После жизни

ХОРОШИЙ ЧЕЛОВЕК

 

Лева Белкин постоянно все терял, но вот память — впервые. Сестра его Тамара сказала, что виновата пьянка, хоть Лева последний год вообще не пил.

Я встретил его в торговом ряду, протянул руку. Белкин недоверчиво кивнул, и пришлось напомнить, что мы с ним, на минуточку, лучшие друзья. Лева улыбнулся и обнял меня по-братски.

— Как в тумане, — говорит, — бывает же такое.

Он про себя ничего, только имя и фамилию. И домашний адрес.

По-хорошему признаться, никакие мы с Левой не друзья — общались, как придется. Однажды подрались и молча сидели на сутках. Да только в прошлом это, а теперь — сам Бог велел по новой.

— Ты мне жизнь однажды спас, — наплел я Белкину.

Лева не стал спрашивать, когда и при каких обстоятельствах. Лишь загадочно отвернулся и долго смотрел куда-то вдаль.

— Кажется, припоминаю, — ответил он и снова улыбнулся.

Правду говорить — легче не бывает. Но сказал бы я Леве про ходочки рецидивные, про кражонки его мелкие, потерял бы друга. Обмануть во благо — считай, добро совершить. Мне раз-два, а Белкину приятно.

Шли неизвестно куда — ни пути, ни памяти, только шаг прямой и небо чистое.

— А я тоже вспомнил, — произнес Лева, — ты меня деньгами выручил, в беде не оставил.

Я махнул — подумаешь, деньги. Так-то никаких денег я Леве не давал, у меня у самого ни рубля, но зачем расстраивать человека.

— Обязательно верну, ты не беспокойся.

Я не ответил. Надо бы честно, да только деньги не помешают.

Во дворах — кричали, а на улице — никого. Изредка попадался один и второй. Я здоровался с каждым, Лева стоял в стороне и пытался узнать. Он сказал — так больше нельзя, и просто необходимо найти его память.

— Ты человек хороший, к тому же — друг.

Я слово дал, что не брошу Леву, что память не золото — лежит где-нибудь на виду.

Пошли в гаражи. Делать там нечего, да на месте стоять — время тратить. В гаражах увидели Толика — он чинил свою «пятерку» и громко ругался.

Я поздоровался с Толиком, и Лева поздоровался тоже. Толик, ни слова не сказав, кинул разводной ключ и показал кулаки. Я шепнул ему два слова, а на третьем он уже лез обниматься к Белкину.

— Братишка ты мой! Ну, как дела?

Лева кивнул вопросом — я кивнул ответом. Нечего стало объяснять.

Толик достал из погреба маринованные огурцы и банку варенья. До зимы еще целая осень, но ради такого случая — грех не угостить.

Вообще-то Лева Белкин на прошлой неделе назвал Толика нехорошим словом, а Толик наш к любым словам относится серьезно. У него даже блокнот есть, в котором указано, кто, и когда, и что именно произнес. Он поклялся, Толик, что каждый ответит, и сейчас бы самое время, да ладно. Слово дурацкое подождать может, а человек человеком лишь раз бывает.

Лева разглядывал огурец, осторожно пробовал на вкус. Толик извинился за отсутствие водки, но Белкин решительно ответил, что не пьет. Огурцы он впервые видит, зато водку — помнит. Водку, уж известно, забыть непросто.

— И нечего, — согласился Толик, — мы тоже завязали.

Я рассказал Белкину, что они с Толиком сослуживцы, — вместе плескали синеву. И оба, нечего скрывать, настоящие герои. Так-то Лева никакого оружия в руках не держал, да и Толик высоты боится, но кто же запретит говорить хорошее, когда все плохое осталось в прошлом.

— У меня дома резина зимняя, — вспоминал Белкин, — кажется, твоя.

Толик на зиму не переобувается, нет у него возможности. А здесь — улыбнулся до одури и снова обниматься полез. Дают — бери, как известно. В зубы не смотри, говори — спасибо.

Я рассказал Толику, что мы ищем память, что где-то, скорее всего, рядом. Толик не очень-то собирался помогать, ему без памяти чужой — вполне себе, тем более, с зимней резиной. Но Лева назвал Толика добрым человеком, и Толик не смог отказать.

Мы продолжили поиски вместе.

По вторникам и субботам работала баня. Мужская зона второй год на ремонте, зато женская — всегда пожалуйста. Остановились напротив, ждали и надеялись. Лева Белкин предположил, что навряд ли он потерял память в бане. Но как увидел Жанну с кондитерской фабрики — в шляпе да с голыми плечами, так перестал нести чепуху.

Мы сказали Жанне «здравствуй», а Лева сказал ей «здравствуйте».

Жанна кивнула мне и Толику, а на Белкина посмотрела презрительно, сузив глаза. У нее с Белкиным — прямо сказать — не получилось. Они за ручку три месяца ходили, а потом Лева признался, что не готов к серьезным отношениям и еще молод, чтобы создавать семью.

Я тихонько объяснил ситуацию. Жанне на пальцах надо и разжевывать, но сейчас поняла без лишних слов. Она провела языком по губам, в зеркальце посмотрелась. После бани самое то начинать все заново.

Лева глаз не сводил с Жанны, и была бы у него память, потерял бы снова.

Она сказала, что сегодня ЗАГС не работает, а завтра с девяти до двух. Белкин не понял, но Толик разложил по полочкам. Лева от счастья тоже полез обниматься, а Жанну прямо в щеку хотел, но та раскраснелась и попросила.

Мы спорили с Толиком, кто будет свидетелем. У меня пиджак для таких случаев припрятан, а у Толика — брюки. Хотели в камень-ножницы, но Лева напомнил про свою потерянную память. Толик согласился, что без памяти нельзя ничего, а брак заключать — тем более. Жанна с кондитерской фабрики угостила Леву конфетой и выдала, что с памятью любой дурак может — попробуй без.

— У меня, — ответил Лева, — где-то кольца обручальные спрятаны. Никак не вспомню, где.

Жанна подумала и решила, что свадьба без колец никакая не свадьба.

Мы продолжили поиски вместе.

Всем известно, что у Белкина талант и сам Боженька велел ему — тащить все, что придется. Это в книжках специальных Боженька — запрещает, а в жизни и помочь готов. Лишь бы повод был необходимый и мотив оправданный.

Жанна решила, что искать надо в ломбарде. Она спросила товарища ломбардиста, не закладывал ли Белкин обручальные кольца. Товарищ ломбардист смело ответил, что никаких колец у него нет. А как увидел Леву Белкина, так потребовал немедленно уйти.

— У меня порядочная контора, — сказал, — вам здесь не место.

Я пытался, как мог. И Толик пробовал. Тогда Лева Белкин спросил:

— Нет ли у вас, товарищ ломбардист, моей памяти? Может, кто-нибудь приносил?

Товарищ ломбардист зашуршал в ящиках, будто и впрямь был готов найти. Но вытащил не абы что, а увесистую пачку залоговых билетов. Лева пытался рассмотреть — я не позволил. Там ворованных вещей на сто жизней хватит, и все от Белкина.

Мы развернулись и ушли. Жанна с кондитерской фабрики вздохнула. Голый безымянный палец требовал кольца.

— Найдем, — сказали хором.

— Найдем, — не сомневался Белкин.

Всю дорогу он молчал, зато мы распинались. Один подхватывал, второй продолжал.

«А помните, Лева наш в кино снимался? Главную роль получил!»

«А еще помните, Лева кошачий приют построил?»

«А полет в космос помните?»

Белкин ушам не верил и краснел по-настоящему. До того дошли, что избрали его главой администрации и пророчили министерское кресло.

На пути к памяти нам встретился участковый. Остановились и доложили, как полагается, что ничего не нарушаем, что алкоголь не пьем, а в семнадцатом доме больше не шумят — сами разобрались.

Товарищ капитан ни слова ответного. Лишь открыл свою толстенную папку и протянул Леве повестку.

— Завтра без опозданий, — произнес.

Жанна с кондитерской фабрики пыталась договориться, потому что с капитаном договориться проще, чем с работниками ЗАГСа. У капитана звезды на погонах, а эти сами по себе — звезды.

Участковый повторил, что ждать не собирается, а в противном случае — принудительные меры. Белкин спросил, по какому поводу, на что капитан ответил:

— Будто сам не знаешь.

Толик объяснил, что Лева потерял память. Товарищ участковый уверил, что будет ему и память, и раскаяние, и даже признание вины.

Мы сказали капитану спасибо, хоть и не за что благодарить. Белкин рассматривал повестку и не догадывался, на что способен.

Толик вслух рассуждал, как будет разъезжать на «пятерке» по зимним дорогам. Жанна гадала, нужно ли венчаться в церкви или можно подождать. Она снова протянула Леве конфету — Лева отказался и зашагал куда-то первым. Мы зашагали за ним.

У бараков появилась Тамара — сестра Белкина. Она схватила его за руку и потащила за собой. Лева не сопротивлялся и повторял: «Хорошо, хорошо». Кран починить надо — хорошо, дома у тебя бардак — хорошо.

— Дурак ты дурацкий, — заключила и ногой топнула.

Белкин освободился и шаг назад сделал. Ему бы вперед, к новым свершениям, а он обратно. Вот она — жизнь-то новая. Да нет же, старая милей.

На мосточке подвесном долго не удержишься. А все равно податься некуда. Там речка под ним бежит — убежать не может. И Белкин в небо смотрит, будто не видел ни разу.

Мы ему — Лева то и Лева другое. А Лева молчит, никак не насмотрится. Опять зарядили, какой он человек — значительный и сколько всего успел за свои молодые годы. Обступили со всех сторон. В кольцо, так сказать, сжали.

Белкин оставил небо, на каждого из нас посмотрел. Я ему улыбался, Толик ему — кивал. Жанна с кондитерской фабрики — ничего, да всю себя.

Прорвался долгий сентябрьский дождь. Лева заплакал вместе с ним.  Я никогда не видел плачущего Леву и сейчас отвернулся и не смог.

О чем они говорили, его слезы, что хотели сказать.

Я тоже попытался как-то и что-то, но Белкин ответил — не надо.

 

 

ПОСЛЕ ЖИЗНИ

 

Семен Близоруков сказал, что на днях встретил Арчика и что Арчик хочет с нами пообщаться. Мы-то вообще не против, потому что Арчик хороший собеседник, но все равно ответили:

— Знаешь что, Сема. Иди-ка ты.

Семен Близоруков никуда не пошел и добавил, что придется в любом случае, потому как воля усопшего — закон.

Мы любой закон уважаем — научили уважать, но и сами требуем справедливости.

— Как же так? — спросили.

— А вот так, — ответил растерянно Сема.

Арчик два месяца назад — того, с концами. В пьяной драке, что ли. Может быть, сам — случайно. На похоронах в основном пили, никаких вопросов не задавали, а начальник завода, где Арчик работал монтировщиком, признался, что хороший был человек.

Мы с Арчиком тоже — на одной волне, по одним правилам. Не мудрено, в общем-то, что именно с нами захотел, и вот прямо сейчас — немедленно.

Он Виталику торчал две сотки, а Семену Близорукову не успел вернуть энциклопедию. Мне самому — ничего, но мы с ним, с Арчиком, просто так, на добром слове.

Решили, что не каждый день — такое, поэтому лучше основательно.

У меня на груди — крестик серебряный, у Виталика — деревянный. Сема Близоруков с Богом не особенно, поэтому просто так — на всякий случай — перекрестился и вздохнул.

— Чему быть, — сказал, — тому и надо.

Мы внушительно кивнули и подумали, что Арчика надо уважить. Что ему — на том свете — много ли дают.

Виталик вынес банку с огурцами и рыбу сушеную. Сема решил поделиться сканвордами, а я давно еще — при жизни — обещал Арчику офицерскую портупею — мне от дядьки досталась, и как бы — Бог бы с ней.

Разошлись — вернулись, и теперь уж деваться некуда. Кто его знает, Арчика, много ли ему времени предоставили.

Сема Близоруков уточнил, что видел его на перекрестке, но встречу Арчик назначил у купчего дома. Нам в целом без разницы, где, — тут повсюду руку протяни, и добрый вечер.

Пока шли, вспоминали. Виталик никогда не рассказывал, но Арчик однажды ему жизнь спас. А Семена с будущей женой познакомил — тут как бы неизвестно, помог или нет, но тем не менее.

Мне же Арчик ничем таким, и я ему — тоже. Но было дело, сказал он, что надо каждый день радоваться — хоть чему, хоть ничему, но — надо. Проснулся — и хорошо, поужинал — и счастье. А если уж чудо какое случится — значит Боженька, и прямо в щеку.

Я тогда Арчику ответил, что пить вредно. Арчик временами бросал, а потом опять развязывал, но любая истина, что на трезвую голову, что на пьяную, звучит одинаково. Я руку ему жал — Арчику, и тот улыбался.

По пути встретили Алевтину Карловну. Раньше она в администрации работала, а теперь продавала семечки. Спросили, как у нее дела, пенсионные. Алевтина Карловна ответила: хорошо, но лишь потому, что скоро все закончится. Она языком зацепиться всегда готова, и сейчас не подвела.

Куда это вы, спросила, такие хорошие. Мы рассказали — скрывать нам нечего.

Алевтина Карловна — женщина с прошлым, но в будущее верит.  С вами, говорит, не пойду — страшно, да вы спросите, как там и что — мне потом расскажете.

— А то, может, и нет никакого смысла.

Она отсыпала нам кулек семечек — на добрую дорожку, и еще хотела, но больше некуда.

Мы поклонились Алевтине Карловне и дальше пошли. За спрос-то деньги не берут, за собой не тащат. Дали слово, и задачу поняли.

Семен Близоруков правильный вопрос нам задал — может быть, водку взять или что-нибудь такое. Виталик целый год почти держится, а я со вчерашнего дня. Дело в принципе достойное — правильное, да и Арчик бы не отказался, но тут уж надо выбирать — или дальше жить, или тоже — хватит.

Пить захочет — вон же сок березовый или вода родниковая. У нас тут берез — на всю округу, и живой источник прямо из земли.

В гастроном не стали — искушений много. Мимо завернули, на Михаила Федоровича нарвались.

Михаил Федорович за нами раньше ходил, а потом перестал. Нашел, так сказать, новое увлечение. И сейчас вот, как обычно, стоял у навозной кучи, лопату держал. Одного за другим собирал и складывал — этот пожирней на леща сгодится, а тот — поменьше, на пескарика.

Нас увидел — удочку спрятал. И ведро вверх дном поставил.

— Плохая примета, — сказал, — знаете ли.

Мы в приметы очень даже, потому не стали ничего, но Сема Близоруков ляпнул, что не в приметах — правда, а в жизни вечной.

Михаил Федорович уставился внимательно, и еще раз — внимательней. Пришлось ему рассказать — за язык, считай, потянули. Он-то сам Арчика не вот прямо любил, но после смерти ни одного слова плохого, и сейчас справился.

— Вы уж ему скажите, — попросил, — чтоб не обижался.

Они там что-то не поделили в свое время, а время взяло и ушло. Без предупреждения. Михаил Федорович с нами бы, может, согласился — человек уверенный, да у него рыбалка, и опарыши лезут со всех сторон.

Обещали — сделаем. Развернулись и дальше пошли, как положено.

Виталик сказал, что Арчика с детства знает и всю жизнь с ним — нога в ногу. Сема Близоруков добавил, что время никакого значения не имеет, что один день иногда целой жизни стоит, лишь бы день этот чем-то правильным наполнить.

Мы шли и шли, и словно бы не торопились.

На детской площадке — встали. У Семена Близорукова шнурки развязались, а Виталик вспотел от июльской щедрости. И нам бы вперед, но подбежал Ванюшка — сын Арчика. Сам-то Арчик темный и кудрявый, а Ванюшка — светлый, с веснушками.

— Здравствуйте! — кричит и с каждым обнимается.

Мы Ванюшку с рождения на руках носили, букву «р» — пытались.  И сейчас по очереди — кто за уши потрепал, кто за щеки. Я-то сам взял и подбросил Ванюшку почти до неба самого. Ванюшка хохотом заливается, счастьем простым. Да и мы не уступаем.

Сема Близоруков заикнулся, но Виталик остановил. Я тоже вмешался.

Ванюшка нам все новости рассказал — про себя, про кошку, значит, про друзей своих. И про мамку с мужиком каким-то.

Пытались выяснить, да бросили. У Ванюшки дел по горло. Посмотрел на одного и другого и, будто вспомнив, сказал:

— А папка у меня — самый лучший был. Папка мой на войне погиб.

Замолчали — замолчал. Развернулся и скрылся, и не до смеха стало.

Дальше пошли — все равно придется.

До купчего дома — дорогу перейти, два раза спотыкнуться. По-хорошему вообще бы где-нибудь в центре встретиться, у всех на виду — со всеми сразу. Но Арчика можно понять, тут дело такое — не обсуждается.

Хорошо, хоть вообще отпустили — могли бы заартачиться.

Добрались, как велено, солнце еще не зашло. Вдоль и поперек, а все на месте топчемся. Шаг боимся в сторону, сердце ходуном. Купчий дом обошли, опять вернулись — внутрь, так вообще нельзя, с века прошлого заколочен, и нечего совсем.

Арчик вообще понимать должен — это ему легко, куда захотел, туда прошел. А мы-то — люди, нам-то сто преград на пустом месте.

Полчаса, наверно, стояли. А потом и целый час. Никого и ничегошеньки. Спросили Семена Близорукова — тот уверил, что все будет, потому что не мог Арчик так поступить, потому что сказал по-братски и сделает по-мужски.

Время застыло, и холод собачий по спине.

— Балабол ты, Сема, — сказал Виталик, — заканчивай.

Достали банку с огурцами. Встреча не встреча — обед по расписанию.

Огурчики соленые, хрустят на всю улицу. Рассол тоже до самого дна, и жить в принципе можно.

Опять постояли, помолчали снова. Нет и нет — а как иначе.

Подумали про себя, обмолвились словом. Уходить хотели, как вдруг — то ли ветка обломалась, то ли доски дрогнули. Ветер поднялся, и пыль в глаза. По лицу, по лицам — кулаком воздушным, от души с приветом.

Мы-то сразу поняли, что Арчик. Никогда не церемонился. Раз и два — получай, наяривай. Руки подняли, головы задрали. Виталик бежать хотел, но Семен Близоруков за плечо его хватил — рукой своей человеческой, и пришлось остаться.

Обнялись и поздоровались. Так и так — вздохнули.

Я-то сам после жизни себя иначе представлял. Ну, думал, буду где-нибудь наверху лежать и на каждого пялиться. А вот Арчик — сразу видно, с ветром заодно, на разгон и нарасхват. Жил уверенно, и сейчас не уступает.

— Здорово, Арчик! — кричу ему, а ветер громче.

— Арчик, Арчик! — повторяет Сема.

Виталик только ничего, крестик свой деревянный из рук не выпускает. И шепчет все, шепчет, как завороженный.

Мы Арчика давно и хорошо знаем, это он с виду такой, а сам вспылит и успокоится. Ветер стих, и пыль унялась. И опять тишина гробовая. Ни слова одного, ни звука.

Семен Близоруков оглянулся, Виталик в стороне застыл. Вышел бы, что ли, в самом деле. Хватит уже прятаться.

Я б ему рассказал, Арчику, что в «Охотнике» новый завоз был и что в тире на прошлой неделе все шарики пострелял. А Семен Близоруков про книжки бы что-нибудь, про энциклопедии.

Но нет и нет. И ладно, думаю, будто Арчик не знает ничего. Он-то теперь все наперед видит, все без нас ему известно.

Ожил Виталик и что-то про Алевтину Карловну произнес. Мы вспомнили и спросили, но Арчик промолчал. Потом Сема Близоруков за Михаила Федоровича извинился — рыбалка у него, сказал, сегодня, а так бы — сам пришел и сам бы попробовал. Но и тут Арчик ничего не ответил.  А затем про Ванюшку начали — про кошку его, про друзей-товарищей. Про жену не стали — язык не повернулся.

— Ванюшка-то, — продолжил Сема, — прямо ты, копия.

Переглянулись, потому что — нет, но все равно подтвердили. Да и да — один в один.

Громыхнуло на том берегу, и до нас дошло. Сперва тихонечко, будто сдерживаясь. А дальше сразу и до конца: ливнем, всхлипами, слезами.

Стояли и мокли, и промокали, и не знали, что. Пытались как-то, слово за слово, вопрос на вопрос. Но дождь не прекращал, и время уходило.

Сема Близоруков сказал — извини. Виталик тоже развел руками.  Я кому-то и зачем-то подмигнул — так, словно понял все и окончательно.

Решили вместе, не сговаривались. Только рыбу сушеную бросили и сканворды на земле оставили. Я положил сверху армейский ремень. Рядом ударила молния.

Разошлись у набережной — там ни капли ни одной, небо чистое. Хотели обсудить, да не стали — что тут обсуждать, когда сказать-то нечего.

После уже, когда еще один месяц прошел, и второй, когда про Арчика забыли, и другой кто-то потянулся за ним вслед, я встретил Виталика. Он подозвал меня и шепнул, что Семен Близоруков на самом деле немножко тронулся, что про него давно уже говорят: как опохмел, так чудо новое.  Я внимательно выслушал и просто кивнул.

Днями напролет шатались — что еще поделаешь. Вперед и обратно, туда и сюда. Алевтину Карловну видели — она по-прежнему семечки продавала, кульки из сканвордов вертела. Михаил Федорович с удочкой возился, рыбу на веревках сушил. А Ванюшка на детской площадке бегал и бегал, и строгий армейский ремень красовался на нем.