван сначала не вспоминает. Мотивировка  поступка героя двоится. В свете этого эпизода и начальных слов рассказа Ивана-Измаила об отношении к самоубийцам жажда Флягина помереть за народ, не лишаясь героического ореола, как будто бы приобретает суицидальный оттенок.

Что касается Грушеньки, то ее образ словно двоится и посредством соотнесенности с кобылой Дидоной, которую до встречи с чаровницей-цыганкой Иван считал «красой, природы совершенством» и называл «красавицей» (455). Продажа Дидоны князем — будущим любовником Груши предвещает оставление им цыганки. Кличка Дидона — имя карфагенской царицы, покинутой Энеем и покончившей с собой — пародически, травестийно соотносит Грушу, лошадь и героиню Вергилиевой поэмы^[30].

Заглавие «Очарованный странник» многозначно и амбивалентно: в церковно-славянской традиции глагол очаровати означает ‘околдовать’, он и производное от него причастие очарован и однокоренные чара, чарование, чаровати и др. обладают однозначными пейоративными коннотациями^[31]. «Словарь Академии Российской» в конце XVIII века так же однозначно определяет чары как ‘колдовство, волшебство’, а слово очарованный толкует как ‘околдованный, завороженный’; примеры на основные лексемы гнезда даются библейские^[32]. Только в «Словаре церковно-славянского и русского языка» 1847 года появляется прилагательное очаровательный в значении ‘прелестный, привлекательный для сердца’ с примером «Очаровательная красота». А глагол очаровывать трактуется как многозначный: «1) чарованием, колдовством, волшебством выводить из обыкновенного состояния, обавать, обвораживать; 2) прельщать, пленять». Пример: «Она очаровала меня своим пением»^[33]. В языке литературы к этому времени очаровать, очаровательный и очарованный уже давно употребляются в новом значении, возникшем под влиянием французского языка. В языке Пушкина очаровательный — «волшебный, чудодейственный, полный очарования» без пейоративных оттенков значения^[34].

Амбивалентен и мотив предопределенности судьбы героя. Флягин — моленое дитя, обещанное матерью Богу; предречения являющегося герою во сне погибшего монаха сулит ему жизнь, полную приключений и опасностей, и конечный приход в монастырь; в молодости герой видит сон с монастырем посреди моря, и именно туда, в Соловецкую обитель, он направляет свой путь на склоне жизни. По мнению А. Л. Волынского, смысл заглавия и трактовки героем своей судьбы заключается в выражении особого рода фатализма — народной веры, сущность которой — в «блаженном послушании» воле Божества, в восприятии жизни как «дороги» к Богу^[35]. В такой трактовке очарованность имела положительный смысл и соотносилась с послушанием воле Провидения, отличающим святого в житиях.

Иной была точка зрения другого младшего современника Лескова — А. А. Измайлова: «„Очарованный” — это, по-видимому… из рыцарского романа, где рыцарь совершенно так же, как Иван Северьяныч, подхвачен какою-то властною волной колдовского очарования и несется на ней, потеряв свою волю. В герое „Странника” Лесковым схвачена та почти страшная черта русской души, которая вынуждает человека трагически пассивно принимать все, что над ним не пронесет Рок, гораздо повелительнее Рока древнегреческой трагедии. Какой-то самум подхватывает бедное пассивное существо, вертит его и кидает по произволу, обращая все его добрые начинания во зло, но зато самыми его преступлениями как будто ведя на путь спасения, создает ему жизнь, пеструю и фантастическую, как сказки Шехеразады»^[36]. В этой трактовке акцентируется не приятие воли Божией, а околдованность имперсональным Роком, не свободное подчинение, а пассивность, безволие. С этой точки зрения Иван Северьяныч Флягин, главный герой повести, не имеет ничего общего со святым жития; А. А. Измайлов сближает его с персонажем совсем иного плана — с героем рыцарского романа. (Сближение сомнительное, но это отдельная тема.) Колдовское очарование, о котором пишет А. А. Измайлов, — понятие, в христианском сознании безусловно относимое не к проявлениям праведности или святости, а к пленению бесовской силой.

Сам Флягин безусловно признает зависимость своей жизни от какой-то внешней силы: «...я многое даже не своею волею делал», — объясняет он (395). На первый взгляд это сила божественная: обещанный Богу, Флягин сквозь все тернии, соблазны и опасности приходит к Господу, становясь монахом, как о том и возвещают и убитый им инок, и виденный сон. Однако выражение «не своею волею/силою» встречается в «Очарованном страннике» не один раз, и смысл его в разных случаях не один и тот же. Иван говорит о цыганах — лошадиных барышниках, от чьих козней спасал мужиков: обозленные цыгане «пустили про меня дурную славу, что будто я чародей и не своею силою в твари толк знаю, но, разумеется, все это было пустяки: к коню я, как вам докладывал, имею дарование и готов бы его всякому, кому угодно, преподать, но только что, главное дело, это никому в пользу не послужит» (450). Флягин, конечно, не чародей, но показательно, что слова «не своею силою» в его языке не всегда относятся к силе Божьей. Еще один пример — описание Иваном «татарского» жеребенка: конь «точно не своей силой несся» (425). Какой бы ни была неназванная и, верно, непонятная самому Флягину сила, движущая караковым жеребенком, она не может быть волей Провидения.

Параллели с житиями святых в «Очарованном страннике» несомненны, но они носят все тот же амбивалентный характер: от самоубийства Ивана спасает представитель «изнаночного», дьявольского мира цыган-конокрад, из всех своих грехов Иван явно кается только в причастности к смерти Грушеньки, в монастырь он приходит не по вере, а из безысходности^[37]. С внешней, рационалистической точки зрения его судьба видится скорее чередой случайностей, а он — героем авантюрного повествования, а не душеспасительной истории. Но фигурой в отличие от героя авантюрного чисто пассивной: Иван не столько действует осознанно, сколько подчиняется внезапному чувству, а его поступки — часто лишь реакция на некий вызов со стороны: так, он отдает ребенка матери и ее любовнику, как будто бы реагируя на ее горе; отдает все деньги, очарованный Грушенькой; толкает в воду, исполняя ее просьбу. При этом Иван, как будто бы олицетворяющий русский характер, не раз оказывается своим среди чужих и чужим среди своих: «татары» ему помогают спастись от наказания за убийство их соплеменника; русские чиновники намерены его арестовать за убийство, «русские торговцы Флягину не помогают, миссионеры русской церкви ему отказывают, местный поп его наказывает, барин — изгоняет»^[38]. В обители Флягин оказывается таким же парией, «маргиналом», как и в миру, и уходит (пусть и с согласия игумена) в паломничество на Соловки. Бесовские искушения — топос преподобнической агиографии — в повести Лескова оборачиваются комически, травестийно: вместо беса отец Измаил поражает обухом топора несчастную корову. Сам Иван-Измаил видит в этом козни бесов, однако для образованного читателя-адресата повести произошедшее — не более чем нелепый случай, не имеющий никакой сверхъестественной подоплеки. Читатель поставлен перед развилкой двух интерпретаций: житие или приключенческая повесть, причем любой выбор истолкования оказывается ложным. И здесь торжествует амбивалентность.

Показательны соотношение крестильного и монашеского имен героя, отчество и фамилия героя. Если имя, данное при крещении, соотносит героя с другим моленым ребенком — Иоанном Предтечей (а в фольклорном коде, в волшебной сказке — с Иваном-дураком), то имя, которым он был наречен при постриге, — с ветхозаветным Измаилом, братом Исаака. К. А. Гримстад сопоставляет Флягина с Измаилом как странника с прародителем кочевых племен: «Подобно ветхозаветному страннику Измаилу, прародителю кочевых арабских племен, Флягин тоже „дикий человек”»^[39]. По мнению исследователя, «„Очарованный странник” Лескова — в сущности антитетическая нравственная повесть. Свойственная главному герою двойственность (Иоанн-Измаил) определяет его поведение по отношению к инородцам — к татарам и цыганам. Подобным образом повествование построено на противоречии разных тенденций и планов»^[40]. Но имя восточных нехристианских кочевых народов измаильтяне в церковной традиции, образовывавшей агиографический субстрат и агиографический контекст (летописи и т. п.) на Руси, имело еще и особенные коннотации ‘нечестивые, безбожные’^[41]. Парадоксальным образом Флягин, именно ставший монахом, ассоциируется с этими «безбожными сынами Измаиловыми». Столь же показательно, что в монастыре он вновь, после многих лет, оказывается при лошадях. А к лошадям Иван Северьяныч испытывал до встречи с Грушенькой страсть, присущую как раз кочевникам-«измаильтянам». Описание кобылы Дидоны и привязаности к ней Флягина несомненно ориентировано на такой литературный претекст, как «Герой нашего времени» (страсть к коню Карагезу иноверца Азамата). «Дикость», «стихийность» Флягина акцентирована и его отчеством (ср. латинское severus — ‘суровый, жестокий’). Амбивалентна, между прочим, и фамилия героя. Она, как неоднократно указывалось, производна от фляги и отсылает к пьянству героя;^[42] но одновременно она отсылает к метафоре праведник — сосуд Божий, характерной для церковной книжности, в том числе для агиографии.

Лесков включил повесть «Очарованный странник» в цикл «Праведники» при переиздании в составе прижизненного собрания сочинений. Казалось бы, такое решение должно означать, что автор призывает относиться к Флягину как к праведнику. Однако, как сказано в предисловии к циклу, образующему второй том собрания, спрошенные о праведниках «все отвечали мне в том роде, что праведных людей не видывали, потому что все люди грешные, а так, кое-каких хороших друзей и тот, и другой знавали. Я и стал записывать. Праведны они, думаю себе, или неправедны, — все это надо собрать и потом разобрать: что тут возвышается над чертою простой нравственности и потому „свято господу”»^[43]. Очевидно, что главный герой «Левши» — сказа, вошедшего в состав цикла, праведником назван быть не может, несмотря на свою патриотическую самоотверженность, герой одноименного рассказа Шерамур — тоже, что признает и сам автор. Солдат Постников из «Человека на часах» всего лишь исполняет свой долг, и то не сразу. (Хотя при этом он совершает подвиг, преодолевая страх смертный.) Так же всего лишь принципу справедливости следует герой «Пигмея», равно как и Николай Фермор из «Инженеров-бессребреников», отличающийся необычайно чутким чувством честности. Никак не относится к праведникам центральный персонаж «Русского демократа в Польше». Конечно, можно согласиться с мнением: «Праведники Лескова отнюдь не святые, у них немало человеческих слабостей и недостатков»^[44]. Но вот центральный персонаж «Несмертельного Голована» (интересна перекличка с прозвищем Флягина) действительно праведник. Праведник, несомненно, и герой «Однодума» квартальный-бессребреник Рыжов. Произведения цикла «Праведники», несомненно, соотносятся с агиографией,^[45] но отнюдь не подражают ей. В случае с «Очарованным странником» эта соотнесенность с житиями в высшей степени нетривиальна и амбивалентна. «Очарованный странник» — центральное произведение цикла — проблематизирует саму концепцию праведничества.

В «Очарованном страннике» и автор, и первичный рассказчик как бы скрываются за фигурой самого Флягина и словно не могут адекватно описать непостижимое Я героя. Рассказчик и другие путешественники своими вопросами лишь подстегивают очарованного странника продолжать свою историю: их отношение к персонажу и его поступкам остается в целом неопределенным (авторская же позиция — прямо не выраженной). Тот же в свой черед не способен представить свою жизнь как единый сюжет и не может описать собственную эволюцию — насколько о таковой можно вести речь. Реальность сопротивляется литературе, не вмещается в ее прокрустово ложе.

На этом, однако, амбивалентная писательская игра не заканчивается. Проблематичной оказывается и сама реальность. Читатели «Очарованного странника», знакомившиеся с его первым изданием в газете «Русский мир» (1873, №№ 272, 274, 276, 279, 281, 283, 286, 288, 290, 293, 295, 297, 300, 302, 304, 307, 309, 311), должны были прежде прочитать «серию путевых заметок» Лескова «Монашеские острова на Ладожском озере», опубликованную там же немногим ранее (1873, №№ 206—208, 219, 220, 224, 226, 227, 232, 233, 236). Путешествие на Коневец и Валаам писатель совершил годом ранее^[46].  В этом контексте «Очарованный странник», хотя повествование от первого лица давно уже стало литературной условностью, просился быть воспринятым как повествование о реальной встрече автора с его героем. Но такому наивному восприятию, на которое провоцировала повествовательная форма произведения, решительно противоречила не только очевидная литературность, вторичность сюжетных мотивов, перекликающихся то с былинами, то с житиями, то с волшебными и богатырскими сказками, то с авантюрными романами, то с романтическими повестями и поэмами. В первом издании название было длиннее позднейшего, привычного для нас: «Очарованный странник, его жизнь, опыты, мнения и приключения». Название подчеркнуто литературное, в духе XVIII столетия: вспоминается в первую очередь знаменитый «игровой» роман Лоренса Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шенди» («The Life and Opinions of Tristram Shandy, Gentleman»). А слово «приключения», вынесенное в конец заглавия, очевидным образом отсылает к традиции названий переводных и оригинальных сочинений XVIII — начала XIX века, преимущественно авантюрных^[47]. Лесков и здесь не удержался от собственной литературной игры: никаких «мнений» Ивана Сверьяныча Флягина в повести «Очарованный странник», конечно же, нет, а экстраординарные «опыты»^[48] героя едва ли кому-нибудь пригодятся.