«Алтай», «Вопросы литературы», «Горький», «Дружба народов», Знамя», «Коммерсантъ Weekend», «Литература двух Америк», «Литературная газета», «Москва», «Москвич Mag», «Наш современник», «Неприкосновенный запас», «Проблемы исторической поэтики», «Российская газета», «Русская культура», «Сибирские огни», «Фома», «Формаслов», «Юность»
Павел Басинский. Алексей Варламов поколебал мое предубеждение против современной романистики. Павел Басинский — о новом романе «Одсун. Роман без границ» Алексея Варламова. — «Российская газета» (Федеральный выпуск), 2024, № 30, 12 февраля <https://rg.ru>.
«Роман — трудный и к тому же, по Михаилу Бахтину, вечно „становящийся жанр”, потому что он, по его словам, „более глубоко, существенно, чутко и быстро отражает становление самой действительности”. Но действительность сегодня меняется такими темпами, с такой скоростью, которая не снилась Бахтину, покинувшему этот грешный мир в 1975 году, когда ситуация не только в СССР, но и во всем мире была относительно стабильной. Говоря о романе, Бахтин мыслил в категориях Нового (от Возрождения до ХХ века) и Новейшего (ХХ век) времени, но сегодня эти категории уже не работают. В Новом и Новейшем времени роман не только успевал за действительностью, но и предвосхищал и даже отчасти создавал ее. Особенно в XIX столетии, когда романные герои, вторгаясь в жизнь, становились реальными людьми, как было с героями Пушкина (Онегин), Тургенева (Базаров), Толстого (Анна Каренина), Достоевского (персонажи „Бесов”), Горького („сверхчеловеки” его ранней прозы) и других классиков. Сегодня это невозможно. Ни один романный герой современной прозы не способен породить своих подражателей <...>».
«Тем интереснее попытка Алексея Варламова написать именно современный роман, хотя и с глубоким заходом в историю ХХ века».
Павел Басинский. 100 лет назад Булгаков завершил работу над романом «Белая гвардия». — «Год литературы», 2024, 26 февраля <https://godliteratury.ru>.
«Черновик „Белой гвардии” был закончен летом 1923 года, но работа над ним продолжалась еще долго. Булгаков очень трепетно относился к роману, бесконечно правил и переписывал его текст, прежде чем первые его главы появились в декабре 1924 года в журнале „Россия”. В 1925-м публикация была продолжена, но не завершена. Журнал закрыли, а его редактор Исайя Лежнев был арестован ОГПУ за создание в журнале „антисоветской группировки” и подвергнут наказанию, которое сегодня многих удивит — его выслали за границу сроком на три года. <...> Понятно, что после закрытия журнала за „антисоветизм” „Белая гвардия” на родине не могла выйти отдельным изданием. Полностью она была опубликована во Франции частями в 1927 — 1929 годах и одновременно пиратским способом со значительными искажениями и дополнениями в Риге. В СССР в полном виде роман появился только в 1966 году».
«Булгаков замыслил „Белую гвардию” как первую часть обширной трилогии о Гражданской войне. По размаху она должна была быть сопоставимой только с „Войной и миром”. Но судьбой было уготовано так, что этот замысел воплотил другой писатель — Алексей Толстой с его „Хождением по мукам”».
Константин Васильев. Ловля блох в сочинении по просьбе сочинителя. — «Сибирские огни», Новосибирск, 2024, № 1, 2 <https://www.sibogni.ru>.
«Гоголь попросил читателей поправить его. Делать критический разбор „Мертвых душ” я не берусь. Произведение замечательно в целом. Для обсуждения ошибок, фактических, смысловых и грамматических, потребуется слишком много времени, ибо ошибки, действительно, усматриваются почти на всякой странице. Я укажу на некоторые промахи, и состоят они в неосторожном или, если хотите, бездумном использовании иностранных слов».
Екатерина Виноградова. Гравитация текста, или Еще раз о «Капитанской дочке» Пушкина и романах Вальтер Скотта. — «Вопросы литературы», 2024, № 1 <http://voplit.ru>.
«Учитывая детство Пушкина, его владение французским как родным и раннее знакомство с французскими романами из библиотеки отца, можно сказать, что пушкинский подход к прозе восходит прежде всего к французской традиции XVIII века».
«В век Просвещения во Франции предпочитают готовое предложение. Это предложение, которое не несет следов поиска наилучшего выражения мысли, а дается в оптимальном, конечном варианте, будто предложение самого последнего беловика».
«В XVIII веке, в эпоху „победившего классицизма”, центростремительная структура французской прозы противостояла центробежной английской. Это, конечно, обобщение, имеющее исключения, но тем не менее центробежная манера (Филдинг здесь — лучший пример) стала наиболее продуктивной в Англии и породила ту романную традицию, которую во Франции воспринимали не иначе как английскую. На синтаксическом уровне эта центробежность проявляется через обилие вводных конструкций, через соединение нескольких предложений с причастными и деепричастными оборотами, а также через обилие существительных с определениями. И все это собирается часто не просто в сложное предложение, а в громоздкий синтаксический период. Такой тип прозы фиксирует сам процесс мышления; другой (краткий, компактный, центростремительный) — его скрывает, выдает фразу сразу в готовом виде. В век Просвещения английский роман тяготеет к первому типу, французский — ко второму».
Ольга Гертман. И перекрестишься на портрет Энгельса. Литература нон-фикшн в рецензиях и книжных обзорах 2023 года. — «Знамя», 2024, № 2 <http://znamlit.ru/index.html>.
«Книжная полка Дмитрия Бавильского // Новый мир. — 2023. — № 5. Дмитрий Бавильский — один из немногих критиков, пишущих о сложном интеллектуальном нон-фикшне не только систематически, но именно для широкой аудитории и с общечеловеческих позиций. Новомирская же „книжная полка” как жанр критического высказывания вообще интересна тем, что позволяет проследить персональные читательские, а тем самым и мыслительные траектории своих авторов. На своей прошлогодней полке Бавильский собрал книги по истории и теории литературы и культуры (из этого сложноинтеллектуального ряда выбивается одна только автобиографическая книга Льва Кузьминского „Привет, заморыши!”, но и она как будто нонфикшн, ну то есть, скорее, автофикшн), объединяемые, по его мысли, неформатностью подходов к предмету и расширяющие, таким образом, „знание не только о самом предмете, но и о способах его описаний”. <...> Прекрасно владея разного рода гуманитарным теоретическим инструментарием, Бавильский, что нетипично для сложных интеллектуалов и характерно для него самого, изъясняется о предметах своего внимания разговорной речью: автор книги о межвоенном сюрреализме Хэл Фостер „задвинут на психоанализе”, а у каждого из его героев — Бретона, Дали, Эрнста, Джакометти, де Кирико — „свои тараканы”. И это — один из способов говорить о сложном с неспециалистами, как бы убирая дистанцию, представляя сложное как общечеловеческое и повседневное. Почему бы и нет?»
«Книжную полку Дмитрия Бавильского» см. также: «Новый мир», 2023, № 12; 2024, № 3.
Гравировка на кольце. В основе любого искусства лежат базовые законы. Беседу вела Юлия Скрылева. — «Литературная газета», 2024, на сайте газеты — 12 февраля <http://www.lgz.ru>.
Говорит Денис Осокин: «Я говорю „искусство слова”, „художник слова” — для меня это гораздо вернее „поэзии” и „прозы”, „поэта” и „прозаика”. И базовые законы искусства слова — общие. И Поэзия с большой буквы лежит в основе и того и другого, она лежит в основе любого искусства — и литературы, и архитектуры, и резьбы по кости... Однако привычное понимание, принятое в нашей культуре, не стану отрицать тоже, пускай будет. Паустовский и Платонов — это проза, а Есенин и Фет — поэзия. Песни и баллады — поэзия, сказки и былички — проза… Есть чистые прозаики, есть чистые поэты, а есть те, кто пишет по-всякому — как я».
Игорь Гулин. Мы наш, мы чуждый мир построим. Как Эдуард Багрицкий воспел революционное насилие, которого сторонился в жизни. — «Коммерсантъ Weekend», 2024, № 3, 9 февраля <http://www.kommersant.ru/weekend>.
«В постсоветскую эпоху Багрицкий оказался задвинут на периферию канона. У двух-трех хороших статей, что написаны о нем в последние десятилетия, общая интонация — извиняющаяся, слегка высокомерная, оправдывающая: да, это наша юношеская любовь, да, фигура сомнительная, да, дешевая романтика, но все же талантливый поэт. В культурном сознании у Багрицкого как раз такой образ — вундеркинда-переростка, ушедшего молодым романтика-жизнелюбца, — образ, не совсем соответствующий реальности».
«Багрицкий не был всем, чем он представлял себя в стихах».
«Главную проблему для ценителей Багрицкого всегда представляло стихотворение „ТВС” со знаменитым монологом Дзержинского: „Если он скажет ‘солги‘ — солги, если он скажет ‘убей‘ — убей” и т. д. Шедевр и одновременно апология террора, торжества революционной этики над этикой гуманистической. Между тем это на редкость откровенный текст. Дзержинский здесь — призрак, являющийся больному герою в горячечном бреду. Его голос — голос иного мира, в который поэт влюблен, которому он не принадлежит, в который хочет сбежать, как в мечту, от своей невеликой жизни и невеликой смерти».
Сергей Дмитриев. Луначарский и латинизация русского языка. К истории одной исторической загадки. — «Наш современник», 2024, № 1 <https://журнал.наш-современник.рф>.
«В своей статье [в ленинградской «Красной газете» в январе 1930 года] Анатолий Васильевич [Луначарский] ссылался на слова Ленина: „Я не сомневаюсь, что придет время и для латинизации русского шрифта, но сейчас наспех действовать будет неосмотрительно. <...> в будущем можно заняться, собрав для этого авторитетные силы, и разработкой вопроса латинизации. В более спокойное время, когда мы окрепнем, все это представит собой незначительные трудности. Такова была инструкция, которая дана была нам Лениным”».
А также: «В „Вечерней Москве” от 29 июня 1931 года был опубликован „Проект реформы русской орфографии”, предложенный на Всесоюзном совещании по реформе русской орфографии, пунктуации и транскрипции иностранных слов, завершившем работу 26 июня. В проекте говорилось, что „в результате горячего обсуждения и проработки проекта в секциях совещание приняло с некоторыми поправками проект НИЯЗ’а. В основу этого проекта положен принцип приближения письменной речи к устной, или, точнее говоря, приближение орфографии к живому литературному языку”. Для понимания масштаба предполагаемых перемен приведем только основные изменения, содержавшиеся в проекте: „Упраздняются буквы э, и, й, ъ и ‘(апостроф). Вместо э всюду пишется е (етаж, електричество (произношение, конечно, остается прежнее). Вместо и вводится i. Проект вводит новую букву j (йот), которая употребляется, во-первых, везде вместо й, во-вторых, в сочетании с а, о, у, вместо я, е, ю. <...> в-третьих, в середине слов вместо ъ или ь знака, стоящих перед гласными (oбjeкт, калjян), а также в слове миллион (милjон), и в-четвертых, в сочетании ьи (чjи, ceмjя). Буквы я, ю, е сохраняются для обозначения мягкого произношения предшествующей согласной (няня, мел)... Мягкий знак упраздняется: 1) после шипящих (рож), 2) в середине счетных слов (пятдесят, семсот), 3) в неопределенной форме глаголов, оканчивающейся на ться (он будет учится)... Принятый Всесоюзным совещанием проект реформы орфографии, пунктуации и транскрипции передается на утверждение коллегии Наркомпроса, а затем Совнаркома”. Последовало новое жесткое постановление Политбюро от 2 июля 1931 года „О ‘реформе‘ русского алфавита”: „Ввиду продолжающихся попыток ‘реформы‘ русского алфавита, создающих угрозу бесплодной и пустой растраты сил и средств государства, ЦК ВКП(б) постановляет: 1) воспретить всякую ‘реформу‘ и ‘дискуссию‘ о ‘реформе‘ русского алфавита; 2) возложить на НКПрос РСФСР т. Бубнова ответственность за исполнение этого постановления. Секретарь ЦК Сталин”».
Домочадец литературы. Памяти Андрея Немзера. На вопросы «Формаслова» отвечают Ирина Сурат, Ольга Балла, Вера Калмыкова, Кирилл Анкудинов, Евгений Абдуллаев, Александр Марков, Ольга Бугославская, Никита Елисеев. — «Формаслов», 2024, 15 февраля <https://formasloff.ru>.
Говорит Ирина Сурат: «Я говорила при его жизни и повторю сейчас: никто так не знал русскую литературу, как Немзер, она была ему ведома в деталях и вся — от XVIII века до XXI-го, он в ней чувствовал себя как дома и, казалось, успел подумать обо всем, сказать о многом. <...> Андрей написал (и сложил из статей) полтора десятка книг, но есть ощущение какого-то зазора между его невероятными знаниями, умом, памятью — и тем, что он оставил. Его энергия уходила не только на письмо, но и на многое другое — на преподавание, на редакторскую работу, в литературе необходимую, которую он всегда выполнял с большим тщанием и ответственностью. Напомню только одно — много лет он был бессменным главным редактором и автором „Солженицынских тетрадей”. Вообще работа с наследием Солженицына стала большим делом его жизни, которое он делал по любви, как и работу с поэзией Давида Самойлова. И все-таки главной его книгой остается огромный том „При свете Жуковского” (2013), где он собрал историко-литературные исследования разных лет».
«Как критику я не всегда ему верила — в критических его оценках многое определялось пристрастием и личным вкусом. А вот в историко-литературных разысканиях он был точен и объективен».
Говорит Ольга Балла: «Да еще прекрасная формулировка из его лексикона „опыт прочтения” (таков был подзаголовок, в частности, у двух его книг о Солженицыне: „‘Красное колесо‘ Александра Солженицына. Опыт прочтения” (2011) и „Проза Александра Солженицына. Опыт прочтения” (2019). В ней слышится мне указание на неокончательность, внутреннюю вопросительность любых наших суждений, включая самые обоснованные».
Говорит Кирилл Анкудинов: «Этот критик и литературовед совмещал праволиберальную идеологию с несомненным консерватизмом — не политическим, конечно, и даже не идеологическим, а гносеологическим, что ли. Он положительно относился к Лотману и к Солженицыну одновременно (очень редкое сочетание) и изничтожал „постмодернизм” всех и всяческих изводов. Достаточно вспомнить, как он преследовал Виктора Пелевина (и не только его). Во времена живой деятельности Немзера это выглядело как нечто излишнее. Но сейчас мне думается, что этот критик был заслоном против массовой мифологизации сознания, которую я наблюдаю с ужасом. Вспоминается Фрейд, который пытался взять слово с Юнга в том, что тот будет сражаться против „черной грязи оккультизма”. Очевидно, что „постмодернизм” принес нам преимущественно ядовитые плоды; и теперь я понимаю пуристский пафос Немзера, некогда казавшийся мне забавным».
Говорит Александр Марков: «Значение и значимость А. С. Немзера — прежде всего в самом том значении, которое для него имела реальность, в школе называемая классической русской литературой. Для него это было сложное единство, семиосфера, пользуясь словами Лотмана, где не то чтобы давались ответы на все вопросы, но вопросы ставились предельно корректно. <...> Немзер никогда не уклонялся ни к архаике русского XVIII века, в отличие и от формалистов, которые искали в ней примеры остранения и поэтического языка, и от приверженцев археомодерна, для которых екатерининская пастораль позволяла демонтировать советскую. Но не была ему интересна и религиозная философия, и в этом смысле даже Чехов с его экзистенциальной тоской был для него ближе к Розанову, чем к Достоевскому. Здесь проходит граница между Немзером и большинством критиков, которые мимо Розанова и Бердяева пройти не могли».
«Итак, завершенность русской классической литературы определяла для Немзера ценностные приоритеты. Их он подчинял поиску ответа на один вопрос: как вообще возможна большая форма в наши дни, как возможен роман не как выход за пределы прежних жанровых привычек, но как актуализация самой формы бытия, которая в конце концов должна совпасть и с формой нашего повседневного быта».
Виталий Каплан. «За миллиард лет до конца света»: сильная повесть Стругацких, о которой многие не знают. — «Фома», 2024, на сайте журнала — 20 февраля <https://foma.ru>.
«Вот есть эта небольшая компания ученых, товарищей по несчастью — всем им досталось от Гомеостатического Мироздания. Все они пытаются понять, что вообще творится. И все они — убежденные материалисты, происходящее воспринимают исключительно в рамках позитивистского мировоззрения. „Поэтому, очевидно, вовсе не имеет смысла... я бы сказал — тем более не имеет смысла привлекать какие бы то ни было соображения, лежащие вне сферы современных представлений. Скажем, гипотезу бога... или... или иные”. В самом деле, ну как же можно советскому ученому привлечь „гипотезу Бога”? Ему гораздо легче поверить в рыжего карлика, представителя сверхцивилизации! А ведь гипотеза Гомеостатического Мироздания, если разобраться, выглядит еще безумнее. Причем именно с материалистической точки зрения. Потому что как ни крути, а защищается это самое Мироздание вполне осмысленно, даже, можно сказать, творчески. Происходящие с героями события не просто же крайне маловероятны в материалистической картине мира, они еще и складываются в нечто цельное, нечто сознательное».
«Если отвлечься от того, что Гомеостатическое Мироздание и все творимые им странности — это лишь декорации, если взглянуть на него как на центральную фигуру происходящего, то нельзя не заметить: оно, это самое Мироздание, вполне разумно. Не факт, что оно обладает личностью, но разумом и волей — уж точно. Более того, оно даже отличается некоторым гуманизмом: силу давления на своих жертв оно наращивает постепенно, лишь убедившись, что мягкие меры не действуют. А чего проще было бы всех разом и прихлопнуть? Но нет, цацкается! Причем то, что цацкается, герои сами отмечают. Но вывод делают, мягко говоря, странный. „Мы имеем дело с законом природы”, — говорит Вечеровский. <...> Вот эта несгибаемая верность своему мировоззрению, эта стойкость... чуть было не сказал «в вере». А зря не сказал! Вера это и есть. Для этих хороших, добрых, умных людей материализм — предмет веры».
«Как видим, у повести „За миллиард лет до конца света” есть два измерения — этическое и философское. <...> В мемуарах Бориса Стругацкого нет прямого, однозначного ответа на этот вопрос, но рискну предположить, что этическая, посюсторонняя проблематика была для них основной. <...> Но мне думается, что между этими двумя измерениями есть связь, причем она становится заметной, если смотреть на события повести с тех позиций, которые были авторам чужды. А именно — христианских».
Геннадий Красников. Недосказанная мысль Юрия Кузнецова… — «Москва», 2024, № 2 <http://moskvam.ru>.
«В одну из наших встреч с Юрием Кузнецовым в альманахе „Поэзия”, куда поэт (впоследствии также преподаватель Литинститута) нередко наведывался к нам в редакцию со стихами, он неожиданно, как будто без всякой связи, в разговоре обронил, как всегда, радикальную мысль, которую развивать не стал, но было видно, что считал ее своим личным и очень важным открытием. Суровый Кузнецов изрек (он обычно именно изрекал, а не говорил), что „из всех художественных средств только эпитет является истинным показателем таланта поэта”, все остальное от ремесла, элементарные технические приемы вроде метафор, которым может обучиться любая бездарь».
А также: «Одним из самых блестящих поэтов ХХ века был Ярослав Смеляков. Эпитеты Смелякова (которыми восхищались многие его коллеги-современники!) после гениальных эпитетов Державина, пожалуй, лучшие во всей русской поэзии. Достаточно вспомнить хотя бы несколько из них: „Над незажившею могилой”, „И, к моему тщеславному стыду”, „чтоб записками торговали эти траурные торговки”, „возле, в государственной печали, тихо пулеметчики стояли”, „как в зыбком сумраке кино, мое лицо немолодое неявственно отражено”, „с добротою раздраженной”, „И молчит огнестрельная штучка на оттянутом сбоку ремне”, „И молния веков, блистая, меня презрительно прожгла”, „меся наследственную грязь”, „находит горькую усладу в заздравной гибели своей”, „И веет холодом и силой от молодых державных лиц”, „от свечки отчего порога до черных люстр небытия”, „сквозь полускрывшиеся нивы к тебе, последняя земля”, „Это все-таки в нем до муки, через чресла моей жены, и усмешка моя, и руки неумело повторены” („Петр и Алексей”), „и мне случалось мимоходом случайных девочек любить”, „И мертвых нетленные очи, победные очи солдат, как звезды сквозь облако ночи, на нас, не мерцая, глядят”, „У табельщицы жидкие глаза”, „двадцатитрехлетний транспортный студент”... Сам Смеляков однажды выскажется об „экономной точности” стихов, которая таится в эпитете, оценив (как бывший зэк) строку А.Твардовского: „‘Все то же в нем, что прежде было, но седина, усталость глаз, зубов казенных блеск унылый...’ За одну эту последнюю строку можно легко отдать несколько иных быстро прошумевших стихотворений”».
Евгений Кремчуков. Портрет семьи в зеркалах. — «Юность», 2023, № 11 <https://magazines.gorky.media/unost>.
«Невооруженным глазом заметно, сколь разительно отличаются первые эпизоды этих черновиков от знакомого нам канонического текста [«Анны Карениной»]. И дело, разумеется, совсем не в том, что будущие персонажи еще только призрачно мерцают, пока не обретя своих подлинных, окончательных имен и черт: Анна Аркадьевна Каренина оказывается здесь то Анастасьей, то Наной, то Таней — Татьяной Сергеевной Ставрович; Алексей Вронский — то Гагин, то Иван Балашев; Каренин — Михаил Михайлович Ставрович; Левин — Нерадов. Подобный перебор и подбор как раз таки дело обычное для чернового письма. Куда важнее (принципиально важнее!) другое. Первые три наброска будущего романа открываются у Толстого сценой большого чаепития в гостиной княжеского особняка, где собирается после оперы светское общество. „Гости после оперы съезжались к молодой княгине Врасской” (такой фразой начинается первый вариант рукописи) — звучит прямым эхом пушкинского: „Гости съезжались на дачу ***”. Однако не только о Пушкине напоминают эти сцены, беглые светские разговоры и сплетни (из которых читатель, кстати, незамедлительно узнает подробности семейной жизни Карениных) — ведь ровно подобным же образом мы попадаем в историю „Войны и мира” через салон Анны Павловны Шерер».
Александр Куляпин. Фетишизм, феминизм, фатализм. О рассказе В. М. Шукшина «Беспалый». — «Алтай», Барнаул, 2023, № 4 <https://журнальныймир.рф/zhurnaly/altay>.
«Среди рабочих записей Шукшина есть такая: „Где я пишу? В гостиницах. В общежитиях. В больницах”. Шукшин сетует на неподходящие условия для творчества, но есть у этой записи и другой смысл: очевидно, что написанное в больницах не может не отличаться от написанного в гостиницах и общежитиях. При интерпретации шукшинских произведений игнорировать это обстоятельство не стоит. Рассказ „Беспалый” написан Шукшиным весной 1972 года именно в больнице, что сказалось и на его тематике, и на его поэтике».
«В рабочих тетрадях сохранился черновой набросок к будущему рассказу: „Жил мужик. И была у него жена дура. Злая, капризная. Серега очень ее любил и жалел. не раз дрался всерьез с мужиками, когда указывали ему на ее глупость. Но раз она так довела его, что он не сдержался и вмазал ей по уху. Она заревела, Серега пошел и отрубил себе на правой руке 2 пальца. Его в деревне прозвали ‘отец Сергий’”. Первоначально Шукшин так и хотел назвать рассказ — „Отец Сергий”. Однако перекличка кульминационного эпизода рассказа с повестью Л. Н. Толстого настолько очевидна, что напрямую обозначать ее было бы, пожалуй, излишне».
См. также: Дмитрий Марьин, «Шукшин и смерть» — «Новый мир», 2023, № 12.
Борис Куприянов. Что такое «русский роман». Борис Куприянов — об «Одсуне» Алексея Варламова. — «Горький», 2024, 23 февраля <https://gorky.media>.
«В чешском языке слово odsun стало термином, обозначающим выселение судетских (да и всех других тоже) немцев из Чехословакии в 1945 году. Эвакуацией одсун точно не был. По своей жестокости он мало с чем сравним даже на фоне той, самой жестокой в истории человечества войны. Убийство детей, женщин и стариков, непрекращающееся насилие, лишение прав, издевательства — вот что терпели бывшие господа, арийцы, от бывших слуг, западных славян. Главный герой романа „Одсун”, написанного Алексеем Варламовым, — наш соотечественник, вынужденно оказавшийся в судетской деревушке. По стечению обстоятельств ему приходится изучать события этого не самого известного нам периода чешской истории».
«Автор романа, Алексей Николаевич Варламов, нарочно выводит себя самого в качестве одного из эпизодических персонажей, чтобы не ассоциироваться с героем. Герой — не альтер эго Варламова, он — каждый из нас, читателей».
«Возможно, мои рассуждения носят дилетантский характер и не состоятельны. Но полагаю, что „русский роман” — проза Достоевского, Толстого, Горького, Чехова (я в курсе, что Антон Павлович романов не писал) — не пытается ответить на какие-то последние вопросы, дать какой-то рецепт, но эти вопросы ставит, а ответить на них читатель должен сам. <...> Декларировать, что хорошо, а что плохо и как надо вести себя в такой-то ситуации, рассказывать о личных переживаниях, упиваясь ими, могут многие. Но формулировать вопросы, волнующие всех, побуждать все общество индивидуально и сообща искать ответы на них, может и хочет далеко не каждый писатель».
Литературные журналы в Сети и на бумаге: вместе и врозь. Участвуют Евгений Абдуллаев, Женя Декина, Владимир Коркунов, Борис Кутенков, Николай Подосокорский, Ирина Терра, Вячеслав Харченко. — «Знамя», 2024, № 2.
Отвечает Евгений Абдуллаев: «Нет, „Лиterraтура”, „Пролиткульт”, „Текстура” или „Формаслов” — журналы сами по себе замечательные. Но — taste the difference. Если распечатать выпуск любого из них, он едва ли дотянет по объему до половины любого из „толстяков”. Прежде всего, конечно, из-за отсутствия крупной прозы. „Толстяки”, правда, тоже стали публиковать ее меньше, но отрывки из романов и повести пока встречаются. Сетевые же издания нацелены на короткое чтение. Если стихи — то не поэмы; если проза — не романы; литкритика и эссеистика — не больше рецензии или краткого обзора».
«Бумажные журналы сегодня издают литераторы, родившиеся, условно, до 1980-х и выросшие в прежней „бумажной” и литературоцентричной культуре. Сетевые — те, кто родился позже. Для них чтение с бумаги и с монитора не имеет никакой разницы (второе даже удобнее), а литературоцентризм они застали уже на стадии руин и дымящихся обломков. Означает ли это, что будущее за сетевыми журналами? Не знаю».
Отвечает Борис Кутенков: «В то же время именно „бумажность” служит критерием легитимности для многих представителей старшего поколения (а для многих из них — еще продаваемость в киосках и финансовая окупаемость, как бы это комично ни звучало). И, сколько бы реальность ни оспаривала подобные взгляды, они не выбиваемы из голов. В сравнительно недавно вышедшей книге Сергея Казначеева по теории критики в разделе о литературе в Интернете не упомянуто ни одного сетевого журнала; ясно, что такая область культурной специализации для автора учебника просто не существует».
«Коллега в частном разговоре недавно высказал мысль, что „молодые” журналы отказались от принципа приглашения мэтров — „они понимают, что крепкий выпуск можно сделать и без них”. Этот принцип столь долго определял легитимность издания, что сама идея отказа от него для меня нова и непривычна. По моим ощущениям, такой подход связан со все большей атомизацией культуры — и отсутствием „единых”, консенсусных мэтров. Возможно, и ставка толстых журналов на „мэтровость”, за которую они продолжают держаться, уже архаична».
Отвечает Вячеслав Харченко: «Будущее, на мой взгляд, за симбиозом электронного и бумажного журнала. Само понятие „бумажный тираж” рано или поздно отомрет. Экземпляры будут печататься по требованию читателя при нажатии нужной кнопки на сайте журнала и автоматически рассылаться с использованием средств доставки».
Елена Малая. Капсула времени и прогулки на Марс: об инструментах колонизации будущего. — «Неприкосновенный запас», 2023, № 4 (150) <https://magazines.gorky.media/nz>.
«В год пятидесятилетия октябрьской революции, как и в следующий за ним год пятидесятилетия комсомола, по всему СССР было заложено множество капсул с посланиями потомкам. Такие капсулы времени представляли собой контейнеры с текстами, адресованными жителям будущего и написанными чаще всего от лица различных советских коллективов (колхозов, комсомольских ячеек, пионерских отрядов и так далее). Тексты посланий зачитывались на митингах, капсула торжественно закрывалась и помещалась в место хранения: закапывалась в землю, замуровывалась в стену или закладывалась в основание памятника, чтобы быть открытой в определенную дату — через сорок, пятьдесят или сто лет с момента запечатывания. Изначально такая практика сложилась в США в XIX веке, достигла своего расцвета в 1930-е и была тесно связана с американской гражданской религией и футуристическими ожиданиями эпохи модерна. Затем ее заимствовал Советский Союз».
«При этом сами капсулы времени как объекты (в отличие от лежащих в них писем) работают не с одомашненным будущим, а с фронтирным — так же, как и автоматические космические станции. И те и другие „выстреливают” элементами советскости, забрасывая их за передний край, как бы отмечая места ее будущего присутствия. Фронтир отличается от обжитого мира темпорально: там, где в 1960-е находятся только алюминиевый вымпел или комсомольские значки, в будущем ожидается устойчивый советский порядок».
«Наука» возвращается домой. Интервью с директором «Науки» Николаем Федосеенковым о настоящем и будущем старейшего академического издательства. Интервью: Михаил Визель. — «Год литературы», 2024, 26 февраля <https://godliteratury.ru>.
Говорит Николай Федосеенков: «Кроме того, что „Наука” войдет в состав РАН, издательство назначено единственным поставщиком Российской академии наук по изданию книг и журналов. И здесь начинается большая работа. Мы возвращаем все российские научные журналы академии, более 140, — и становимся крупнейшим издателем российской научной периодики. <...> Если коротко, несколько лет журналы выпускались американским издательством Pleiades: оно предложило переводить русскоязычные версии журналов, которые исторически, с момента создания, выходили в „Науке”, на английский язык и распространять. И так и было, пока не выяснилось, что все англоязычные версии это издательство зарегистрировало на себя. И англоязычных версий у нас не было по сей день. Последние полтора года я при поддержке Министерства науки и нового руководства академии бился за то, чтобы мы не только вернули русскоязычные версии в „Науку”, но и прекратили эту порочную практику, когда все англоязычные версии российских журналов принадлежат американскому издателю. И мы это сделали. И с 2024 года мы будем выпускать не только русскоязычные версии, но и переводить англоязычные самостоятельно, зеркально. <...> Будет выходить более 140 журналов. По всем отраслям российской науки. И в ближайшие два года мы планируем увеличить это количество до 300».
«Поскольку душа исчезла, не осталось никакой политики, кроме политики тела». Разговор с Борисом Гройсом. Текст: Тихон Сысоев. — «Горький», 2024, 22 февраля <https://gorky.media>.
Говорит Борис Гройс в связи с выходом его книги «Апология Нарцисса» (М., «Ад Маргинем Пресс», 2024. Перевод с английского Андрея Фоменко): «Когда мы говорим об идентичности сегодня, то это не идентичность в смысле средневековых людей. Тогда идентичностью считалась душа. Душа, которая была невидима людям, но видима Богу. Таким образом, для человека той эпохи спасение и решение проблемы смерти лежали в плоскости дизайна души. Душа должна была „невеститься перед Богом”. Она должна была выглядеть красивой невестой на встрече с Богом. Есть очень много картин, изображающих души на том свете. Те души, которые идут в рай, очень красивы и изящны, а те, которые идут в ад, выглядят довольно отвратительно. То есть эстетическая компонента была важна для понимания смерти и загробной жизни всегда. Просто этот самодизайн был связан с божественным взглядом на душу. Современный дизайн, напротив, обращен к видимой, но трансцендентной форме нашего тела, которую мы воспринимаем как нашу идентичность».
«Я думаю, что мы уже пережили период, когда между публичным и частным существовала какая-то граница. Приватные отношения — это XIX век. Сегодня private is political. Современная цивилизация построена на постепенном растворении частного в политической сфере».
«Если ты бессмертен, зачем тебе думать? Человек думает, потому что он боится. <...> Таким образом, мышление — это функция страха смерти. Если нет страха смерти, нет и мышления. А также нет и никаких желаний, включая желание нарциссическое. Так что машины, может, и будут функционировать, но думать они точно не будут».
«Просто оба этих мира [кашалотов и машин] мне абсолютно чужды. Я ничего про них не знаю, потому что я не машина и не кашалот. Я могу понять только других людей, чье тело устроено так же, как мое».
Василий Разумов. Молитвенная лирика поэтов-священников. Поэтические молитвы К. Кравцова и С. Круглова. — «Вопросы литературы», 2024, № 1.
Среди прочего: «Молящийся субъект в лирике Круглова — критика, публициста, поэта и священника, последние три года живущего и служащего в маленьком городке Минусинске, — обретает голос, проходя через авторскую поэтику квазинаива. Она подразумевает передачу философской проблематики в наивной форме. Здесь субъект, в отличие от автора, — церковный обыватель. Религиозный текст, к которому он апеллирует, — это всегда клише. Так, в стихотворении „День резидента”, где разведчики на пенсии празднуют день памяти святителя Николая, коллективный герой ролевой лирики при обращении использует форму звательного падежа:
Святителю отче Николае,
Днесь тебя почитаем мы,
Пожилые разведчики-пенсионеры…
Сам текст композиционно строится как акафист — за обращением следует нарратив, обозначающий заслуги святого: Николай становится небесным покровителем разведчиков, благодаря удачному перевоплощению в Санта-Клауса, бегству от „кровавых акул империализма” и перевербовке „злого рецидивиста, / Языческого хтонического брадатого людоеда Мраза”. Этот нарратив завершается призывом радоваться: „Радуйся, Николае, великий Чудотворче!” (обязательная для икосов акафиста формула концовки) и возгласом „Аллилуйя” (обязательная для кондаков акафиста концовка) <...>».
Иван Родионов. А молодец ли баба? К вопросу о первом названии «Анны Карениной». — «Юность», 2023, № 11.
«А что в ранних версиях? Толстой постоянно подчеркивает, что Анна, скажем так, не слишком привлекательна: „Она некрасивая съ низкимъ лбомъ, короткимъ, почти вздернутымъ носомъ и слишкомъ толстая”. Автор отмечает ее „некрасивую небольшую голову”, а герои судачат о том, что „она положительно дурна” и что „только некрасивыя женщины могутъ возбуждать такія страсти”. <...> Отличительной особенностью известной всем нам Анны было то, что она органически не переносила ложь, и это многократно усиливало ее муки („Кроме ума, грации, красоты, в ней была правдивость”, „Анна, для которой ложь, чуждая ее природе...”, „...я не люблю лгать, я не переношу лжи...”). В ранних же версиях она объясняется с мужем после скачек, „видимо радуясь своей способности лжи” <...>. В итоговой версии характеристика смягчается, ее облик становится просто „ужасным и жестоким”, а слова про ее инфернальность переходят от рассказчика к необъективной Кити („что-то чуждое, бесовское и прелестное есть в ней”)».
«Свое перемещение на Запад он никогда не называл эмиграцией — для него это было изгнание». Как советские власти высылали Александра Солженицына из СССР, как он относился к эмиграции и почему вернулся победителем. Беседу вел Юрий Сапрыкин. — «Коммерсантъ Weekend», 2024, № 4, 16 февраля.
Говорит Глеб Морев: «То, что кризис произошел в начале 1974 года, с публикацией „Архипелага ГУЛАГ”, тоже во многом случайность. Осенью 1973 года органы госбезопасности обнаружили в Ленинграде спрятанный и не предназначенный автором для публикации текст „Архипелага ГУЛАГ”. После этого Солженицын принял радикальное решение: он нанес встречный удар и показал этим — впервые в истории русской литературы, — что лучшая защита от государства — это нападение. Он отдал распоряжение печатать „Архипелаг” на Западе. Публикация вызвала огромный международный резонанс, и в этой ситуации государство приняло чрезвычайно нетривиальное решение: Солженицына арестовывают и высылают. Буквально такой прецедент был в советской истории всего один — арест и высылка Льва Троцкого в 1929 году».
«Говоря о контактах Солженицына с высшим советским руководством, нельзя не упомянуть историю, связанную с министром внутренних дел СССР Щелоковым, который в период написания „Августа Четырнадцатого” по просьбе Ростроповича передал Солженицыну необходимые тому для работы военные карты времен Первой мировой войны».
«Собственно говоря, всемирную известность он получил не как автор „политической” книги „Архипелаг ГУЛАГ”, а как автор двух больших русских романов, „В круге первом” и „Раковый корпус”, которые были восприняты как возвращение в мировую литературу жанра „великого русского романа”. Надежда на это была давно потеряна, Марк Алданов в 1950-е годы говорил, что новый Толстой невозможен при большевизме, что это уже невозвратимая реальность. <...> Врученная ему задолго до публикации „Архипелага” Нобелевская премия 1970 года отмечала именно его возвращение к канонам и нравственной проблематике классической русской литературы».
«В результате все произошло так, как он и предполагал, а именно — он вернулся в Россию, причем на своих условиях. Все его тексты к этому времени были в России опубликованы, сам он прибыл во Владивосток и проехал в специальном поезде через всю Россию, то есть и физически его возвращение было устроено по его собственному сценарию. Ситуацией рулил исключительно он, государство только брало под козырек».
Ольга Седакова. «Дантову шагу вторя». Иосиф Бродский в преддверии «Божественной комедии». — «Знамя», 2024, № 2.
«Главку о Бродском в истории русского дантизма в таком случае нужно было бы назвать: „Пепел после огня”. „Новый Дант” в этой перспективе — это Данте сгоревший, Данте „для нашего времени”, „второсортной эпохи”, словами самого Бродского. Однако мое представление о сюжете Данте — Бродский полностью изменилось после того, как я прочла „Прощальную оду” 1964 года. Эти великолепные стихи, вызывавшие восхищение Анны Ахматовой („Гениальная симфония!”), как ни удивительно, до нынешнего времени остаются малоизвестными. Многие самые преданные читатели Бродского признавались мне, что просто не замечали их. Эти стихи остаются не обсуждаемыми, не цитируемыми, не включенными в многочисленные переиздания избранных стихов Бродского и — что особенно удивительно! — не включенными в „Новые стансы к Августе” (1983), книгу посвящений М. Б., составленную самим Бродским и, по его словам, содержащую в себе „свой сюжет”: книгу, которую он называет „до известной степени главным делом своей жизни”».
«Самое важное, на мой взгляд, — то, что в „Прощальной оде” мы слышим другой и незнакомый голос Бродского — или голос другого Бродского: ни в ранних, ни в позднейших стихах этот голос не звучит так открыто. И это „умолчанное” или „забытое’ сочинение прямо определяет себя как „дантовское”».
В. Н. Степченкова. Функции этикета в поэтике романа Ф. М. Достоевского «Бесы». — «Проблемы исторической поэтики» (Научный журнал ПетрГУ), Петрозаводск, 2024, том 22, № 1 <https://poetica.pro>.
Среди прочего: «Вместе с неряшливостью у Степана Трофимовича появляется любовь к красному цвету: для домашней одежды он выбирает красную фуфайку, платок у него также красный <...>, но особый акцент делается на красном галстуке. Галстук в XIX в. отличался от современного представления о нем: „До конца 60-х гг. XIX в. в основе кроя галстука лежала конструкция, близкая шейному платку” [Кирсанова, 1989]. В выборе цвета галстука также были особые предписания: мужчины носили галстуки разных цветов, но рекомендуемым цветом являлся белый <...>».
Сергей Стратановский. Бродский и поэты моего поколения. — «Русская культура», Санкт-Петербург, 2024, 6 февраля <https://russculture.ru>.
Выступление на вечере памяти И. А. Бродского 28 января 2024 г. в музее А. А. Ахматовой. «Разумеется, определения „наше” или „мое’ поколение — это некая условность. К своему поколению я отношу литераторов, родившихся в конце войны (1944 — 1945) и в послевоенные годы, сформировавшихся в 60-е и „вошедших в силу” в 70-е. Нас вполне можно назвать семидесятниками, в отличие от предшествующих нам шестидесятников».
«Скажу сначала про себя: о Бродском я услышал еще, будучи школьником, посещая во Дворце пионеров кружок юных поэтов, руководимый Натальей Иосифовной Грудининой, которая впоследствии была свидетелем защиты на суде над Бродским. Что она нам говорила о нем — не помню, но ничего плохого точно не говорила. Стихи Бродского и его поэму „Шествие” я прочел уже будучи студентом филфака. Не скажу, что все это тогда произвело на меня сильное впечатление: во-первых, это были его ранние стихи, во-вторых, мы тогда открывали для себя большую русскую поэзию XX века, и на фоне, например, Мандельштама, ранний Бродский „не смотрелся”. Потом уже я „открыл” его для себя, когда прочел (в машинописи) „Остановку в пустыне”, и осознал его масштаб и значение».
«Следует сказать, что большинство поэтов моего поколения, при всем уважении к Бродскому, в своем творчестве прошли мимо него. Они были другими. Елена Шварц, к примеру, являла собой редкий тип поэта-визионера, не характерный для русской поэзии, но характерный, например, для английской. (Тут, прежде всего, вспоминается Уильям Блейк.) <...> По-иному развивался и Виктор Кривулин. Он, как и Бродский, чувствовал „бег времени”, но оно было для него не только временем его жизни, но и временем историческим. Он ощущал себя находящимся в потоке исторического времени. Несколько упрощая, можно сказать, что музой Бродского была Урания, а музой Кривулина — Клио».
«Другие поэты моего поколения (Буковская, Драгомощенко, Игнатова, Куприянов, Лихтенфельд, Миронов, Пудовкина, Филиппов, Чейгин, Шельвах, Ширали, Эрль) тоже были вне влияния Бродского. Но были и два существенных исключения: Олег Охапкин и Александр Ожиганов».
Илья Фаликов. Прощение мастерства. Александр Межиров: неюбилейное. — «Дружба народов», 2024, № 2 <https://magazines.gorky.media/druzhba>.
«Ему [Межирову] и его недоброжелатели охотно уступили титул мастера, ибо версификационное мастерство считается чем-то второстепенным относительно боговдохновенности».
«Межиров постоянно искал для себя пустыннически-аскетический стих. Вот почему оказалась возможной такая — давняя — его фраза по телефону:
— Я пришел к заключению, что Блок — второразрядный гений.
Пауза. Младший собрат, бывший боксер, спрашивает:
— А кто работает по первому разряду?
— Ходасевич.
Когда-то он сказал одному из учеников:
— Задним числом я понял, что, когда я писал „Коммунисты, вперед!”, во мне звучал Мандельштам: „Мне на шею кидается век-волкодав…”
Однако ту интонационную фразу, что лежит в основе самого известного его стихотворения, можно отыскать — и сходства тут больше — в „Триполье” Бориса Корнилова (1934):
И тяжелые руки,
перстнями расшиты,
разорвали молчанье,
и выбросил рот: —
Пять шагов, коммунисты,
кацапы и жиды!..
Коммунисты, вперед —
выходите вперед!..
Не в этом дело. Существенней другое: ни Бунин, ни Ходасевич, ни Корнилов в пору создания „Коммунистов” (вторая половина сороковых прошлого столетия) и близко не подпускались к пиршественному столу советского стихотворства».
«Межировская ранняя юность малоизвестна, если не совсем неизвестна».
«Он продолжал числиться в поэтах фронтового поколения, совершенно перевернув тему, и тут было не стихийное или продуманное ницшеанство — опять-таки напротив: у зрелого Межирова нет героя-победителя, нет апофеоза воинской славы, грохота триумфаторской колесницы. Он переводит войну в плоскость бытийственной игры: цирка, балета, бильярда, ипподрома, ринга, оперетты, в область Человеческой Комедии, где „все приходит слишком поздно”».
«Верить его комментариям к себе — не стоит».
Екатерина Цимбаева. «Противоречий очень много». — «Вопросы литературы», 2024, № 1.
«В воспитатели маленького Евгения был взят „Monsieur l’Abbé, француз убогой”. Это факт огромной важности, который, бесспорно, замечался читателями-современниками и очень много им говорил о семье героя и характере его воспитания. Брошенное как бы вскользь упоминание об аббате открывает довольно своеобразную главу истории дворянского мира XIX века. Обычные гувернеры-французы, которые были у большинства русских мальчиков первой трети XIX века (кроме тех, у кого были немцы и изредка англичане), никак не влияли на религиозную принадлежность своих воспитанников. Но аббат — дело совсем иное. Его могли пригласить только и исключительно с целью католического воспитания ребенка. Если принять за дату рождения героя 1795 год, как повелось у пушкинистов (ниже я вернусь к этому моменту), данный факт не кажется исключительным. На 1805 — 1815 годы пришелся первый период сравнительно массовых обращений русских дворян в католицизм».
«Вот в эту плеяду русских великосветских дам-католичек можно с уверенностью вписать мать Евгения Онегина. <...> Только под влиянием матери могли нанять к ребенку французского аббата, отец этого не сделал бы. Мужья никогда не подпадали под воздействие жен-католичек, но и не препятствовали обращению детей. <...> До 1815 года правительство не чинило никаких препятствий к переходу русских в католицизм. В 1816-м произошел резкий поворот в религиозной политике Александра I, иезуитов изгнали из столицы, началась антикатолическая реакция. Поэтому выражение „Monsieur прогнали со двора” можно понимать почти буквально, что, впрочем, означало для него благополучное возвращение на родину, где силой русского оружия восстановили как Бурбонов, так и монастыри».
Также в одной из сносок — о матери Онегина: «Гувернер-аббат у Пьера Безухова, несомненно, тоже растил его католиком, чему при заграничном воспитании не стоит удивляться. О матери незаконнорожденного Пьера тоже нет упоминаний; весьма возможно, что она была иностранкой, например гувернанткой и т. п. Но к матери Онегина, законного сына из высшего круга, это не применимо. По причинам, которые будут указаны ниже, она несомненно была русской по происхождению».
Валерий Шубинский. «Кто там! сволочь! вся за мною!» Классики из тени: Павел Александрович Катенин. — «Горький», 2024, 22 февраля <https://gorky.media>.
«Был ли Павел Александрович Катенин по-настоящему забыт? Был — в первые десятилетия после смерти. Тогда его наследие выпало из обихода, да так прочно, что, например, мемуарист Николай Петрович Макаров (лексикограф, гитарист, писатель и полицейский агент, герой примечательной книги Бориса Эйхенбаума — впрочем, не о нем у нас сейчас речь), общавшийся с Катениным в конце его жизни, небрежно замечает: „Перевел он стихами несколько трагедий Корнеля, написал он несколько повестей и пиес в стихах и прозе; но стихи и проза его были тяжелы, снотворны. Декламировать, рассказывать увлекательно, острить, спорить, опровергать, доказывать, словом ‘ораторствовать‘, — вот сфера, в которой он был непобедим...” Опровергать эту характеристику никто не бросился. Прижизненное собрание стихотворений Катенина вышло в 1832 году. Последние публикации относятся к 1839 году. 23 мая 1853 года поэт погиб в результате несчастного случая (понесли лошади, опрокинулась повозка). Не такой уж редкий случай (так же погиб, например, художник Венецианов). После этого стихи Катенина не переиздавались больше восьмидесяти лет — до 1937 года. Правда, были публикации биографических материалов. И все-таки Катенин успели выпасть из памяти, да так прочно, что даже сносного портрета не сохранилось. Есть один — совсем уж неуклюжий, и есть беглый рисунок Пушкина».
«Катенин незадолго до смерти вспоминал о том, как молодой Александр Сергеевич пришел к нему с тяжелой тростью и полушутя сказал: „Побей, но выучи”. Что ж, учить Катенин любил. И Пушкина оценивал строго и придирчиво, как старший. Возмущался, например, клеветой на Сальери. Есть версия, что он, эрудит, педант, строгий „ремесленник” в искусстве, узнал в Сальери себя. Могло такое быть? Могло, конечно. Но в 1826 году Пушкин писал Катенину — и это уже всерьез! — вот это: „Многие (в том числе и я) много тебе обязаны; ты отучил меня от односторонности в литературных мнениях, а односторонность есть пагуба мысли”».
Наталья Шубникова-Гусева. Америка «выставочная» и «музикхольная»: к столетию создания и публикации очерка С. А. Есенина «Железный Миргород». — «Литература двух Америк» (ИМЛИ РАН), 2023, № 15 <http://litda.ru>.
«Если в письмах поэт определял Нью-Йорк как „отвратительнейший”, „дрянь ужаснейшая”, то в очерке восхищается его „железной и гранитной мощью”, великой и громадной культурой индустрии и морем света».
«За четыре месяца пребывания в Америке Есенин посетил 14 городов, расположенных в 11 штатах США: Балтимор (Мэриленд), Бостон (Массачусетс), Детройт (Мичиган), Индианаполис (Индиана), Канзас-Сити и Сент-Луис (Миссури), Кливленд, Толидо и Торонто (Огайо), Луисвилл (Кентукки), Мемфис (Теннесси), Милуоки (Висконсин), Филадельфия (Пенсильвания), Чикаго (Иллинойс). Жил в Нью-Йорке. Познакомился с достопримечательностями Америки. Присутствовал на всех выступлениях Дункан в крупнейших театрах и концертных залах этих городов. Посетил с А. Дункан спектакль „Летучая мышь”, поставленный единственным в Нью-Йорке русским театром — театром Балиева (Сentral Park, West 8z 62nd Street). Прощальное выступление Дункан в пользу русских сирот в „Lexington Theatre” (Лексингтонском оперном театре), объявленное вместе с Есениным, состоялось 2 февраля 1923 г. Однако ни один из этих фактов в очерке не упоминается».
«Во второй части „Железного Миргорода” есть такие слова: „Мне смешны поэты, которые пишут свои стихи по картинкам плохих американских журналов”. Здесь Есенин вступает в полемику с взглядами российских урбанистов („кузницы”, „лефы”, „лефствующие”), изложенными в декларациях, опубликованных в 1923 г.. Поэт имеет в виду также тот факт, что в поэме „150 000 000” Маяковский писал об Америке, читая американские журналы, еще не побывав в этой стране».
Это мой город: литературовед и главный редактор журнала «Знамя» Сергей Чупринин. — «Москвич Mag», 2024, 18 февраля <https://moskvichmag.ru>.
Говорит Сергей Чупринин: «Когда я оказываюсь в новых районах Москвы или в тех районах, где идет самая сокрушительная реконструкция, я пугаюсь и теряюсь. Это уже не моя Москва, а то, что напоминает начальные сцены „Соляриса” Тарковского, когда машина летит по развязкам, магистралям и тоннелям — и нет ничего соразмерного человеку».
«<...> До меня редакция [«Знамени»] находилась на Тверском бульваре, теперь там одно из зданий Литературного института, где я тоже читаю лекции параллельно с работой в журнале уже много лет. А уже со мной редакция обитала на улице 25 Октября, ныне Никольской. Огромное помещение, много места, много сотрудников, постоянная толчея авторов и читателей, которые приходили либо по делу, либо просто поговорить. Сами по себе редакции толстых журналов были культурными центрами. Потом нас стали изгонять от Кремля подальше, мы несколько лет сопротивлялись, но в итоге получили опять-таки прекрасное помещение на углу Садовой улицы и Малой Бронной. И там по-царски в хоромах прожили десяток лет. Сейчас мы с другой стороны Триумфальной площади, на Старопименовском — первый этаж жилого дома, свое крылечко, табличка — скромненько, тихонько. Люди к нам теперь ходят гораздо меньше: благодаря интернету авторы могут теперь посылать свои сочинения, не появляясь в редакции. Мне жаль былого, но нужно признать: свою роль клубов для общения, культурных центров утратили вообще все редакции. Например, я сейчас даже толком не знаю, где квартирует „Литературная газета”, в которой я на излете советской эры работал 13 лет и в которую тогда съезжалась едва ли не вся писательская Москва».
Составитель Андрей Василевский