Горячо, холодно

Женя шагал по пыльной, в камнях и песке дороге и поглядывал на небо — а ну как хлынет?

Небо лежало над самыми крышами — высунется кто-нибудь из чердачного окна и зацепит край серого облака — над фонарными столбами в трещинах, над плотными густыми кронами. Улица убегала далеко вперед, перерезаемая переулками, и по мере приближения к полю дома как будто мельчали и не жались друг к другу, а стояли свободно, сами по себе.

Из-за того, что небо было серым, все вокруг тоже казалось серым — и дорога, и палисадники в сирени, и ворота гаражей, исцарапанные мелом. Казалась серой листва, казались серыми камни под ногами, хотя Женя знал: расколи такой камень молотком и внутри он окажется разноцветным, точно слоеным, и скол будет покрыт мелкой серебристой пылью.

Неделю назад Женя закопал в поле, под одиноким деревом, подаренный отцом игрушечный револьвер — вместе с пистонами. Тяжелый, металлический, тоже весь будто мерцающей пылью покрытый. Закопал в деревянном футляре, который нашел в сарае, — закопал именно потому, что ценнее вещи у него не было, а незадолго до этого улица вдруг как с ума сошла: все давай прятать кто что, да так, чтобы ни одна живая душа…  И прятали, конечно, самое ценное, самое дорогое, по дуплам, по чердакам заброшенных домов, кто на что горазд, — а потом хвастались, рисовали даже и сжигали карты — чтоб ни одна живая душа…

Женя пошел в поле и закопал револьвер — и всю неделю изводился и места себе не находил, а теперь вот собрался и втайне от всех решил ошибку исправить.

«А если кто-нибудь… утащил уже?» — думал он, и в животе у него неприятно сжимался комок.

Тут же он успокаивал себя — закапывал ранним утром, шел по колено в росе и шел один, оглядывался на случай хвоста, петлял даже, запутывая следы.

У дома с флюгером — перед самым полем — он остановился. Тонкий, черный, как гуашь, с острым носом и округлыми парусами, с тихим скрипом вращался на игле парусник — беспокойно вращался, вздрагивал, смотрел то в одну сторону, то в другую, и Женя удивился: внизу, у палисадника, ветра нет, даже сирень вот неподвижна, а по крышам, получается, гладит, веет.

Залаяла и осеклась собака за ближайшим забором, прозвучали где-то голоса, за частным сектором, далеко-далеко, просвистел гудок поезда.

«Револьвер выкопаю, — думал Женя, — а что-нибудь другое закопаю. Потом, позже. Жирно будет так револьверами разбрасываться, самому пригодится».

На краю поля — улица точно проливалась, падая с небольшой горки, раздавалась в бесконечную, на первый взгляд, ширь — на краю поля Женя остановился и достал из-за пояса стальную трубку, посмотрел на нее оценивающе, задумался, не поискать ли в кустах чего-нибудь посолиднее — пока еще есть в чем искать — но потом хмыкнул и вспомнил, как закапывал: расковыривая холодную землю веткой с того же дерева, ломая ее, зачерпывая пальцами на манер грабель, отчего потом несколько дней под ногтями было черным-черно.

 

Пьяный, ошалевший от музыки и танцев, Дымов пролез через танцпол, отмахиваясь от предлагающих пиво турков, поднялся, наваливаясь на перила, по узкой лестнице и вышел из «клуба» к одному из бассейнов, уселся в ближайший шезлонг.

— Дымов! — крикнул кто-то. — Ты чего не пляшешь?

— Умаялся, — бросил через плечо Дымов, не заботясь о том, услышат ли его.

По сияющему дну бассейна скользили зигзагами блики, вода выплескивалась, переливалась в черные щели решеток — и в решетках долго и неприятно потом булькало. Вокруг бассейна, от одного бара к другому, от сцены к закрытому уже ресторану и обратно ходили с улыбками на лицах отдыхающие — загорелые, лоснящиеся — над ними вставал полукругом, вытягивался к черному турецкому небу выгодно подсвеченный отель, похожий не то на космический корабль, не то просто на корабль, лайнер какой-нибудь, загнутый вдруг полукругом, не то на…

Дымов стал гадать, на что же еще похожа громада отеля, но ум — разленившийся за четыре дня, мутный из-за регулярных и бессистемных возлияний — отказывался работать как следует, и сравнение не находилось.

«Приедем домой, — подумал Дымов устало, фокусируя внимание на чьем-то купальнике, — я еще неделю возьму, отсыпаться».

В Турцию — по случаю юбилея компании и внезапного расширения — поехали всем отделом, причем начальство значительную часть затрат приняло на себя. Звучали красивые речи про тимбилдинг, с аниматорами даже оговорена была индивидуальная, только для своих, программа развлечений — «свое» первенство по пляжному волейболу, «своя» корпоративная викторина, «свой» бирпонг и даже «своя» дискотека, на которую, однако же, пускали всех желающих — и за четыре дня Дымов действительно почувствовал, что отдел для него не просто отдел, а семья, что за два года он сам стал совсем «своим», что хорошо это или плохо, а случается, да, что работа забирает все личное время, и тогда друзей, близких и вообще все, что должна давать жизнь за пределами офиса, надо искать в офисе — потому что больше просто негде.

Дымов прислушался к ощущениям и понял, что «продышался», что его уже не штормит так, как штормило в клубе, и что хоть шезлонг и удобен, а можно возвращаться, потому что… Ну, надо же возвращаться — так все веселье можно на шезлонге просидеть.

Через силу Дымов поднялся, потянулся, чувствуя, как сладко похрустывают под тугими, крепкими мышцами суставы, поправил воротник и довольный — и собой, и отелем, и ночью — направился к входу в «клуб». А на входе чуть не столкнулся лбами с Яной — недавней стажеркой, а теперь вот полноценным членом коллектива, наравне со всеми отбивающей загорелые запястья о волейбольный мяч.

Полноценный член коллектива обливался слезами, скривив по-детски лицо, всхлипывая и рыдая — по щекам текла густая тушь. Дымов успел увернуться, Яна бросила на него рассеянный взгляд и неуклюже, проваливаясь каблуками в декоративные трещины на дорожке, заспешила прочь от клуба, в сторону пляжа. Следом за ней из гремящего музыкой подвала взвился по лестнице Игнат, ударник труда и один из «отцов-основателей» отдела, любимец начальства и коллег, всегдашний дымовский собеседник на тему кино и спорта.

Игнат был пьян и красен, на висках его вздувались вены — вихрем пронесся он мимо Дымова, но не бросился вдогонку за Яной, а остановился вдруг как вкопанный на границе крыльца и дорожки и крикнул ей вслед, срываясь на хрип:

— Ну и пошла в жопу, овца! Да хоть топись!..

И Игнат разразился потоком бессвязных ругательств — таких громких, что по ту сторону бассейна отдыхающие стали оборачиваться и тянуть заинтересованно шеи.

Между Игнатом и Яной еще со времен стажировки подозревали роман — девчонки хихикали, парни перемигивались многозначительно. Игнат отнекивался, но смотрел с хитрецой, Яна краснела и перебирала пальчиками по телефону.

— Братан, ты чего. — Дымов примирительно положил ладонь Игнату на плечо.

 Игнат обернулся, зыркнул свирепо, хотел даже что-то сказать, но потом узнал Дымова и расплылся в улыбке.

— Да херня, братан, — ответил он, глядя нетрезво. — Брыкается баба… Я вот тоже чего-то завелся… Говорить не о чем, отдыхай. Побегает, чердак проветрит… и это… вернется, куда она денется.

Он звонко, размахнувшись, хлопнул Дымова по плечу, развернулся и, пошатываясь, вразвалку, руки в карманы, стал спускаться по лестнице — и скоро исчез из виду.

 

Поле — страшно широкое, из-за низкого серого неба как будто не просто зеленое, а серо-зеленое — лежало перед Женей и точно зазывало, затягивало в себя. В поле, цепляясь за флюгеры и антенны, стекал ветер — все ветра, со всех сторон света — и Женя чувствовал на затылке, на шее, за воротником футболки прохладное дыхание.

По траве от ветра каталась туда-сюда рябь — точно по поверхности воды. От Жениных ног падала вниз и принималась петлять дорога, кое-где расплетающаяся на две колеи от шин. Вдали она истончалась в ниточку и пропадала у леса, который наползал на поле темным полукругом.

Женя видел далеко и отчетливо: вот лес, вот, левее, встают из-за горизонта спички телевышек, вот горбатый мостик над канавой, вот вытоптанная кем-то площадка, на ней, если не лень тащиться в такую даль, гоняют в хорошую погоду мяч, а вот — во-он там, в сторону от дороги — и дерево, единственное дерево на все поле.

Казалось, что дерево когда-то покинуло лес и двинулось в сторону города — но затем вдруг остановилось, точно разочаровалось в чем-то, и дальше решило не… идти?

Но и обратно не вернулось.

Женя еще раз посмотрел на облака, спустился, сбежал почти вместе с налетевшим порывом ветра — парусник, наверное, только что не срывается со своей иглы — и зашагал по дороге, загребая ботинками пыль.

Поле со всех сторон стрекотало, свистело и щелкало — и ветер толкал туда-сюда густой травяной запах, похожий на тот, что просачивается из жестяных коробок с чаем.

Женя вспомнил про жестяные коробки и подумал, что вот именно они идеально подходят для того, чтобы в них что-нибудь прятать и закапывать, — и что надо бы раздобыть одну такую, а потом спрятать в ней… Он стал думать о том, что из ценного в такой банке поместится — и шел, мысленно перебирая свои сокровища, пиная редкие камни, уворачиваясь от нарезающих широкие круги слепней или сбивая их ладонью: сбитый слепень гудел досадливо и отлетал по дуге в траву. Потом — когда позади осталась половина пути — вдалеке поплыло над травой облачко пыли, увеличилось, и из него показался автомобиль, зарычал различимо мотор.

Чтобы пропустить проезжающих, Женя сошел с дороги в траву и стоял, чувствуя, как она щекочет под коленями, точно нарочно. Увеличивались и, как будто приближаясь, моргали фары — хотя дело было, конечно, в рытвинах и ухабах, на которые чем ближе к лесу, тем богаче была дорога.

Когда автомобиль наконец проехал мимо, Женя успел разглядеть за его окнами, в салоне, мужчину и женщину, а позади них детей примерно его, Жениного, возраста, мальчика и девочку, и между ними — собаку с высунутым языком, породистую, золотистого, Женя знал по энциклопедии, ретривера. Носы и щеки у всех — кроме собаки, конечно — были красные, в белой бахроме шелушащейся кожи. За автомобилем, подпрыгивая с грохотом, катился прицеп, и в нем качалась замотанная в болотного цвета чехол байдарка, рядом с ней поблескивала катушками связка удочек.

В багажнике — Женя готов был спорить — покоилась аккуратно собранная, свернутая и закрепленная ремнями, палатка.

«Несколько дней, наверное, жили в лесу, — подумал Женя. — Вон как пообгорели».

Проехав несколько метров, автомобиль притормозил и остановился. Стекло водительского окна опустилось, из-за него выглянул глава семейства:

— Сейчас дождь начнется! — крикнул он Жене. — Смотри как затянуло!

Женя задумался, потом махнул рукой и буркнул что-то — ничего, мол, страшного. Глава семейства пожал плечами, стекло с жужжанием вернулось на место, и автомобиль, поднимая столб пыли, покатился в сторону города — и долго еще Женя, оглядываясь, видел, как поблескивают сквозь пыль красные катафоты прицепа.

Глава семейства был прав — или накаркал — и когда Женя в нужном месте сошел с дороги, чтобы двинуться к дереву прямо через траву, с неба стали падать на руки и шею редкие холодные капли, а когда перед ним выросло, раскачивая ветвями, темное и угрюмое дерево, над полем уже вовсю ворчал гром — и казалось, что на небе, за облаками, двигают гигантскую мебель: столы, стулья и кресло с диваном.

 

Дымов постоял немного у входа в «клуб», прислушиваясь к долетающему снизу ритму, глядя на растекающиеся по ступеням отблески светомузыки, а потом вздохнул и двинулся в противоположную сторону, туда, где дорожка в искусственных трещинах терялась в темном лабиринте живой изгороди и откуда — если прислушаться — доносился непрекращающийся и равномерный шум прибоя.

«Девочка совсем, — думал Дымов и отмечал, что доволен собой, тем, что не прошел мимо, не махнул рукой, а поступает правильно, — еще полезет сдуру в воду…»

Яна и вправду казалась совсем девочкой — тоненькая, смешливая, легко краснеющая, только что закончившая провинциальный университет и приехавшая, как когда-то и он, Дымов, в Москву. Общались они мало, знали друг друга плохо, но если представлялась возможность поговорить — или приходилось говорить, оказавшись, например, наедине в кухне — то Дымов непременно испытывал от разговора удовольствие и отмечал, что эйчары не ошиблись, оставив из двух стажерок именно эту.

Вторая вела себя так, словно должность уже у нее в кармане, фамильярничала и чуть что топала ногой — смотрите, мол, какие у меня рекомендации, какое у меня портфолио, я, мол, себе цену знаю.

Поговаривали, что она еще и права потом качала — требовала разъяснений, подозревала Яну в нечестной игре, предоставляла доказательства своего профессионального «превосходства».

Дымов пропетлял по дорожке мимо живой изгороди, с наслаждением втянул ноздрями влажный — соль и йод — воздух, хлопнул ладонью по стволу ближайшей к изгороди, «провожающей» пальмы, и вышел к пляжу.

Горели изо всех сил несколько невысоких прожекторов, и в их свете пляж казался на лоскуты изрезанным — бледно-серебристый песок, спинки шезлонгов и туго стянутые пляжные зонты чередовались с непроницаемо черными тенями, точно разбросанными хаотично тут и там.

Пена прибоя в отсвете прожекторов казалась молочно-белой, плотной и густой: зачерпни — и будет лежать на ладони.

Яна сидела на одном из дальних шезлонгов, на самом его краешке, лицом к воде. Дымов запоздало подумал о том, что стоило захватить чего-нибудь из бара — для разрядки — оставил мокасины на краю дорожки и пошел по пляжу, чувствуя, как прохладный, остывший после жаркого дня песок приятно покалывает пятки.

Яна услышала его шаги — он удивился, потому как двигался, ему казалось, совсем беззвучно — и обернулась испуганно, лицо ее попало в свет прожектора и показалось на миг маской, из воска или фарфора.

— Как ты? — спросил Дымов. — Решил проверить, все ли… ну, знаешь… в порядке.

Яна опустила голову, и лицо ее погасло, закрытое от света копной причудливо уложенных волос.

— Это ты, Женя… — тихо проговорила она. — Ты, получается… видел, да?

«Не заметила меня тогда, — удивился Дымов. — А ведь чуть не столкнулись».

Он крякнул досадливо, обошел шезлонг и сел рядом с ней, сунув руки в карманы брюк. Вытянул ноги, поездил пятками по песку.

— Ты не переживай… — сказал он и понял, что не знает, как продолжить. — Напился он, вот и все. Перебрал.

И он вдруг вспомнил, что и сам перебрал — и что, может быть, именно на хмельную голову пошел вот искать Яну, уточнять, все ли в порядке, а так, наверное, мог бы и остаться в стороне, не лезть не в свое дело…

Прибой набегал на берег, ударял в него пеной и тут же откатывался, туго, точно тетиву, натягивал следующую волну — невысокую, но уверенную, неотличимую от предыдущей. Дальше вода темнела — видно было только, как покачиваются вдалеке, моргают огнями буйки да скользят по поверхности полупрозрачные блики — уходила к горизонту и точно вливалась в него, а за ним — и в небо, черное и беззвездное.

Яна ничего не ответила — она сидела, ссутулившись, стиснув запястья между колен, и Дымов видел, косясь как можно незаметнее, что веки у нее набухли из-за слез, что нос округлился, а подколотая неизвестно зачем перед самой поездкой верхняя губа нет-нет, а начинает подрагивать, точно живет своей жизнью.

— Проспится как следует и придет прощения просить, — заверил Дымов. — Я его знаю.

На самом деле он никогда прежде не видел, чтобы Игнат — корректный и доброжелательный, готовый чуть что отозваться на просьбу о помощи и даже подстраховать, прикрыть перед начальством — чтобы Игнат так себя вел.

Яна усмехнулась и поправила юбку — закинула край разреза повыше, чтобы закрыть бедро.

«Еще решит сейчас, что я ее клею, — подумал сконфуженно Дымов. — Что моментом пользуюсь».

И он уже осудил себя за то, что вообще сунулся, что побежал — хотя он и не бежал — на пляж, что сидит тут такой весь из себя, герой, блин… Осудил — и ушел бы, наверное, если бы Яна вдруг не всхлипнула раз-другой и не заплакала, спрятав лицо в ладони.

— Сволочь он, вот что, — прогудела она. — Разве можно так… вот так?..

Дымов вспомнил, что застал только окончание конфликта — а ведь в клубе было что-то еще, «основная часть» — и почувствовал себя скверно. Он вздохнул и ответил:

— Нельзя, конечно.

И он вдруг так разозлился на Игната — хоть сейчас беги в «клуб» и бей его по красной роже.

 

По листве упруго стучало каплями. Женя потоптался перед деревом, повозил подошвой по земле, определяя изгиб нужного корня, выглядывающего наружу, и отступил от него на шаг. Достал из-за пояса трубку, наклонился и начал.

И пока он копал, дождь все усиливался — но под ветвями, у корней, было сухо, если брызги не заметало порывом ветра. Время от времени Женя поднимал голову — он уже сидел на корточках, уткнувшись подбородком в колено — и видел, как потемнело поле и как гнет-прибивает дождем траву, и ветер катается по ней, не задевая, точно поскальзываясь. Если Женя голову не поднимал, то видел только, как поддается трубке в его руках рыхлая, в травинках и скрипучем песке, земля, — но слышал вокруг себя, со всех сторон, мелкий и упругий перестук.

Перестук сливался в равномерный и спокойный шум, револьвер не находился.

«Украли, — запаниковал Женя, — проследили за мной и выкопали или просто так нашли».

И он вспомнил рассказы о странных людях, которые ходят по полям с металлоискателями — и откапывают, забирают себе все, до чего дотянутся: от древних монет и наконечников стрел до гильз и брошенных немцами орденов.

«Вот и револьвер мой нашли, — думал Женя сокрушенно. — Или я копаю не там…»

И он по-лягушачьи сдвигался на шаг в сторону, копал усерднее, погружал трубку все глубже и глубже — а дождь усиливался, и уже сквозь листву просачивались, проливались тоненькие серебристые струйки, и раз вдалеке — Женя увидел краем глаза — прорезала небо гнутая молния.

Временами он сдавался, опускал трубку, но затем начинал снова, копал глубже, стоя уже на четвереньках, горками земли отгораживая подбирающиеся от травы ручейки, заставляя их разворачиваться или делать крюк.

Когда трубка, вместо того, чтобы погрузиться в очередной раз в мягкую землю, ударилась обо что-то твердое, до отдачи в запястье, Женя решил, что задел корень, что сейчас покажется стесанное, белое — и свободной рукой полез щупать, но нащупал угол футляра и, не сдержавшись, закричал ликующе, заулюлюкал по-индейски.

С осторожностью археолога он высвободил из земли — как смог закопать так глубоко? да и закапывал ли? — футляр, обтер сырой ладонью, а затем щелкнул крошечным замком и поднял крышку.

Револьвер лежал целый и невредимый — лежал и поблескивал медно-песочными своими боками. Поблескивал барабан, поблескивало тонкое дуло, поблескивала рельефная рукоятка и молоточек курка. Тут же, в углу футляра лежали завернутые носовой платок пистоны.

Женя мысленно извинился перед людьми с металлоискателями, которых успел обругать и даже возненавидеть, вытер руки о футболку и достал револьвер — ледяной, пролежавший в земле целую неделю, покачал в ладони, ощущая с удовольствием его тяжесть — не пластиковый какой-нибудь, на которые и смотреть смешно. Спрятал пистоны в карман и только тогда, вздохнув облегченно, выпрямился, посмотрел перед собой.

Поле таяло в сплошной пелене ливня — траву смяло и прибило к самой земле, даже ветер пропал, точно и его придавило-прижало, и казалось, что небо вместе с облаками вот-вот ссыплется вниз, потому что не понятно было, где заканчиваются облака и начинается бьющий из них дождь.

Пахло и землей, и травой — мятой почему-то — и водой, и деревом, и даже как будто металлом — из которого сделан револьвер. Под широкой кроной — если не считать проливающихся тут и там струек — было относительно спокойно, и Женя отступил к самому стволу, к буграм уходящих под землю корней. Нечего было и думать о том, чтобы возвращаться под таким дождем, — надо было ждать.

 

Дымов как мог успокаивал Яну — стараясь показать при этом, что он держит дистанцию, что не имеет никаких корыстных целей. Отвлекал, рассказывая истории из офисной жизни — из того времени, когда ее еще в коллективе не было, — интересовался ее впечатлениями от отдыха, от работы, вспоминал про вторую стажерку и смеялся над ней, делился перспективами развития отдела, которые недавно расписывал начальству. Яна слушала, даже иногда отвечала односложно, но потом сказала, подняв глаза и улыбнувшись устало:

— Спасибо, Женя. Только… Не надо всего этого…

Дымов растерялся, забормотал, что тогда, наверное, пойдет — но Яна его остановила.

— Нет, уходить тоже не надо. — Она шмыгнула носом и погрузила босые ноги в песок, так, что пальцы с яркими, салатово-зелеными ногтями совсем скрылись в нем. — Тоскливо одной, опять плакать начну. Давай просто помолчим, хорошо?

Дымов оживился, пожал плечами почти весело.

— Давай.

И они какое-то время сидели молча — Дымов рассматривал то набегающий и отступающий прибой, то свои ноги, дышал соленым, даже у самого моря не теряющим вязкости воздухом и думал о чем-то своем, то о работе, то о планах на ближайшие пару лет, в которые хотелось бы и ипотеку закрыть, если получится, и встретить, наконец, кого-нибудь, не все же бобылем бегать… Яна сидела, опустив голову, и только вздыхала время от времени — или носом шмыгала, — а потом вдруг хмыкала едва слышно, улыбалась невесело мыслям.

— А чего сидеть? — спросил Дымов, чувствуя, что край шезлонга не так удобен, как казалось прежде. — Можем пройтись, тут же, по песочку.

Яна подумала и согласилась. Они, кряхтя и посмеиваясь, поднялись — Дымов поднялся первый и протянул руку, Яна приняла и кивнула церемонно, точно в театре, тут же усмехнулась — и они направились вдоль кромки воды.

Дымов шел и отмечал краем глаза, что и их тени теперь похожи на длинные черные лоскуты, брошенные на песок.

— А я в Турции, кстати, никогда и не была прежде, — сказала вдруг Яна.

— И как, — спросил, обрадовавшись прерванному молчанию, Дымов, — нравится?

— Нравится, конечно. — Она вдруг рассмеялась. — Я ведь раньше ругалась на такой отдых — пляжный. В Европу надо ехать, говорила. — Она потрясла кулачком. — Путешествовать! Новые люди, новые места! — Яна делала голос ниже, грубее, точно произносила со сцены речь. — А теперь вот понимаю и больше ругаться не буду.

Дымов усмехнулся, поднял большой палец вверх. Посмотрел мимо Яны на возвышающийся над пальмами и навесами отель, нашел даже взглядом балкон своего номера — с темным прямоугольничком стеклянной двери.

Номером Дымов был страшно доволен — едва продрав глаза, он заставлял себя подняться и ковылял на балкон, стоял, щурясь на синее, до рези в глазах, море, на желтую полоску пляжа, выкатывающуюся из-под пальм. Плюхался в плетеное кресло, закидывал ноги на каменный, с острым краем бортик и приходил в себя, настраивался на предстоящий день — или проваливался в дрему и сидел так, пока ноги не затекали и не начинали болеть.

— Давай на пирс, — предложила Яна.

Они свернули на пирс и зашагали по плотно уложенным, прохладным доскам — и шагали долго, пока не добрались до самого края, под которым чавкала, ударяясь в деревянные столбы, вода, отзывалась глухим эхом.

— Море — точно живое, — протянула Яна.

Она развеселилась и уже сама рассказывала что-то, смеялась, жестикулируя, вспоминала, как нелепо вчера вышло с викториной, когда она разнервничалась и начала вдруг отвечать невпопад, рассказывала снова про свое отношение к пляжному отдыху, вступалась все-таки за Европу и путешествия — а Дымов слушал ее и смотрел в темную, не различимую с его-то глазами даль, и не понимал, где горизонт, а где еще море, и ему нравилось не понимать и представлялось, что море просто встает на дыбы, выгибается на манер свода и накрывает и его, и Яну, и отель, и что кругом вода, куда ни посмотри: огни и вода.

— Игнат идет, — сказала как-то испуганно Яна.

Дымов обернулся и увидел, что по пирсу приближается к ним, пританцовывая по-пьяному, Игнат — руки в карманы, улыбка до ушей, рубашка расстегнута на груди.

— Ребята, вот вы где! — воскликнул он радостно. — А я вас ищу!

Он подошел вплотную и распахнул руки для объятий — а затем свел их вместе и изо всех сил, неожиданно быстро для пьяного, толкнул Дымова в грудь.

Пирс вместе с Яной и Игнатом дернулся, точно сломался, и Дымов — не успевший даже удивиться — ударился спиной о воду.

Тут же вода вобрала его в себя, сомкнулась над лицом, загудела в ушах. Дымов зажмурился, его обдало холодом — точно он упал в сугроб, а не в теплое еще море. Затем он открыл глаза и увидел, как удаляются от него, уходят вверх, светлые пятна — даже край пирса, кажется, можно различить, даже лица, высовывающиеся из-за этого края — а сам он точно висит неподвижно в густом, плотном мраке. Он взмахнул по-птичьи руками, выпустил ртом крупный серебряный пузырь, еще один — и пятна стали приближаться, увеличиваться. Дымов взмахнул руками во второй раз и вынырнул, дернул головой, откидывая с лица волосы. Отдышался, поплыл к сверкающей скобами лестнице.

Лестница вставала из воды и дотягивалась до угла пирса, вонзалась в него перилами.

У перил ждал, склонившись, Игнат. Лицо его сияло.

— Братан, живой? — спрашивал он, протягивая поднимающемуся Дымову руку. — Ну ты даешь, братан! Я только отвернулся, а ты уже Янку кадришь.

Дымов оттолкнул своей рукой руку Игната — тот отшагнул с готовностью, открывая путь, — взобрался, скользя пятками по ступеням, на пирс и захлопал по карманам, потянул из них телефон с горящим отчего-то фонариком, карту-ключ от номера в расползающейся картонной обложке.

— За добро извини, — развел руками Игнат, — это я не подумал. —  И он рассмеялся. — Нет, но это ж надо! Муж в дверь, жена…

— Я тебе не жена, — тихо сказала Яна. Она стояла в стороне и стеклянным каким-то, ничего не выражающим взглядом смотрела на Дымова.

— Базара нет, не жена! — воскликнул весело Игнат и примирительно поднял ладони. — Но сейчас пойдем, пойдем. А Женек пусть в себя приходит, не смущай человека.

И он галантно предложил Яне локоть, а когда она не взяла его, процедил:

— Отстань ты от человека, пошли, говорю.

Он мягко потянул ее за талию и зашагал по пирсу, глухо ударяя пятками в доски. Яна посмотрела на Дымова — в глазах ее мелькнула растерянность — а затем засеменила следом. На середине пирса она поравнялась с Игнатом, и тот повернулся к ней довольный, выпятил снова локоть — но Яна вывернулась и обогнала, заспешила, удаляясь, к отелю.

Игнат пожал невозмутимо плечами, сунул руки в карманы и зашагал вразвалку, насвистывая.

Дымов убедился в том, что телефон работает — аплодисменты производителям — вернул его вместе с картой в карман, вспомнил, что да, больше в карманах ничего, к счастью, не было, отбросил назад и прижал ладонями волосы — за шиворот побежали новые потоки воды — и направился вслед за Игнатом, оставляя на досках мокрые следы.

От пальм спешили уже по пляжу остальные — почуявшие, видимо, неладное — пьяные, встревоженные, но еще веселые, на кураже после «клуба». Яна пролетела мимо них, не поворачиваясь, Игнат вскинул благодушно руку — пусть, не останавливайте, — и в этот момент Дымов ускорил шаг, нагнал его, на границе между песком и досками, дернул на себя за плечо и что есть силы ударил, метя в зубы.

На миг ему показалось, что Игнат извернулся и укусил его за кулак — такая была боль, — но нет, Игнат всхрапнул как-то по-лошадиному и упал на четвереньки, зажимая ладонью разбитый рот.

— Зуб… зуб, су-ка, выбил, — прохрипел он удивленно и тут же, шатаясь и оступаясь, поднялся. — Зуб!

Он бросился на Дымова, но навалились на него — и на Дымова зачем-то — подоспевшие остальные, опутали со всех сторон руками, потянули вниз, заголосили, взывая к здравомыслию.

Дымова тоже повалили, вжали в песок, кто-то надавил коленом на плечо — и Дымов из-за колена видел, как Игнат барахтается в нескольких метрах от него, извивается, пытаясь сбросить с себя остальных, и кричит на весь пляж, требуя его отпустить.

— Стреляться будем, сука! — кричал Игнат, выбрасывая в стороны колени и локти, цепляя кого-то из остальных, заставляя наваливаться сильнее. — Стреляться, понял? Завтра же стреляться будем, мразь! Не за зуб, сука, не за зуб! За бабу будем стреляться! Понял?!

— Да нахрена ты меня держишь? — спросил Дымов хозяина колена. — Нахрена вы меня вообще держите, я ж не рыпаюсь.

Те из остальных, что отвечали за Дымова, переглянулись и ослабили хватку — так, чтобы он смог сесть, — а потом и вовсе отступили.

 

Дождь все усиливался — хотя, казалось бы, куда сильнее? Шум перешел в грохот, и грохот становился громче, громче, накрывал собой поле. Поля-то уже никакого и не было, а вместо него клубилось вокруг дерева, бурлило, гремело и сияло серебром нечто, не имеющее ни названия, ни формы. Небо перемешивалось с землей, а земля точно кипела и шипела пеной, выплескиваясь из-под смятой травы. То и дело грохотал где-то — то над Жениной головой, то в отдалении, в одной стороне, другой — гром, но молний видно не было, потому что и молнии, наверное, не могли противостоять потокам воды, бьющим яростно сверху вниз — а может, уже и снизу вверх.

Женя стоял, прижавшись спиной к шершавому стволу, прижавшись так, чтобы касаться коры и пятками, и лопатками, и затылком — не из страха, а просто — и поглядывал под ноги, к которым медленно, но верно подбиралась стекающаяся со всех сторон вода.

«Если поднимется по щиколотку, полезу на дерево», — восторженно думал он.

Время от времени ему надоедало стоять неподвижно — он отклеивался от коры и обходил дерево кругом, всматривался в ливень. На несколько шагов вперед видно было и траву, и землю, и плывущие какие-то веточки с листвой вперемешку, а дальше все исчезало, и не было ни горизонта, ни темной гряды леса, ни улиц с домами вдалеке, ни горбатого моста над канавой, ни телевышек. Женя запрокидывал голову и всматривался в плотный шатер из листвы, темный и тяжелый, набухший от воды, хлопал ладонью по холодной, но сухой коре, оттирал с коленей землю, делал шаг-другой в сторону и высовывал ладонь, тут же прятал обратно — мокрую и ледяную, в брызгах до плеча, — кружил вокруг дерева, считая шаги: в одну сторону, в другую, а дождь все ревел и гремел, оглушительно, свирепо, и не верилось, что такие звуки может вообще издавать вода.

«Сколько я уже тут?» — думал Женя, и ему казалось, что он стоит под деревом два, три часа, и он уже жалел — но не всерьез, а так, вполсилы, — что пошел за револьвером именно сегодня, что не подождал хотя бы день.

Раскопанную им дыру все-таки доверху залило, и теперь в ней дрожала, отражая листву, вода.

«А будет, что пацанам рассказать, — думал он следом и уже ни о чем не жалел, а был рад, что попал в такую передрягу, которую потом можно будет вспоминать. — Все по домам сидят, а я тут вот… посреди…»

И ему становилось сладко-волнительно от мысли о том, что он сейчас один-одинешенек в поле, что на километры вокруг него только ливень-ливень-ливень. Насытившись этой мыслью, он все же думал, что нет, хорошо бы сюда еще кого-нибудь — и начинал прикидывать, кого именно, с кем бы можно было разделить такое приключение.

Ведь приключение же.

Потом ему надоело думать — попробуй соберись с мыслями в таком хаосе, — и он просто смотрел в пелену, ни на чем не останавливая взгляд — потому что остановить его было не на чем. Потом ему стало и скучно, и зябко, и он снова принялся нарезать круги вокруг дерева, обежал его даже несколько раз, касаясь кончиками пальцев коры — отрывать было нельзя.

Наконец, чтобы хоть как-то себя развлечь, он достал из кармана платок с пистонами — не отсырели? — раскрыл со щелчком и зарядил барабан. Поднял револьвер над головой, выстрелил, но звук потонул в грохоте и прозвучал жалко, глухо, щелчок какой-то, а не выстрел.

Зато запахло самым настоящим порохом — и от барабана вверх всплыла ниточка дыма.

Женя расстрелял весь барабан, выдернул и бросил в траву красный пластиковый кружок, — а неиспользованные пистоны замотал получше и спрятал в карман. Не переводить же их вот так, проще выкинуть сразу или закопать обратно.

И он снова стоял, прислонясь спиной — и смотрел, смотрел, смотрел в пелену, и снова казалось ему, что стоит он так уже много часов, полдня или больше. А еще казалось, дождь уже никогда не закончится, что он, Женя, так и простоит всю жизнь, до старости, под этим деревом, слушая этот грохот и сквозь футболку ощущая, как шершава и тверда кора. И уже не хотелось ни перед кем хвастаться, не хотелось «собирать» приключение, чтобы потом можно было рассказывать о нем, а хотелось домой — но и не верилось, что есть на свете дом, что есть на свете вообще хоть что-то, кроме этого ревущего ливня.

Как только стало понятно, что дождь понемногу стихает, и сквозь пелену показалось поле — прежнее поле, понятное, одним краем вонзающееся в лес, а другим подбирающееся к улицам, — Женя решил не ждать больше, натянул футболку на голову, так, чтобы из воротника выглядывало одно только лицо, и зашагал по чавкающей, пузырящейся до щиколоток водой траве в сторону дороги. А затем — дорогой — к улице с флюгером.

Домой он заявился насквозь мокрый, продрогший и падающий с ног от усталости — и уже к вечеру лежал под двумя одеялами с температурой.