Виктор Пелевин. Круть. М., «Эксмо», 2024. 496 стр.
Новый Пелевин в 2024 году появился с некоторым опозданьем — относительно собственных привычных сроков. Кто-то, вероятно, подумал: неужели все? Ежегодный марафон-контракт завершен?
Нет, не все. Спойлер: судя по всему, все только начинается.
Параллельно пелевинским книгам каждый год выходят и рецензии на них. Тоже своего рода ритуал. Но вот что интересно. Две ключевые претензии к Пелевину со стороны критиков и обозревателей в последние ...дцать лет звучат так: «повторяется» и «не тот». Грешит подобным он, значится, уже давно: кто-то считает, что со «S.N.U.F.F.», особо проницательные пелевиноведы — что со «Священной книги оборотня», а то и раньше. Есть и сверхпросветленные, для которых Пелевин — это «Синий фонарь» плюс два-три более поздних рассказа, а все остальное — ложь, квазибуддизм и профанация. Читать эти ежегодные мантры любопытно: критик в очередной раз сетует на «не того» Пелевина, обещает, что больше откликаться на его новинки не будет, а спустя год стоически повторяет почти то же самое. Справедливости ради, в последние пару лет некоторые критики свои угрозы в жизнь воплотили и замолчали: баночная вселенная писателя («Transhumanism INC», «KGBT+», «Путешествие в Элевсин») прошла у литсообщества не то чтобы незамеченной, но как-то вскользь, краешком, карандашом.
А вот с «Крутью» получилось по-другому. Совсем по-другому. На книгу как из рога изобилия посыпались горячие и гневные отповеди. Да что там — едва ли не проклятья, исполненные отвращения и злости. Причем массово. В том числе и от тех критиков, кто в последние годы о Пелевине как бы и позабыл. Такие эмоции тоже нужно уметь вызывать, и автору это удалось. Но как и почему? Ведь, казалось бы, нашу братию никакой литературой уже и не прошибешь.
Может, с фабулой полный швах? Сюжетные ходы банальны, тусклы, излишне трактатообразны?
Нет, не особо. «Круть», конечно, отчетливо разбивается на несколько небольших текстов, связь между которыми иногда весьма умозрительна, но разве это такой страшный грех? Тем более если сами истории — вполне на уровне?
Основная, она же сквозная сюжетная линия романа — внезапно вполне себе детективная. И главная интрига держится до финала.
Итак, Маркус Зоргенфрей завершает свое путешествие в Элевсин. Однако его уже ждет новое расследование. И тут все заверте... точнее, закрутилось. Предыстория: ад — мезозой, грешники — динозавры, Христос — метеорит. И ад, соответственно, рухнул. Но предводитель преисподней по имени Ахилл (не спрашивайте!) может вернуться, воплотиться, а также обрушить на Землю метеорит и ввергнуть планету в мезозой. Так сказать, откуда вышли, туда и вернемся. Но для возвращения ему нужно тело мужчины-воина, а где такое найти в мире победившего насильственного киберматриархата и эстрогена? Конечно, в сибирской зоне, где нынче верховодят так называемые петухи — только им не грозит никакая гендерная коррекция. В теле главпетуха и собирается возродиться Ахилл-дьявол. А Маркус должен, во-первых, помешать этому и спасти мир, а во-вторых, разгадать тайну иконы фем-активисток Варвары Цугундер.
Это основная линия, но есть и другие. Например, в диалоговой экспозиционной главе развивается идея «закона инверсивного возвышения». Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Кто был никем, тот станет всем. Чекни свои привилегии, WASP-угнетатель. И как итог — имплант-коррекция токсичной маскулинности. Однако, что характерно, в финале этот закон буквально встает с ног на голову.
Еще один пласт романа — лагерный. Пунктирным швом тюрьмы прострочен едва ли не весь текст: так, на первых страницах «Крути» Маркус, еще в образе римского императора, говорит сам себе: не зарекайся. Ни от чего. Имеются в книге и страницы почти классической русской лагерной прозы, конечно, с фирменными пелевинскими «нюансами».
Есть в романе и подглавки, посвященные той самой национальной идее, о невозможности внятно сформулировать которую в свое время тосковал Вовчик Малой из «Generation „П”». Так вот, эта идея — та самая «круть», вынесенная в название книги. Одна из расшифровок этого термина такова: им обозначается добыча ветра в бесчисленных колониях Доброго государства будущего. Крутишь педали, ветряки вращаются. Государству — гешефт, тебе — нацгордость. К слову, идеологически все тоже обставлено основательно: на идею крути работает и теория «доброго зла», и идеи философа-климатолога Лукина (странной смеси Даниила Андреева, Льва Гумилева, Александра Дугина и бог весть кого еще), и, простите, творчество Дениса Чернухина. И даже, что по-своему закономерно, наследие последнего великого национального писателя Шарабан-Мухлюева. В общем, товарищей-сердоболов Пелевин по-прежнему не очень-то и жалует.
Наконец, есть в романе и текст в тексте: утерянная глава из старой книги того самого Шарабан-Мухлюева. Это одновременно и самые лиричные, тонкие — и самые яростные страницы книги. Впрочем, «писатель должен иногда быть эмоциональным себе во вред», как говорится в романе. Страницы эти посвящены трагической, всесжигающей (и несколько мелодраматичной) любви Шарабан-Мухлюева и известной литературоведки по имени Рыба, а также сердитой критике «нового левого капитализма».
Что ж, сюжет вполне пелевинский. Тогда, может, в книге что-то не так с языком? Или со стилем? Или в ней много неудобоваримой метафизики, чем Пелевин раньше, бывало, грешил? Или он как-то особенно циничен?
Нет, нет, нет. Слог «Крути» — легкий, динамичный. Даже в необязательных экспозиционных диалогах. В романе наличествуют и традиционные для прозы автора разговоры учителя и ученика (Ахилла и Кукера в обличии динозавров), но они совсем короткие, по пелевинским меркам — щадящие. Из восточных тем — совсем немного рейки, да и то в финале. Пелевин в своих книгах порой перебарщивал с каламбурами и афоризмами, часть из которых неизбежно были сомнительными, здесь же острот не слишком много, и большинство из них вполне удачны. А страницы из книги Шарабан-Мухлюева, как уже было сказано, даже лиричны и трогательны. Чего стоит хотя бы Пелевин, цитирующий Сорокина, пусть и устами Шарабан-Мухлюева! И, справедливости ради, еще многих авторов. Вышло почти эссе-центон, да такое, что швов не видно. А что касается личных выпадов автора, так, во-первых, подобное случалось и раньше (и жестче), а во-вторых, нарочито узнаваемые образы или собирательны, или утрированы, или и то и другое вместе. Тот же Шарабан-Мухлюев в других книгах баночного цикла казался скорее альтер-эго автора, а в «Крути» он больше напоминает условного Эдуарда Лимонова.
Так из-за чего же, в конце концов, поднялся такой сыр-бор?
Интерпретировать «Круть» можно по-разному. И одна из возможных интерпретаций такова, что способна оскорбить литсообщество похлеще любых личных нападок. При этом она достаточно очевидна, и ее легко считать. Или хотя бы, выражаясь по-пелевински, «прочувствовать рептильным мозгом». Впрочем, на всякий случай воспользуемся пелевинским же дисклеймером: «Всякое сходство с экстралингвистической действительностью случайно. Любая попытка обнаружить... какие-то намеки и параллели является рептильной проекцией антинародного ума и подсознательным вредительством».
Итак, в футуристической вселенной Пелевина давно и окончательно победило (и даже с горкой) все хорошее — от матриархата до DEI. Однако, во-первых, подобный прогресс остается погремушкой для масс, а элиты, как и раньше, почти ни в чем себя не ограничивают. А во-вторых, посткарбоновый баночный мир — удивительно антитворческий, безблагодатный. И это самое страшное. Войны и тюрьмы были всегда, но для обитателей пелевинской вселенной нет отдушины искусства, спонтанного жеста, своеволия, хотя бы и разрушительного. Всюду слежка, все просчитано и предопределено. И предельно душно. Несколько раз подчеркивается, что Шарабан-Мухлюев стал последним писателем-классиком. Неужели, несмотря на развитие нейросетей и прочего, за многие годы гениев больше не появилось? Причем в роли Гаврилы Принципа для становления этого дивного нового мира, как мы узнаем из «Крути», в свое время выступила та самая Варвара Цугундер. Активные массы вдохновились примером, элиты воспользовались ситуацией.
Далее. Демон Ахилл, собирающийся вернуться на грешную землю — чем не олицетворение творческой страсти? Выводить корни искусства из грехопадения, искушения — забава старая и почтенная еще со времен романтизма. Во всяком случае, такое зло точно ближе к творчеству, чем всепронизывающее трансгуманистическое добро. И к кому этот демон возвращается? К немногим сохранившимся осколкам старого мира. Недаром в сибирском петушатнике хранятся бумажные книги и стоят бюсты полководцев и писателей, а сами петухи бьют себе татуировки «ИБУНИН» и «ВООК» (в отказе от крутилова). Последних из них нещадно истребляют куры-заточницы. А главпетуху — и заодно демону творчества — предстоит погибнуть от бомбы прародительницы-вдохновительницы этих самых кур.
Грубоватая метафора Пелевина одновременно универсальна, и при этом достаточно остроумно описывает околокультурные (и литературные в том числе) дела. Интеллигенты заточены в ветроколонию культуры, причем многие пошли на это добровольно. Гоняют ветер, запрессованы институциями, воюют друг с другом, кто поавторитетнее и половчее — управляет немаленькими финансовыми потоками, пресловутым общаком. Но это полбеды. Уже выросла, уже на подходе целая активная гуманитарная среда различного полу и возрасту, для которой ты, осколок старой культуры — натурально, петух: «Куры считают петухов привилегированными агентами патриархии, ее последним оплотом. Петухи считают кур сумасшедшими феминистками». Можешь хвалить их, публиковать их тексты, звать на форумы, давать им премии — ты не прав уже по факту своего существования. Рано или поздно все равно «предъявят за мизогинию» или еще за что-нибудь. Потому что, как говорит одна героиня «Крути», «прогресс не остановить». И еще одна цитата: «В русской уголовной культуре петухи борются с курами за доминирование, куры побеждают — и добивают последних законников-мужчин. Многие считают, что это исторически неизбежный...»
Но и это еще не все. Кто же довел до этого всего? И кто такая пресловутая Варвара Цугундер? Так вы и убили-с. Не патриархат, не всевечная диктатура, не изначальное зло, а вы. Или мы — как кому удобнее.
Таких выводов, конечно, простить нельзя никому, даже Пелевину. Впрочем, повторимся: все совпадения и интерпретации случайны и непреднамеренны.
Остается один вопрос: что делать-то? Если речь про культурные среды, то, по Пелевину, надобно свести «наших кур с нашими петухами... в виртуальном мезозое», где у них «будет полная возможность самовыражения». Пессимистично и даже зло, зато безопасно и покойно — причем для всех сразу.
А если про конкретного человека, обдумывающего житье, то нужно «вставать перед бытием не раком, а динозавром». И помнить, что великой мудрости недостаточно — нужна еще и великая сила.