Однажды мне приснился сон

 

Круги на воде

 

1.

 

Стучат часы. Шумит прибой.

Не поднимая век,

идёт по улице кривой

печальный человек.

 

Под крик ворон со всех сторон

его печаль видна.

Но почему печален он?

И где его жена?

 

Запретный плод его мечты,

сомнений и обид,

она в наряде наготы

у зеркала стоит.

 

На кухне сушится бельё,

кипит мясной бульон,

и час владычества её

в темницу заключён.

 

Стучат часы. Шумит листва,

асфальт зарос травой.

Идёт подобье существа

по улице кривой.

 

Подобье майского жука

штурмует облака,

сидит подобье рыбака

там, где течёт река.

 

Вода реки блестит как сталь,

песок лежит на дне,

и тихо светится печаль,

как рыба в глубине.

2.

 

Небес не тревожа безгрешных,

в большой отражаясь реке,

по миру бредёт пересмешник

с ножом деревянным в руке.

 

И я говорю ему: «Знаешь,

ты жизни моей не тревожь!

Скажи, почему ты сжимаешь

в руке затупившийся нож?

Ты ликом то грозен, то светел,

твой посох дорожный тяжёл»…

 

А он ничего не ответил

и дальше по миру пошёл.

 

3.

 

Ты, как библейский Уитмен,

плачешь кристаллами льда.

По ледяным лабиринтам

тихо струится вода.

 

Что же с тобою случилось,

и почему, почему

мучилось слово, лучилось

и, как последняя милость,

кануло в вечную тьму?

 

4.

 

Закончилась весна —

                  и гость ушёл из дома.

Внезапно замер звук

                  и слабый свет потух.

Рябь на речной воде —

                  как смертная истома,

а души мертвецов —

                  как тополиный пух.

 

Спят изваянья тел,

                  сияют в небе звёзды,

а в зелени листвы 

                  купается луна.

И нужно так стоять,

                  как будто в землю врос ты,

и так открыть лицо,

                  чтоб стала всем видна

 

душа — как некий свет,

                  струящийся из тела,

любовь — как тот огонь,

                  которым создан мир,

печаль — как соль морей,

                  не знающих предела,

как радость тех, кто зван

                  Тобой на брачный пир.

*  *  *

 

                                                                  Татьяне Кан

 

Подводя итог, что скажу я тебе, сестра?

Что молва пестра, музыкальная речь быстра,

что пространство прошлого прожито и забыто.

Мы сидим с тобою и греемся у костра —

а зажёг Господь его ночью в пустыне быта.

 

Что ж, приходит время пространству платить оброк…

Но восходит к небу и пушкинский пламень строк,

и волненье Моцарта, и славословье Баха.

Золотым сияньем отмечены эти дни.

Ты свои ладони к пламени протяни —

и восстанут звуки, как феникс восстал из праха.

 

 

Валькирии

 

В Удмуртии, в Мордовии,

в Бурятии, в Башкирии,

закрыв платками вдовьими

глаза, летят валькирии

 

туда, где кони сытые

живой водой напоены

и где лежат убитые

в бою недавнем воины.

 

Не овцы ль там на пастбищах

пасутся тонкорунные?

Звучат ли там на кладбищах

ударные и струнные?

 

И знает ли красавица —

душа твоя и родина,

какое зелье варится

в чертогах бога Одина?

 

 

Великое в малом

 

1.

 

Средь русских сказок и былин

живёт рассказ о том,

как вышел в поле исполин,

закованный в бетон.

 

В руках он меч огромный нёс,

не меч — стальной поток.

За ним бежал, как верный пёс,

асфальтовый каток.

 

Ему навстречу — инвалид,

бродяга, карлик, гном,

неладно скроен, крепко сшит,

простой крестьянский дом.

 

Он опирался на костыль,

и грудь ему пекло —

и дымом едким и густым

весь мир заволокло.

 

И дюжий ратник поднял меч

и дому грудь рассёк,

и там, где век стояла печь,

лежит сухой песок.

 

О том, как всё произошло,

поведал миру скальд.

Вокруг — асфальт, бетон, стекло,

стекло, бетон, асфальт.

 

Но в доме красный угол был,

и в дымной пелене

возник Архангел Михаил

на огненном коне.

 

И было видно в облаках,

как в сводке новостей,

что у Архангела в руках —

орудия Страстей.

 

И весть дошла до чуждых стран,

до самых дальних мест,

что рухнул в бездну великан,

увидев Царский Крест.

 

И, как поведал миру скальд,

как песню спел аэд, —

и свозь бетон, и сквозь асфальт

стал пробиваться свет.

 

Прошла по телу мира дрожь,

сосновый ожил лес,

и встала в русском поле рожь

стеною до небес.

 

 

2.

 

Жизнь похожа на снег Эвереста.

Время так же течёт, как текло.

Ищут души продрогшие место,

где ещё сохранилось тепло.

 

Только где же, скажите на милость,

как гора, возвышается печь —

та, в которой тепло сохранилось,

словно русская память и речь?

 

Ни восток не ответит, ни запад,

не откликнутся север и юг…

Только тыквенных семечек запах

защитит нас от жизненных вьюг.

 

Согревался на печке ягнёнок,

пел сверчок, и скрипела кровать,

а с одной из бумажных иконок

в мир смотрела встревоженно Мать.

 

Так великое прячется в малом.

И, внезапный покой обретя,

домотканным простым одеялом

Мать своё укрывает Дитя.

 

 

Страдалица и красавица

 

По дороге пыльной идёт страдалица,

то ли Богу молится, то ли хвалится

перед целым миром своими ранами,

головой седой, башмаками рваными.

 

Говорит страдалице утро раннее:

заслужила, знать, ты своё страдание!

Как увидишь вечером звёзд свечение,

облеки ты в слово своё мучение.

 

От лучей полуденных небо плавится…

По дороге пыльной идёт красавица,

на устах её слово горит обманное,

в небе тает облако безымянное.

 

Говорит красавица солнцу красному:

— Я узнаю слово по звуку гласному,

пусть оно, как скатерть, под ноги стелется —

и в муку тоска моя перемелется.

 

Вижу я у озера тень страдалицы.

Отразился в омуте лик красавицы.

Сделав жизнь живую своим подножием,

предстоят они перед Словом Божиим.

 

 

*  *  *

 

Однажды мне приснился сон

о том, как у реки

накрыли стол на шесть персон

грибы-дождевики.

 

Они купили сыр «Рокфор»,

маслины и миндаль,

китайский вынули фарфор

и вымыли хрусталь.

 

Позвали гусениц к столу,

кузнечика, жука,

и золотистую пчелу,

и друга-мотылька.

 

И гости в травах у реки

жужжат и шелестят,

для них грибы-дождевики,

как рюмочки, блестят.

 

Там воздух влажен до сих пор,

как лёгкая вуаль,

там тихо звякает фарфор,

звенит, как сон, хрусталь...