Волосы

Отсутствующие

Вчера оказалось, что им снился одинаковый сон: олимпийский мишка, взлетающий в похмельное московское небо. «Но ведь тебя еще и на свете не было, как тебе такое может присниться?» — спросил мужчина. Женщина поцеловала его в плечо и хотела что-то ответить, но не ответила. Мужчина сказал, что кинокамера сна выхватила на трибуне одинокую мексиканку, которая смахивала слезу и провожала улетающий талисман движением пальцев, будто разминая их. Женщина хотела ответить, что это была не мексиканка, а португалка, но промолчала. Мужчина сказал, что эта мексиканка с трибуны зачем-то напялила на себя легкомысленную бежевую панамку. Женщина хотела ответить, что она была португалкой, а не мексиканкой, к тому же — без головного убора: просто черные космы, переплетенные золотистым шнурком (но промолчала). «Странно, что мне снится Олимпиада-80, она никогда не будоражила мое воображение, к чему бы это?» — спросил мужчина. «Странно, что у нас общий сон на двоих, к чему бы это?» — хотела ответить женщина, но промолчала. Она плотнее прижалась к мужчине, уткнулась носом куда пришлось — в предплечье, будто дышала через кожу любовника или заряжалась от него жизненной силой.

А потом мужчина почему-то признался, что никогда не сидел верхом на лошади, не прыгал с тарзанки, не был в опере и на хоккее. А еще случился эпизод странный и даже постыдный. Наверное, в возрасте шести или чуть старше лет он взял со столика бордовую помаду и раскрасил рот, как умел. А потом вынул из шкатулки самые огромные мамины серьги и приложил к мочкам. Но, спохватившись, стер помаду кулаками, долго мылил рот под проточной водой и боялся весь вечер, что разоблачение неизбежно. Женщина хотела ответить, что боится лифтов и эскалаторов, а главное воспоминание детства — кадык: он торчал, как египетская пирамида, из отца, лежавшего в гробу. (Но ничего не сказала.)

Это было вчера. А сегодня он (примерно 50 лет, инженер бюро «Челдизель», особая примета: полное отсутствие растительности на голове) шел к ней, и по периферии светились кривые квадраты окон, деревья гнули ветки под натиском темноты, луна проваливалась в забытье. Было почти холодно и почти безлюдно. Он дошел до перекрестка Руставели — Гагарина, но занятый своими жаркими и теснящимися мыслями, даже не посмотрел на светофор, а сразу ступил на переход. Только на третьем шаге он понял: что-то не так — улица вдруг заголосила, зарычала, завыла: на него несся грузовик.

И когда он кожей почувствовал, что эта машина вот-вот сметет его с зебры, выкинет — переломанного — в куст жимолости на обочине, то где-то под сводом черепа мелькнуло: «Вот так? Под колесами? Боже, только не это». А еще он успел подумать, что жимолость — его фантазия. Какие-то кусты растут на обочине — да, но с чего он взял, что это жимолость?

И когда грузовик уже касался рукавов его рубашки своими разгоряченными фарами и слепыми решетками, он успел, как ему показалось, послать ей, той, к которой сейчас шел, короткое мысленное сообщение:  «Я люблю только тебя. Я хочу быть и жить с тобой до свершения дней». Он пытался придумать еще какие-то нежные слова, но они не придумывались, вертелось лишь это: «Я хочу быть и жить с тобой до свершения дней». Дни свершились неожиданно быстро. Он расслабился. Приготовился. Представил белый песок на пляже и себя — мальчиком шести лет — по колено в зеленоватой воде. В этот момент слепые фары и разгоряченные решетки…

Нет, не так. Вот:

Дерево (увидел). Подумал: дерево. Девочка со спаниелем (увидел). Подумал: девочка со спаниелем. Облако (увидел). Подумал: облако. Это все. Никакая такая вся жизнь не промчалась перед его глазами за долю секунды до столкновения. Столкновения грузовика и человека. Фары (увидел). Подумал: фары. Радиатор (увидел). Подумал: не могу вспомнить слово. Теперь уже точно все. Все.

Такими были его судорожные видения и представления. Но так не стало. Водитель резко вывернул руль, выехал на тротуар, не задев ни одного человека, проредил кусты (жимолость?), вписался между двумя цветущими тополями, и все же — не спасся. На скорости машина влепилась в железное крыльцо аптеки, отодрала его от фасада, протащила метра три и встала замертво. Покореженная кабина дымилась. Водитель не подавал признаков жизни, а он, человек с лысой головой, и не думал о его судьбе. К грузовику стали сбегаться люди, но стояла оглушительная тишина — сирены задохнулись, прохожие потеряли слова, а воздух наполнился пухом, как снегом, будто тополя скинули его от испуга.

Человек стоял на зебре, словно призрак. Нет, все же — как человек — последний из живых — на руинах раскрошившейся планеты. Человек стоял на зебре и еще несколько секунд не мог понять, что же произошло. «Куда я иду? — сказал он себе одному, но отчетливо и в голос. — Что я делаю? — добавил он. — Какую такую судьбу я хотел связать с этой… с ней? Кто она такая? Откуда взялась? Зачем? Какую такую вечную любовь я хотел ей подарить? Какое такое светлое будущее нас ждало? Страшное? Несчастное? Позорное? Что я забыл на этой зебре?»

Он сделал шаг в обратную сторону и, не помня о грузовике, пошел — чем дальше, тем уверенней и шире. Потом побежал. Медленно, насколько хватало легких. А потом ему показалось, что открылось второе дыхание или прорезались крылья, здания стали мелькать по бокам, как страницы перелистываемой книги. Он торопился. Домой. К жене.

Седые

Сегодня он познакомил ее со своей матерью. Это ли не доказательство серьезных намерений? Невеста и мать не понравились друг другу. А что, бывает не так? Разговор не клеился. Здесь тоже нечему удивляться. Чай отдавал то ли потом, то ли керосином. В углу комнаты висела разлапистая паутина, цветы в горшках чахли, кот не ластился, а царапал ступни и икры. После смотрин влюбленный проводил невесту домой и вернулся к матери. До самой ночи они молчали.

Да, сегодня он познакомил ее со своей матерью, а назавтра — умер. Не проснулся — и все. Утром — по традиции — невеста ждала звонка от любимого, не дождалась, позвонила сама, но ответил не он. «Приезжай», — сказала мать. «Да», — сказала невеста. Обеим в этот момент надо было заплакать или даже разрыдаться, но ничего не получилось. Может, каждая из них думала, что другой еще тяжелее и надо держаться, а может… Ладно. Две почти не знакомые женщины — средних лет и пожилая, невеста и мать — вдруг оказались спаяны одним горем.

Сначала квартиру атаковали стервятники из похоронных контор. Четыре или пять фирм, желавших нагреть руки на чужой смерти. Откуда они узнают о покойниках? Потом пришла полиция, потом эксперт-криминалист. Он затребовал медицинскую книжку умершего, но ее так и не нашли. «Не помню его больным», — только и сказала мать. Все это длилось полдня, а в начале четвертого заявилась команда из морга. Два каких-то забулдыги. Один — высоченный (невеста не ожидала увидеть двухметрового собирателя трупов, ей казалось, что для этой работы подходят приземистые крепко сбитые мужички). Второго человека она не запомнила. И тот, двухметровый, спросил: «Брить?» Невеста не поняла вопроса, а мать ответила: «Обязательно». Тут до невесты дошло. Она представила, что эти вонючие ручищи будут скрести кожу ее мужа, ну, почти мужа, и не сдержалась: «Нет! Ни в коем случае!» Вышло слишком громко, слишком визгливо, слишком театрально. «Брить», — повторила мать.

«Что он говорил о себе?» — спрашивала мать, когда покойника унесли и женщины остались вдвоем. «Не помню», — отвечала невеста. «А обо мне?» — спрашивала мать. «Ничего», — отвечала невеста. «Вы вообще разговаривали? О чем?» — спрашивала мать. «Не знаю», — отвечала невеста. «Не знаешь?» — переспрашивала мать. «О жаре, о летней одежде, о его гардеробе», — говорила невеста. «О гардеробе?» — переспрашивала мать. «Ну да. Он жаловался, что тысячу лет не может навести порядок в шкафу. Он хотел, чтобы в нем висели одинаковые вешалки, ну, плечики, и чтобы все их головы — эти вопросительные знаки — смотрели исключительно в одну сторону: на него или наоборот. Да, он хотел покончить с бардаком — выкинуть на помойку все эти деревянные, пластмассовые, самодельно скрученные из проволоки вешалки и купить единый комплект в „Леруа мерлен”», — отвечала невеста. «Так и говорил?» — спрашивала мать. «Да», — отвечала невеста.

«Он всегда расчесывал меня по утрам и перед сном», — говорила мать. «У вас очень густые волосы, они, ну, не знаю, с каким-то благородным отливом», — говорила невеста. «Правда?» — спрашивала мать. «Правда. Хотите, я их расчешу?» — спрашивала невеста. «Нет», — отвечала мать.

Когда невеста возвращалась домой, то рассуждала: хорошо, что он умер еще до регистрации брака, или нет? Что она потеряла? Его собственность? Да нет у него никакой собственности. И накоплений тоже нет. Что она приобрела? То, что ее никто не назовет вдовой, а значит, она может хоть завтра сбросить траур и закрутить новый роман? «Что я такое творю», — ужаснулась она собственной логике. Ей стало стыдно, она даже посмотрела по сторонам и оглянулась, чтобы убедиться — вокруг никого нет, и никто не может прочитать ее позорные мысли. Сегодня мороз набирал силу, а завтра обещали температурный рекорд декабря — минус тридцать пять. Она представила, как забулдыга из морга бьет ломом по окоченевшей земле и матерится в бессильной злобе. Или могилы роют совсем другие люди?

Она заметила, что мусорные контейнеры облеплены чайками — озеро Смолино спряталось подо льдом, но птицы не сгинут от голода. Неожиданно тема воды проявилась и в другом: она представила, что они с матерью отныне связаны крепким морским узлом, как два конца боцманской веревки. «Но я не хочу!» — вслух сказала она и опять забеспокоилась, что ее сокровенные мысли услышат чужие. Она посмотрела по сторонам и поняла, что заблудилась. Еще поняла, что хуже не будет, потому что хуже — некуда. И опять подумалось про воду (все из-за этих помойных чаек): ничего не предвещало беды, а тут — раз! — обрушился шторм, и ты уже смыта за борт, и болтаешься беспомощно, и вода зовет тебя, зовет вглубь, и ты сопротивляешься ровно потому, что борьба — в природе человека, но в его же природе — смирение, и ты соглашаешься, и тебе даже становится все равно, и море смыкается над тобой.

Утром следующего дня невеста приехала к матери. «Не раздевайся, я сейчас», — сказала та с порога. Она ходила по квартире взад-вперед, кажется, не замечая гостью, что-то выискивала, бормотала себе под нос какие-то слова, но они не поддавались расшифровке. В ее руках то и дело появлялись платки, юбки, кофты. «Даже не знаю, что надеть на улицу», — в конце концов сказала она. «Там под сорок градусов мороза», — сказала невеста, но ее не услышали. «Куда вы собрались?» — спросила она громче. Ведь им было положено весь день тихо грустить за чашкой чая, вспоминать, каким сын и почти муж был расчудесным и теплым человеком, перебирать старые фотографии и письма из армии. Разве нет?

Тут невеста заглянула в комнату и увидела, что все эти допотопные вешалки из шкафа покойного свалены в какую-то скособоченную гору на полу. «Что это?» — спросила она. «Мы идем в „Леруа мерлен” за комплектом новых вешалок для его одежды», — ответила мать. (Казалось, она вот-вот заплачет.) «Но ведь он умер», — сказала невеста. «Что? Да, но я хочу… — Старшая женщина сделала еще несколько нервных шагов, а потом, будто опомнившись, перестала суетиться и присела на диван. (Казалось, она вот-вот заплачет.) — Действительно. Зачем я, дура седая, затеяла возню? Что это изменит?» (Казалось, она вот-вот заплачет.) «В доме найдется большой бесхозный мешок? — неожиданно для самой себя сказала невеста. — Мы сейчас пойдем и выкинем эти ужасные вешалки, а заодно купим новый комплект». Она оказалась совсем близко от матери, которая по-детски протянула к ней руки и сразу, будто не выдержав, поднялась и обняла невесту с какой-то неожиданной силой. «Ты ведь не бросишь меня?» — прошептала мать. И только после этого — заплакала.

Ирокез

Кошка черепахового окраса терлась о ноги. «Такие избавляют от ячменя в глазу, надо лишь провести хвостом по больному месту», — сказала кладовщица юрисконсульту. Тот не расслышал как следует, но на всякий случай отодвинулся подальше и сказал маркетологу на ухо: «Кладовщица больна какой-то заразой. Возможно, неизлечимой. Сама только что призналась». Маркетолог что-то сказал менеджеру по продажам. Менеджер по продажам что-то сказала экспедитору. Экспедитор наклонился к кладовщице и прошептал: «Сочувствую. Если что — я рядом, ты же знаешь». Кладовщица пожала плечами и выпила свою водку. По другим столам тоже пронеслись какие-то тревожные слухи — все смотрели на кладовщицу.

 «Где этот Колесов?» — недоумевала заместитель директора. Контора по продаже фейерверков проводила корпоратив в честь своего десятилетия.  С фейерверком, разумеется. Колесов мелькал где-то здесь, пил и закусывал, танцевал и участвовал в конкурсах, но вот — пропал. Именно он должен был взять со склада несколько коробок салютов (по шестнадцать залпов в каждой!), прихватить их на банкет, найти безопасное место поблизости и привести все в действие при скоплении празднующих сотрудников. Фирма занималась и светодиодными фонтанами, и шарами, и бенгальскими огнями, и… впрочем, это к делу не относится. «Колесов, где ты? Директор убьет нас с тобой, а потом я прикончу тебя!» — угрожала заместительша своему телефону, который сообщал, что в настоящее время аппарат абонента выключен. Да, народ уже порядком расслабился и выпил. Только Колесов оставался стекл как трезвышко. Впрочем, это недоказуемо: его видели тут и там, нервным или расслабленным, бегущим или дремлющим, он был везде и нигде, как сказал бы Марциал, или Фирдоуси, или герой фильма «Человек тьмы» (установить первоисточник не представляется возможным). Настало самое время для кульминации вечеринки — салюта, но Колесов как сквозь землю провалился!

Да, пришел момент, когда ведущий вечера умерил свой пионерский задор, музыка перестала рвать барабанные перепонки, а сотрудники отлепились от закусок и разбрелись по углам. «Колесов, я выдеру твой ирокез вместе с волосяными луковицами и недоразвитыми извилинами, я уволю тебя к чертям собачьим!» — возбужденно сообщала заместительша стенам, кафелю и потолку. Кошка черепахового окраса запрыгнула на один из столов и стала слизывать остатки оливье с чьей-то тарелки. «Она дает понять, что этого человека скоро не будет на белом свете», — сказала кладовщица бухгалтеру. «А?» — не расслышала бухгалтер, но вдруг заметила, что ее тарелку облюбовала кошка, и побежала прогонять ее.

Колесова искали. И Колесов искал. Искал ее — женщину тридцати восьми лет, менеджера отдела закупа. Он прошелся по всем углам и даже выглянул на улицу. Темнело, высотки надвигались на одноэтажное здание кафе со всех сторон улицы Гагарина, деревья принимали причудливые формы и, казалось, уменьшались в размерах. Вот счастливая собака принесла счастливому хозяину палку, и он забросил ее опять, насколько хватило сил. Счастливая собака побежала за палкой. И снова. И снова. «Они души друг в друге не чают, — подумал Колесов. — А я? А что со мной?» Он вдруг заметил, что к нему слетелись бабочки, разные, целое облако. «Вы прямиком из Красной книги Южного Урала?» — зачем-то спросил он. Бабочки повисли вокруг, как новогодние гирлянды. Да и сам воздух, переливаясь, заискрился.

Колесов, кажется, знал, где она спряталась. Он без доли стеснения распахнул дверь женского туалета и нашел ее там. Она смотрелась в зеркало над раковиной, плакала и скулила. Нет, он, конечно, не поймал ее за печальными завываниями, приправленными горючими слезами, а просто понял: еще секунду назад она причитала из-за его тающей любви и оплакивала предстоящее расставание. «Я все время думаю, что вырвала тебя из твоей кислотной среды, разлучила с ровесниками, что ты скучаешь, что у меня дети, что между нами пятнадцать лет, что ты…» — не останавливалась она, пока он не повернул ее к себе, сказал «тссс» и приложил палец к ее губам. Он обнял ее, погладил по голове (будто был не любовником, а отцом), взял за руку и повел куда-то мимо банкетного зала и кухонного цеха. «Колесов, твою мать, ты что себе позволяешь?!» — выросла перед ними заместитель директора.  «В гардеробе, в углу», — на ходу ответил он, подвинув или даже оттолкнув ее.

После темных ветвистых коридоров они зашли в небольшую комнату, обилием зеркал и ярким светом напоминавшую гримерку. Он опять притянул ее к себе и стал гладить по голове: «Послушай, когда год назад ты согласилась со мной жить, тебя не остановили ни дети, ни разница в возрасте. И меня не остановили. Просто я был слишком молодым — ветреным и наивным. Сейчас все не так». Она подняла глаза и, пытаясь сохранять выдержку, все же всхлипнула: «Ты уходишь от меня?» А потом стала вырываться из объятий (он не отпускал) и по-детски колотить его куда-то в солнечное сплетение: «Знаешь, что? Катись на все четыре! Выметайся!» Он чуть помедлил, а потом резко уселся перед зеркалом, в его руках каким-то чудом оказалась жужжащая машинка для стрижки, которая стала выкашивать фиолетовые перья его ирокеза.

Она почти закричала «Прекрати!» (но не закричала), почти вырвала машинку из его рук (но не вырвала), почти влепила ему тысячу пощечин (но не влепила), а только отпрянула к стене и зажмурилась. «Открой глаза», — услышала она через минуту или вечность. Перед ней на одном колене стоял незнакомый и любимый лысый юноша с бархатной коробочкой в руке. «Выходи за меня», — успел сказать он за миг до беспорядочной оглушительной канонады и ярких вспышек салюта за окном.

Русые

Здесь и зимой мерзнут, но торгуют несколько человек — кто квашеной капустой, кто советскими значками. А как только солнце начинает притапливать землю, шеренга продающих растягивается чуть ли не до Южного Бульвара. Саженцы и щенки, казахстанская чудо-косметика и расписные разделочные доски, кофточки и мед — многим и многим товаром можно разжиться на перекрестке Руставели — Гагарина, на стихийной ветке местного рынка. Хорошее утро середины мая: таджик разгоняет голубей, ворующих семечки и сухофрукты с его лотка, бродячие собаки собрались у фургончика с колбасой и копченостями — может, перепадет косточка-другая? Продавщица зелени, брызжа слюной, отчаянно смеется в лицо продавщице календарей и пакетов, пацаненок, хлипкий подросток, разносит пирожки и чай, продавщица рыбы пытается разменять крупную купюру, но соседки ей отказывают, солнце висит высоко, на небе — ни облачка, тепло и свежо.

«Подвинься, старая, — появилась она из ниоткуда и наехала на продавщицу зонтиков (ПЗ). — С таким гнилым товаром, знаешь, сидела бы на городской свалке — все одно никому ничего не впаришь». — «Да уж помоложе твоего буду. Нашлась, тоже мне. Место, милая моя, с утра надо занимать», — не особенно воинственно стала огрызаться ПЗ и подвинулась ближе к лотку со старыми книгами. «Эй, хватит там раскачиваться, — возмутилась букинистка (Б). — Я ведь и всыпать могу». — «А ты всыпь, рискни здоровьем. Вмиг твои жухлые листки по улице разлетятся», — не стала отмалчиваться самозванка и по-хозяйски втиснула свой раскладной пляжный стул между ПЗ и продавщицей носков (ПН), которая, не сказав ни слова, подвинулась в сторону продавщицы шапок (ПШ). ПШ тоже отмолчалась, посмотрела только — но совсем не зло, а сочувственно, что ли.

Женщина, ставшая причиной перемещений, села на стул и разложила на старой газете три пары мужской обуви — зимние ботинки, кроссовки, сланцы. Значит, эта женщина — продавщица обуви (ПО). Все три пары были на последнем издыхании (разве что подошвы не отвалились), но подготовленные к продаже: чистые, подкрашенные — что есть, то есть. «Вот, сыночек, сбуду твои штиблеты, глядишь, на тюльпаны тебе заработаю», — сказала ПО. «Эй, подруга, видала тут — луковицы тюльпанные кто-нибудь продает? — махнула ПО в сторону ПН. — Сын уж больно тюльпаны любил. Вроде, не мужское это, а одно ж — все красивое его восхищало. Моя кровь, да». Но ПН отмолчалась. «Тогда ж у всех бархатные коврики с оленями над кроватями висели. Считалось верхом культуры и достатка. А он — ни в какую. Убери, говорит, эту дрянь отсюда — меня тошнит. Вкус к красоте с самого рождения у него обнаружился. Откуда — не ясно. Наверное, все же кровь, да. Моя кровь», — продолжила ПО. Но ПН отмолчалась. «А время наступило уже для тюльпанов? Не померзнут? Сажать не рано? Или, поди, поздно уже?» — спросила ПО. Но ПН отмолчалась и в этот раз.

«Я выбирала ему имя, а сама представляла могильную плиту — будет это красиво выглядеть на черном мраморе или нет? Да, именно так. Поэтому не подошло ни Илья, ни Никита — мои любимые… Вот ведь — младенец и могильная плита… Может, я с самого рождения обрекла его на раннюю смерть?» — сказала через минуту ПО соседке с другой стороны — ПЗ, но та не ответила. «С прошлым и будущим ничего сделать нельзя. Занялась бы лучше своим настоящим», — неожиданно вмешалась ПН. «Вот-вот, он тоже чересчур умным был. Умный, а дурак. Бывало, начнет меня жизни учить: то — не то, это — не это. Я говорю ему, мол, эй, сморчок, тебе сколько лет, девять? Ты отец мне, что ли, или все-таки сын? Задумается такой, важный, что ты, а потом вздохнет на полном серьезе, мол, лучше б я был твоим отцом», — сказала ПО случайной женщине, возникшей перед кроссовками и сланцами.

«Женился потом. Один раз сравнил свою жену с красивой тачкой, как же ее, бьюик, что ли. Представь, неделю потом с фингалом ходил — ему супружница заехала кулаком в глаз. На полном серьезе. Феминистка хренова. Стерва. А он на мне отыгрывался, ей-богу, за волосы по дому таскал. Тот еще козел был, царствие ему небесное», — с улыбкой сказала ПО. «Стерва и козел. Повезло тебе», — опять подала голос ПН. «Что ты там бормочешь, каличная? — отозвалась ПО, но ПН было уже не до перепалки — к ней подошли сразу две женщины, и настало время расхваливать свой товар.

«А вот и покойник собственной персоной. Каждый день одно и то же. Сдал бы ее уже куда следует, что ли», — весело и театрально сказала Б, обращаясь к мужчине лет тридцати без особых примет. Не назовешь же особой приметой русые волосы. Впрочем, вырез на джемпере мужчины открывал немного ключицы, которая пылала яркой синевой — татуировкой с полинезийским орнаментом. Или это была голова дракона? «Раздеть бы его по пояс и посмотреть. А лучше — вообще всего», — подумали Б, ПЗ, ПН и ПШ независимо друг от друга. «Мама, ну как же так? Почему опять сбежала?» — беззлобно и даже растерянно сказал русый. Мать хотела взорваться, набрала в себя побольше воздуха, но лишь вздохнула и поднялась со своей сидушки. Через минуту сын уводил ее с рынка.

«Подождите, извините, — остановила его ПШ. Ей было неловко, но любопытство взяло верх. — А ее дочь, ну, ваша сестра? Есть у вас сестра? Она действительно замужем за каким-то раджой и живет во дворце далеко-далеко отсюда?» — «Вот ведь старая! Тебе-то какое дело?» — огрызнулась ПО, но сразу поменялась в лице, захныкала пятилетней девочкой и уткнулась в плечо сыну. «Хоть и старая, но не дура, как ты», — без вражды в голосе и даже почти сочувственно сказала ПШ. Русый обнял мать, стал поглаживать ей спину и предплечья, будто она мерзла, потом отстранил от себя, посмотрел в глаза и сказал: «Все хорошо. Все хорошо, мама. Я здесь».

Парик

«С тобой я чувствую себя, ну, живой. Будто ступаешь на неизведанную землю. Будто все впервые. Нет, не так — будто время остановилось», — сказала она, собирая с пола свою одежду. «Выключи уже актрису, ладно?  И вообще — тебе пора», — ответил он из кухни, повысив голос, потому что зашумел чайник. «Я потеряла браслет», — сказала она, но не ему куда-то за две стены, а себе под нос. Заглянула под кровать — браслета не было и там. Зато была черепаха, вроде, даже живая — стоило женщине поднести к ней руку и постучать ногтем по панцирю, животное спрятало голову. «Нормальные люди занимаются любовью и в браслетах, и в кольцах, и в сережках. Но — не я. Получается, я ненормальная?» — сказала женщина черепахе.

Он был старше чуть ли не вдвое — сорок с хвостиком. Что еще? Хронический гастрит. Ну, это у всех. Хотя не у всех есть чувствительность к звукам, а ему нравилось само слово — будто это не канун язвы, а сложный прыжковый элемент фигурного катания: тройной гастрит, четверной гастрит. Что еще? Ближе ко сну он намазывал на лицо маску с морскими водорослями (ничего сверхъестественного — они продаются), спал в обнимку с плюшевым медвежонком, во сне испытывал какой-то лютый голод. Плюс к этому — кризис среднего возраста и больная спина. Что еще? Хотел завести кошку или собаку, но остановился на черепахе. Черепаха была равнодушна к нему. А женщина?

 «Мне надоело прятаться по каким-то темным углам…» — начал говорить он. «Но мы не прячемся, а твоя квартира — не темный угол», — прервала она. «Нет, мы прячемся, мы прыгаем, как сурки по сопкам, избегая людей…» — начал говорить он. «Но сурки обычно спят. Прыгают эти, как их, ну, сайгаки», — прервала она. «Мне на-до-е-ло!» — почти закричал он, нажимая на каждый слог. «Я с тобой сплю. Отец ставит на тебя Бомарше. Другой бы светился от счастья. Но не ты. Тебе — мало. Ты хочешь все и сразу. Знаешь, что? Мне тоже надоело! Надоело иметь дело с ребенком. Повзрослеешь — поговорим!» — Она разозлилась и ушла, так хлопнув дверью, что в квартире задрожали стекла.

Через час они встретились в театре. «Привет. Что ты здесь делаешь?» — спросил он. «Я вообще-то здесь работаю», — сказала она. «Да, это был глупый вопрос», — сказал он. «И вообще — мы расстались. Это значит, что мы не разговариваем. Больше того — это значит, что мы ненавидим друг друга. Так что — иди на хрен!» — сказала она с каким-то гневным воодушевлением.

Фигаро. Девятнадцать на двадцать шесть.

Сюзанна. Посмотри, Фигаро, вот моя шапочка. Так, по-твоему, лучше?

«Стоп. Стооооп! — закричал режиссер. — Все не то, все! Ты думаешь, Фигаро, я не знал, что ты спишь с моей дочерью? Все в театре знали! Я не вмешивался, потому что на сцене вы светились от любви — не театральной, а человеческой — и хотя бы так из двух бездарностей можно было вытянуть какой-то намек на правдоподобие. А сейчас?» — Режиссер не находил себе места. Он был на грани истерики — премьера назначена на послезавтра, а тут…

«Мы расстались», — сказал Фигаро. Он недоумевал. Он был смущен. Он думал, что никто не знает об их романе. Нет, он был ошеломлен. Ведь он потрясающий актер! Потрясающего актера только что назвали бездарностью? Не может быть! Да никакой Янковскийсмоктуновский рядом с ним не стоял. Как можно отвергать очевидное?

«Я ни за что не вернусь к нему, папа», — сказала Сюзанна.

«Слышишь, Фигаро, я по-прежнему запрещаю тебе жениться на моей дочери. Знаешь, почему запрещаю? Потому что я устал вытаскивать тебя из всяких помойных ям: игровые автоматы, ганджубас, пыль, пьянство. Сейчас ты, вроде, в себе. Но что будет завтра? Я не могу собственноручно загубить жизнь единственной дочери. Да, я запрещаю тебе жениться, но не смей ее бросать! Иначе нашему Бомарше — хана! Боже, Дева Мария Гваделупская, что я такое говорю!» — Режиссер был в отчаянии. На носу премьера, а тут…

Фигаро стянул с головы парик и ушел за кулисы. С париком в руках он доплелся до дома, а там не мог ни о чем думать, не мог ничем заниматься — только изводил себя. В конце концов он рухнул на кровать. «Миша, Миша, что же мне делать?» — обратился он к плюшевой игрушке. «Как что? Выброситься из окна!» — неожиданно ответил Миша. «Но ведь здесь второй этаж — я даже руку не сломаю», — засомневался Фигаро. «Хотя бы веревка у тебя имеется?» — спросил Миша. «Иди ты!» — опомнился Фигаро. Он зачем-то напялил на себя пепельный лакированный парик, прихваченный с репетиции, и опять разлегся. Ни о чем не думалось. Сон не шел. Он вдруг вспомнил о своей первой настоящей любви — сокурснице, которая сбежала от него к… К кому она сбежала? Или он ее бросил? Почему они расстались? Надо же, забыл. Она давно жила в Москве, была примой театра Ермоловой и звездой мыльных опер. «Прошлое — это ключ к настоящему. Может, она подскажет решение, а, косолапый? Или я переигрываю?» — спросил он Мишу. Где-то был ее телефон, попавший к нему через третьи руки, домашний (у кого теперь есть домашние телефоны?), да, глупая затея, но это — хоть что-то. Он пролистал контакты своего сотового. Нет. Стал рыться в записных книжках, не нашел, но не сдался и пересмотрел их снова. На глаза все время попадался номер, выведенный красным, рядом с сотнями синих цифр. Может, он?

«Наконец-то ты позвонил», — сказала она. «Но ведь я не успел сказать ни слова. Как ты догадалась?» — спросил он. «Я просто ждала», — сказала она. «И давно?» — спросил он. «Двадцать лет», — сказала она. «Целая жизнь», — сказал он. «Или не совсем», — сказала она. «У меня светает», — сказал он. «А у меня — кромешная тьма», — сказала она. «К заходу солнца я постараюсь успеть к тебе», — сказал он. «Придурок! Неужели ты думаешь, что можно ждать двадцать лет? Ты что, ребенок? Или ты попросту идиот?» — И она нарочито засмеялась, будто была злой колдуньей из сказки.

Фигаро — проснулся. Он лежал на животе с краю кровати, а его рука касалась какого-то предмета на полу. Это был янтарный браслет, он поднял его, покрутил в руках и положил в карман, оторвал для черепахи свежий капустный лист, почистил зубы, хотел выпить кофе, но банка оказалась пустой, да и желание пропало. Фигаро взял с кровати парик, собрал свои рукописные телефонные книжки, достал из кармана браслет и выкинул это все в мусорное ведро. Перед тем, как навсегда улететь к матери в Иркутск, надо было куда-то пристроить черепаху.

Кудрявые

Праздновали день его рождения. Были: трехэтажный особняк на озере Смолино, по этому случаю обмотанный мигающими гирляндами и шарами, симфонический оркестр из академического театра оперы и балета, дамы в вечерних платьях и жемчугах, мужчины при бабочках. Никакого застолья: что-то типа фуршета, а потом — танцы. Так захотел именинник.  «Я люблю, когда за женщиной тянется шлейф из духов. Желательно, ээээ, аромат мандарина, жасмина и пачули. А мужчины должны пахнуть потом и кровью», — сказал он гостье в бордовой помаде. «О, гортензии. Спасибо. Подарить гортензии — значит, поблагодарить за что-то хорошее. Я сделал для вас что-то хорошее?» — чуть наклонил голову именинник, принимая букет от пожилой женщины в морковной помаде. «Надо же, какой мальчик. Не налюбуюсь на тебя. Так вырос!» — уклонилась она от ответа. «Ну, не знаю. За год я вытянулся на восемь сантиметров и потяжелел на пять килограммов. Среднестатистические показатели», — сказал именинник и пошел к следующей группе гостей. «У него всего-то два-три соперника». —  «В городе?» — «В стране». — «Среди, ээээ, его возраста?» — «Среди людей», — переговаривались дамы и господа, пока мальчик подходил к ним. «Выпьем за вас, маэстро», — сказала женщина в ежевичной помаде, взяв бокал с подноса (официанты бесшумно летали по залу — не назовешь же комнатой помещение размером с теннисный корт). Они обменялись несколькими репликами, и именинник двинулся дальше.

…«Вам просто надо попробовать кефирную диету», — сказал он женщине в рубиновой помаде.

…«Послушайте, препятствие — это всего лишь препятствие. Не надо делать вид, что ставки слишком высоки. Преодолейте свой страх, сделайте шаг и убедитесь сами — вам стало значительно лучше. И голова, да, голова заодно прояснится», — сказал он женщине в серебристой помаде.

…«Вы что, не знаете? Гитлер пришел к власти легитимным путем — его партия победила на выборах. Правда, он рассчитывал на сокрушительную победу, а получилось довольно кисло, ну так он не растерялся и посадил всех коммунистов за решетку», — сказал именинник женщине в коричневой помаде. «Надо же, легитимно», — очаровалась коричневая помада. Мальчик обошел всех и, устав от светских бесед, поднялся в свою комнату.

«Ой, я, кажется, заблудилась», — сказала женщина в отчаянно-красной помаде. Именинник поднял на нее глаза (он даже не заметил, что к нему в комнату кто-то вошел), смутился и неловко спрятал за спину плюшевую лошадку и… (она не разглядела, что у него было во второй руке). «Можно мне зайти? Что тут у тебя?» — спросила отчаянно-красная помада. «Лошадку зовут Мальва, у нее зеленые глаза и зеленая грива. Император Японии подарил. А клоуна зовут Юра. Не помню, откуда он взялся», — сказал именинник и протянул игрушки женщине. «В честь Никулина?» — спросила она, взяв их. «Неее, в честь Енгибарова», — ответил именинник. «Но ведь он, кажется, не Юра», — засомневалась отчаянно-красная помада. «Знаю», — сказал именинник. «Постой, а ты разве не должен сейчас сидеть за шахматным учебником? Что-то я не вижу книг и, ээээ, конспектов», — сказала отчаянно-красная помада. «Я самородок. Мне не нужны учебники. Да и читаю я — так себе. А со сложением-вычитанием — вообще беда», — ответил именинник. «Но ведь так не бывает! Откуда ты тогда все на свете знаешь?» — не поверила отчаянно-красная помада. Мальчик посмотрел в потолок и пожал плечами.

«Сколько же здесь всего!» — Женщина стала рассматривать коллекцию кубков, статуэток и медалей. «Эти стеклянные стеллажи для наград отец в Италии заказывал», — сказал именинник. Отчаянно-красная помада поднесла Юру к самым глазам мальчика. Она перешла на смешной бас, как бы говоря от лица клоуна: «Ваш папаша денег не считает, да?» Именинник заулыбался, взял из рук отчаянно-красной помады Мальву и ответил, изображая перед Юрой галоп (или это была размашка?): «И-го-го, он без зазрения совести спускает их в подпольном казино и на проститу… ну, куда-то еще». У отчаянно-красной помады подкосились ноги, она будто поперхнулась, но быстро пришла в себя, посадила Юру на ковер и пошла прочь. «А где твои друзья? Для них ты уже устраивал праздник?» — спросила отчаянно-красная помада, стоя в дверях. «У меня нет друзей. Разве что Император Японии, но у него куча дел, он отказался приехать и прислал вместо себя открытку», — ответил именинник. «Ну, пока», — с придуманной улыбкой сказала отчаянно-красная помада. «Мне страшно надоели шахматы, я устал, я хочу в зоопарк», — сказал именинник с такой интонацией, будто раздумывал — заплакать или рассмеяться. «Может, скажешь об этом маме?» — спросила женщина. «Мама не хотела меня рожать, но врачи запретили ей делать аборт — какие-то медицинские тонкости, я не стал вдаваться», — сказал именинник. «И правильно. Главное — ты жив. Ты здесь», — сказала отчаянно-красная помада, она все еще стояла в дверях. «Я здесь по случайности», — сказал именинник. «Эй, малыш, поверь, мама обожает тебя больше всего на свете», — сказала отчаянно-красная помада. «Конечно. Конечно», — устало согласился именинник, а потом будто опомнился, решительно встал с дивана, подошел к двери, на минуту остановился перед отчаянно-красной помадой, размышляя, сказать или нет что-то еще более сокровенное. Она собралась было погладить его кудрявую голову и протянула руку, но именинник резко захлопнул дверь. Мальчик сел за свой необъятный стол из мрамора и дуба, достал бумагу и написал «не ишити меня я в епонии все харошо».

Когда ближе к полуночи гости разъехались, родители именинника поднялись к нему в комнату. Мальчик спал. На столе лежало недописанное письмо: «дет марос дай моей маме сдаровия…» — «Как можно быть чемпионом вселенной и делать такие чудовищные ошибки? Как можно верить в деда мороза?» — сказал отец. «Он всего лишь ребенок», — сказала мать и поправила сыну одеяло. Имениннику снился Император Японии: он стоял у вольера с жирафами, кормил их печеньем и невозможно улыбался.

Розовые

Ушастый следил за ней от самого подъезда. Он безостановочно прицокивал языком, будто у него болел зуб мудрости, щурился от спрятанного за тучи солнца, переступал через трещины в асфальте (это касалось и тротуарной плитки: никаких стыков — подошва должна приземляться по центру гранитного квадрата — ну, или где-то поблизости). И шел.

Она заметила ушастого. Но не потому, что была наблюдательной или, неприведигосподь, ясновидящей, а потому что парень не скрывался и сам лез ей на глаза — следовал по пятам. Или не совсем по пятам — где-то в пятнадцати метрах позади, но неотвязно и повсеместно. Бывший прислал? Но — зачем? «Я была нарасхват и, конечно, выбрала самый паршивый вариант. Три года промучилась. А теперь уже три месяца, как мы разъехались, но он все преследует — то лично, то звонками, то подсылая всяких ушастых. Что он хочет выследить?» — думала она, приближаясь к месту встречи с подругами, шумному подвалу на Руставели, клубу-ресторану «Закат», неожиданно просторному и уютному, с интерьером из поздних восьмидесятых и отличной кухней. Она: 26 лет, флорист цветочного салона, особые приметы — волосы выкрашены в розовый цвет.

После приветственных поцелуев и каких-то дежурных фраз она кивнула в сторону бара, где примостился ушастый, и подруги стали что-то оживленно обсуждать, наверное, выставляя ему баллы от единицы до десяти. Потом им принесли бутылку вина. Потом еще. И еще.

Она, смеясь, раскусила какую-то креветку (больше похожую на шпротину), подавилась (кажется), быстро прокашлялась и хотела продолжить веселый треп, но слезы неизвестного происхождения перекрыли ей горло, она не стала (или не могла) сдерживать их и, капая носом, а еще теряя и вновь отыскивая нужные слова, сказала: «Никак не угомонится, гаденыш. (В зале приглушили свет, под потолком закрутились зеркальные шары, распуская острые и пыльные лучи, на сцену (небольшой полукруглый подиум) взбежал кучерявый парень и нацепил наушники.) Три года на него угробила. (Подруги почему-то синхронно повернули головы и посмотрели на диджея, но девушка с розовыми волосами жестами показала им, что «гаденыш» находится где-то не здесь.) Сидел на моем горбе. Или горбу? Какая, на фиг, разница. («Свежий сет, мое воспоминание о поездке на Байкал, танцуй, город Че», — неожиданно высоко или даже пискляво объявил диджей.) Сбежал, как только поманила толстая тетка с толстым кошельком. (Голос розововолосой потонул в громкой музыке, подруги слышали лишь какие-то междометия, но продолжали имитировать интерес и сочувствие.) Собаку с собой забрал. (Она сделала глоток вина, помолчала мгновение и сделала второй.) А я ведь его любила. (Первые люди, дымящиеся и мерцающие, потянулись на танцпол.) Или нет. (Заглянула в свой бокал — он был пуст.) Не знаю. (Зачем-то нарисовала в воздухе знак вопроса.) Но — все мало: этого вот прислал. (Показала на ушастого, сидящего у барной стойки и не отводящего от нее глаз; но подруги уже не следили за ней.) Зачем? Что ему нужно?»

Она поднялась с дивана и нетвердой походкой направилась к бару — к ушастому. «Чего он хочет?» — «Кто?» — «Бывший». — «Бывший?» — «Бывший». Парень, кажется, не понял, о ком идет речь, или просто сыграл недоумка — он отвернулся от девушки с розовыми волосами, посмотрел на часы и, постоянно прицокивая языком, заговорил: «А ты знала, что медузы могут впадать в спячку на десять лет?» — «Что?» — «А ты знала, что первыми танцорами танго были портовые рабочие, пару составляли мужчина и мужчина?» — «Что?» Она, будто стараясь что-то вспомнить, стала накручивать на палец кончики розовых волос: «Аааа, ты прискакал из будущего на белом коне, чтобы украсть меня? Да, что-то типа того? Потому что нашу планету вот-вот накроет атомный гриб? Точнее, несколько грибов? Как-то так? И если сейчас ты не успеешь забрать меня в какой-нибудь 2125 год, то я не сумею родить спасителя Земли и погибну вместе со всеми? Да? Ты терминатор? Нет, там как-то иначе. Или так? Или что-то типа того? — Девушка с розовыми волосами вдруг стала ощупывать шею, а потом и ключицу. — Нет. Его нет. Я снимаю его перед всякими девичниками, чтобы не расстраивать отца, потому что на девичниках, ох, ладно, не буду…  А без кулона, подаренного отцом, я никуда не полечу. Слышишь, ни-ку-да». Она натужно засмеялась, отлепилась от стойки, распахнув руки и расслабив плечи, будто падала с крыши хрущевки, ушастый даже дернулся подхватить ее, но розововолосая устояла на ногах, изобразила воздушный поцелуй и, качаясь, двинула в сторону туалета. Он пошел следом. 

Не прошло и минуты, как они вернулись в зал. «Напилась в стельку, отвезу ее домой», — сказал он притихшим подругам, проходя мимо их столика. Сложенная пополам девушка с розовыми волосами покачивалась на плече ушастого в такт его шагам и не подавала признаков жизни. «Кто это все-таки такой? Что здесь происходит?» — воспротивилась было одна из подруг и даже попыталась встать, но нетрезвые соседки мигом усмирили ее плоской шуточкой: «Не лезь, а то тебя на другое плечо повесят». Зеркальные шары опять крутились под потолком как далекие планеты. Диджей извлекал из своих пластинок что-то похожее на рык динозавров будущего. По залу вдруг неистово заметалась крохотная птичка (синица? воробей?), веселя одних и пугая других. Разом — на все возможные голоса — затрезвонили телефоны.

Ушастый вышел на улицу, потоптался в двух метрах от клуба, будто не решаясь идти дальше, а потом завернул за угол. При его появлении дверца капсулы времени (обтекаемый фосфоресцирующий болид размером с мусорный контейнер) полностью отделилась от корпуса и повисла в воздухе. Ушастый без церемоний забросил в темноту салона пленницу, посмотрел по сторонам и нырнул следом. «Ты меня вырубил, что ли? Ну и манеры. Фуууу», — сквозь пьяный сон промычала девушка с розовыми волосами и попыталась поцеловать похитителя в губы.