Белый дождь

*  *  *

 

И была река от дождя бела,

Будто марлей Бог обтянул пейзаж.

Я была река,

Белый дождь пила,

Головой утыкалась в пляж.

 

Рваный лист взлетит,

Рваный день мелькнет,

Все отдашь, а дальше — уже легко.

И река бурлит,

Белый ливень пьет,

Не считая белых глотков.

 

 

*  *  *

 

А вчерашний день на сосне повис,

Черным яблоком покатился вниз,

Черным яблоком, белым черепом,

Покатился вниз и упал в ручей.

 

И никто его здесь не видывал,

Только тот, кто наверх закидывал.

 

 

*  *  *

 

Глаз различает: береза, сосна, осина.

Рвешь землянику и знаешь: она утешит.

Лес подставляет заросшую мхами спину,

Чтобы ты смог покататься на кукарешках^[1].

 

Лес приручает. Покачивает, как в люльке,

Сердце твое, одичавшее от печали.

Пусть отоспится в шершавой тени июля,

Пусть ничего — хоть недолго — не замечает.

 

 

*  *  *

 

Ночью

От наших стен

Остались одни углы.

 

 

*  *  *

 

Бездомный, словно уличный фонарь,

Глядящий на дома охрипшим светом,

Стоишь, и ждешь,

И думаешь: «Ударь —

Я даже буду рад не дать ответа».

 

Не потревожит ночь собачий вой,

Как будто ничего не потревожит,

А ты не то чтобы один,

Но сам не свой,

И кажется,

Что всё уже,

Но всё же…

 

 

*  *  *

 

Малыш нарисовал каракулю

И сказал, что это я.

Самый точный портрет.

 

 

*  *  *

 

Я заметил твои вещи

В своей квартире

Только когда их не стало.

 

 

*  *  *

 

Больничные коридоры вытянуты

Как рукава смирительной рубашки.

Запах хлорки смешался

С запахом рыбных котлет.

 

Привели в пустую палату,

Сказали ждать.

 

Десятилетняя девочка

Посреди

Голоматрасных коек.

Никто не придет, кроме

Врача с ярко накрашенными губами.

Она посмотрит сквозь

Заплаканное лицо,

Назначит уколы.

 

Одиночество —

Это когда

Сосед не шуршит пакетом,

Передавая яблоко

С одной кровати — на другую.

 

Но кажется, что шуршит.

 

И этот несуществующий сосед

Вместе со своим несуществующим яблоком

Громче пожарной тревоги,

Сработавшей в три часа ночи.

 

Не получается отключить.

 

 

*  *  *

 

Забор не знает, что он — оградка.

 

 

*  *  *

 

Но идем,

Горемычные,

Дикарями незрячими

То веками дремучими,

То слезами горячими

 

И поем свои песенки.

 

 

*  *  *

 

В ржавой «буханке»

Салон провонял бензином.

Молодость

По колдобинам растрясем.

Дымит сухая дорога.

 

Ждем,

Когда сквозь сосны начнут проступать

Васильковые островки воды.

Малая или прибылая?

 

Скоро

Выпрыгнем

Остужать горячие ноги.

 

— Ну как, холодная?

— Только сначала. Потом привыкаешь.

 

 

Папе

 

Могла ли я остаться?

К сентябрю

Клонился день

Под грузом урожая,

И папа в сумерках нес сумки, провожая

Меня.

И август — по календарю.

 

И как-то слишком быстро обнялись,

Нелепо и неловко — с непривычки.

А дальше — только синие таблички

И раскаленный горизонт в пыли.

 

 

*  *  *

 

Каравай-каравай,

Кого хочешь — выбирай,

Глазки закрывай —

Баю-бай.

 

А ОНИ далече,

Как ни выбирай,

Ледяная речка

Льется через край.

А ОНИ далёко,

Сколько ни кричи,

Ледяная речка

Разлилась в ночи.

По краям осока

Слишком высока́,

Слишком одиноко

Тянется рука.

 

Но — не дотянуться.

 

 

*  *  *

 

Набивается память сугробами в сапоги

И нахальным мальчишкой хватает за край плаща,

Обернешься, а там только окна, где ты был счастлив.

А в них — другие.

 

Заползешь туда тенью пугливой, как вор-новичок,

И повесишь заснеженный плащ на привычный крючок,

Но замрешь под окном, не посмев, точно вор, влезать,

И оно будет долго двоиться и ускользать.

 

И внезапно один из таких не твоих детей

Заревет, обнаружив тень.

 

Успокойся, не плачь, я ушел, я почти привык,

Набивается ночь талым снегом под воротник.

Застревая в зиме, отраженный чужим стеклом,

Ты на кухне стоишь. И повсюду белым-бело.