Вселенная Заболоцкого: между Андромедой и Солярисом

«Когда вдали угаснет свет земной…»

 

Говоря о философских стихах Николая Заболоцкого, часто вспоминают о космизме^[1]. Однако парадокс в том, что слова с этим корнем встречаются у Заболоцкого лишь дважды, в начале и в конце пути, причем не в стихах.

В письме калужскому мечтателю: «На днях я прочел Ваше сочинение „Растение будущего. Животное космоса. Самозарождение”, 1929. Ваши мысли о будущем человечества поразили меня настолько, что теперь я не успокоюсь, покуда не прочту других сочинений Ваших» (К. Э. Циолковскому, 7 января 1932)^[2].

И в неопубликованном при жизни конспекте для выступления в Италии: «Но так же, как разум еще не постиг всех тайн микрокосма, он и в области макрокосма еще только талантливое дитя, делающее свои первые удивительные открытия» (<Почему я не пессимист>, осень 1957; 1, 592).

В стихах Заболоцкого есть даже косматый лебедь каменного века — верблюд («Город в степи», 1947; 1, 217), но космоса — нет. Греческому оригиналу он предпочитает собственно славянские вселенная (калька тоже греческого ойкумена) и мироздание (как утверждают историки языка, придуманное в конце XVIII века масонами).

Слова нет, но образ — есть, причем отсвечивающий, как хрустальный шар, разными гранями.

Одно из самых оригинальных стихотворений Заболоцкого о вселенной/мироздании написано, пожалуй, в самое неподходящее для этого время (1948), хотя опубликовано уже в совсем другую, крайне отвечающую стихотворению эпоху (1957).

 

Когда вдали угаснет свет дневной

И в черной мгле, склоняющейся к хатам,

Все небо заиграет надо мной,

Как колоссальный движущийся атом, —

 

В который раз томит меня мечта,

Что где-то там, в другом углу вселенной,

Такой же сад, и та же темнота,

И те же звезды в красоте нетленной.

 

И может быть, какой-нибудь поэт

Стоит в саду и думает с тоскою,

Зачем его я на исходе лет

Своей мечтой туманной беспокою.

(1, 231)

 

О чем оно?

Даже самые авторитетные исследователи творчества поэта либо пропускают эту страницу собрания Заболоцкого, либо, запинаясь, произносят какие-то банальные, приблизительные слова.

Один критик цитирует полный текст, но ограничивается стиховедческим абзацем: «Любопытно, что „под рифмой” у поэта часто оказывается слово „вселенная”, рифмующееся с „нетленной”, атом (абстракция ума) с „хатами” (домашним, земным очеловеченным). „Покрывало слов” оказывается символически растянутым над бесконечным пространством, однако, имеющим свои „углы”. Связь, существующая в этом огромном Доме — Вселенной, поддерживается, закрепляется традиционной рифмой: поэт — лет… Так комбинированность непривычных (атом — хатам) и привычных рифм (темнота — мечта) поддерживает новизну звучания мысли всего стихотворения „Когда вдали угаснет свет земной…”»^[3].

Про рифмы — понятно, а вот в чем тут «новизна звучания мысли»?

Другой литературовед, автор самой обширной монографии о поэте, перемежая цитирование с почти буквальным пересказом, объясняет стихотворение уже содержательно, но не менее странно: «Характерно стихотворение „Когда вдали угаснет свет земной”. В нем имеются мотивы, перекликающиеся с „космизмом” „Творцов дорог” (и опять-таки с влияниями Циолковского). Но на расстоянии всего одного года этот космизм существенно изменился. Связи и взаимные отражения бесконечно отдаленных друг от друга, живущих в разных уголках космоса живых существ выражаются через очень личное, очень лирическое. Через картину неясного, неразгаданного и странного ощущения „томящейся мечты” о том, „что где-то там, в другом углу вселенной”, „такой же сад” „и та же темнота”, и в нем, может быть, какой-нибудь поэт чувствует с тоскою эту мечту столь далекого от него человека. Реальность, конкретность бесконечности и бесконечность самой человеческой личности воплощены в персонифицированном диалоге чувств двух живых существ сквозь бесконечные расстояния вселенной»^[4].

Автор, кажется, единственной монографической статьи рисует схему «структуры вселенной» по Заболоцкому, «исходя из симметризма стихотворения», подробно читает каждую строфу (третьей уделено две страницы большого формата), но в итоге тоже уходит в диалектические эмпиреи: «…внутреннему миру тоски и чувству смертности противопоставлен отдаленный внешне-высокий мир красоты, бессмертия и восхищения. Именно напряженность между низким и высоким, преходящим и нетленным, природой (землей) и космосом (звездным небом) и является глубинным творческим принципом не только в данном стихотворении, но и в совокупном творчестве Заболоцкого»^[5].

В разговоре о Заболоцком часто не замечают, что его лирика — особой, редкой природы.

Для него нехарактерно прямое высказывание, обнаженная лирическая рефлексия («Я вас любил…», «Печально я гляжу на наше поколенье…», «О, я хочу безумно жить…»). В его поэзии отсутствует лирический герой. Вместо него появляется лирический субъект, обобщенное поэтическое Я.

Поэзия Заболоцкого объективна и предметна. Многие его стихи повествовательны, имеют явный фабульный каркас и вполне могут быть названы балладами. По этому признаку «Столбцы» и поздние стихотворения, во многом противоположные в других аспектах, обладают очевидным единством. Этим поэтическим свойством Заболоцкий близок во многом далекому от него и даже враждебному в других отношениях А. Твардовскому.

А вот многие обэриутские стихи подобную фабульность игнорировали или даже пародировали. «Строя свою вещь, Вы избегаете самого главного — сюжетной основы или хотя бы тематического единства. <…> Стихи не стоят на земле, на той, на которой живем мы. Стихи не повествуют о жизни, происходящей вне пределов нашего наблюдения и опыта, — у них нет композиционных стержней», — уже в середине двадцатых годов четко сформулировано расхождение между Заболоцким и собратом-обэриутом («Мои возражения А. И. Введенскому, авторитету бессмыслицы», 1926)^[6].

Стихотворение, о котором идет речь, тоже — почти-баллада. Прежде чем рефлексировать о конечности/бесконечности и смертности, стоит всмотреться в его наглядную, предметную структуру и обнаружить его композиционный стержень.

Для начала вернемся к рифмам. Любопытно, что и привычные/традиционные, и непривычные вырастают из поэтического мира Заболоцкого (или врастают в него).

В отличие от автора, писавшего о Заболоцком в середине восьмидесятых годов прошлого века «на глазок», сегодня поисковик за десять минут позволяет установить, что «под рифмой» у Заболоцкого вселенная оказывается десять раз (много это или мало?), причем за год до нашего текста в идеологической поэме «Творцы дорог» (1947), поэт опробовал ту же самую рифму, но в обратном порядке: «Есть в совокупном действии людей / Дыханье мысли вечной и нетленной: / Народ — строитель, маг и чародей — / Здесь встал, как вождь, перед лицом вселенной»^[7].

Непривычная уже использована на пятнадцать лет (!) раньше, в околообэриутской лирике: «Тогда, привязанные к хатам, / они глядят на этот мир, / обсуждают, что такое атом, / каков над воздухом эфир» («Отдыхающие крестьяне», 1933; 1, 113 — 114).

А рифму мечта — темнота трудно назвать привычной, в стихах Заболоцкого она встречается только один раз. (Правда, еще дважды рифмуется мечтанье, но понятно, что не с темнотой, а с колыханьем и созданьем.)

Парадоксально, что напрашивающаяся и показавшаяся исследовательнице традиционной рифма поэт — лет до этого стихотворения не встречается у Заболоцкого ни разу, а после — только один раз, в стихотворении «Это было давно» (1957; 1, 301).

Интереснее другое. Взгляните на рифменный каркас стихов: эти шесть рифм (дневной — мной, хатам — атом, мечта — темнота, вселенной — нетленной, поэт — лет, тоскою — беспокою) четко обозначают тематическое единство, сюжетную основу стихотворения. Заболоцкий будто следует принципу Маяковского: «Я всегда ставлю самое характерное слово в конец строки и достаю к нему рифму во что бы то ни стало» («Как делать стихи?», 1926)^[8].

Перед нами деревенский хронотоп (хата, сад). День сменяется ночью, и звездное небо (видимо, летнее, августовское) раскрывает нетленную красоту вселенной.

Последний, итоговый стих второй строфы включает стихотворение Заболоцкого в звездный текст русской лирики.

Ломоносов: «Открылась бездна звезд полна; / Звездам числа нет, бездне дна. <…> Так я, в сей бездне углублен, / Теряюсь, мысльми утомлен! <…> Там разных множество светов…» («Вечернее размышление о Божием Величестве при случае великого северного сияния», 1743)^[9].

Тютчев: «Небесный свод, горящий славой звездной, / Таинственно глядит из глубины, — / И мы плывем, пылающею бездной / Со всех сторон окружены». («Сны», 1829).^[10]

Фет: «И хор светил, живой и дружный, / Кругом раскинувшись, дрожал. <…> Я ль несся к бездне полуночной, / Иль сонмы звезд ко мне неслись?» («На стоге сена ночью южной…», 1857)^[11].

Однако в картине Заболоцкого появляются важные оттенки.

Единство микрокосма и макрокосма: вселенная уподоблена атому. В прозе об этом будет сказано через десятилетие (см. выше), в стихах еще раз — в том же году: «Но для бездн, где летят метеоры, / Ни большого, ни малого нет, / И равно беспредельны просторы / Для микробов, людей и планет» («Сквозь волшебный прибор Левенгука», 1948; 1, 238).

Уподобление мироздания дому, возможно, той же хате: в другом углу вселенной.

Идея не просто обитаемости вселенной (это есть и у Ломоносова), но существования жизни, подобной земной, фактически зеркального двойника земли (трижды повторенное такой же — та же — те же).

Принципиально меняет перспективу последняя третья строфа. Здесь, хотя и в предположительном модусе (может быть), появляется иная точка зрения, иной хронотоп, взгляд на Землю с иной точки зрения. И эта точка зрения парадоксальна: вселенная обитаема, другие миры подобны, зеркальны земному, между ними возможен, кажется, не технологический, но духовный контакт (мечта вызывает другую мечту).

Но! Самое главное!

Контакт между человеческими существами, причем поэтами, в разных углах вселенной возможен, диалог — нет. Человечество не одиноко во вселенной, но человек одинок в самом себе. Больше, чем туманная мечта о далеком двойнике, его томит тоска о собственном конце (на исходе лет).

Короткое стихотворение Заболоцкого — концепция, конспект какой-то фантастической (или философской?) повести/романа. Которые поэт предсказал/угадал.

В год, когда стихотворение наконец было напечатано, появилась «Туманность Андромеды» Ивана Ефремова (журнальная публикация — «Техника молодежи», 1957, № 1 — 6, 8, 9, 11; отд. изд. — 1957). Заболоцкий еще мог ее увидеть. Эта заглавная ефремовская Андромеда даже мелькнула в давних (но опубликованных только в 1965 году) его стихах:

 

Поворачивая ввысь

Андромеду и Коня,

Над землею поднялись

Кучи звездного огня.

 

Год за годом, день за днем

Звездным мы горим огнем,

Плачем мы, созвездий дети,

Тянем руки к Андромеде…

(Время, 1933; 1, 92).

 

А через три года после смерти поэта Станислав Лем опубликовал «Солярис» (1960, русский перевод — 1961).

Две зеркальные планеты, между которыми (благодаря мечте поэта) возникает контакт, можно, конечно, счесть звеньями ефремовского Великого Кольца. Но гораздо ближе этот взгляд не ефремовскому оптимизму, а лемовскому скепсису.

«В этих книгах («Солярис» и «Непобедимый» — И. С.) мне хотелось образно представить встречу человека с явлениями, настолько отличными от земных, что они остаются до конца не расшифрованными, так как космос в действительности — такая бесконечность, всю глубину которой невозможно измерить нашими человеческими, земными — среди людей и на Земле возникшими — мерами. Потому в этих книгах я стремился к „антропологическому эксперименту” со скрытым вопросительным знаком: что будет с человеком, если он столкнется с чем-то, что превосходит его понимание?»^[12]

«Речь шла только о том, можно ли вступить в контакт с Нечеловеческим. Океан Соляриса и был в романе Чуждым и Нечеловеческим»^[13]. Но оказывается, по Заболоцкому, не обязательно быть Нечеловеческим, будучи глубоко Чуждым.

Стихотворение Заболоцкого можно поставить/представить эпиграфом к роману Лема.

Впрочем, он еще успел прочесть (или просто пролистать) фантастическую повесть, эпиграфом к которой взяты две последние строфы обсуждаемого стихотворения. Авторами повести «Завтра было вчера» были молодые авторы Б. Ивлев, Н. Романова и Ю. Романов. Заболоцкий откликается на нее жизнерадостным письмом, написанным за пять месяцев до смерти (а опубликовано оно будет только через двадцать лет).

Сначала поэт обыгрывает ключевой мотив стихотворения: «Уважаемые авторы, так как посылок из антимира, насколько мне известно, к нам еще не поступало, то зеркальность миров, надо думать, и до сей поры остается неприкосновенной. Следовательно, миллиарды лет назад Ваши двойники уже посылали моему двойнику свою повесть и получили от моего двойника ответ. Содержание этого ответа Вам еще неизвестно. Пользуюсь случаем, чтобы Вам его сообщить».

Затем разговор идет всерьез, с упоминанием любимого мечтателя юности: «Вашу занятную повесть я прочитал с интересом. Под покровом фантастической фабулы Вы коснулись явления, на которое натолкнулась современная физика и которое, по-видимому, представляет собой частный случай многообразия жизни, наполняющей вселенную. Подобные вещи предчувствовались не только поэтами. Циолковский, например, допускал возможным одновременное существование материи во многих ее обличиях, в том числе и древнейших, и считал человечество лишь младенцем в огромной семье разумных и совершенных существ, населяющих вселенную».

Здесь будущая вполне лемовская идея (многообразие жизни, наполняющей вселенную, одновременное существование материи во многих ее обличиях) изложена во вполне ефремовской оптимистической тональности.

Практический вывод, впрочем, неутешителен (и предположение оправдалось): «Будет ли напечатана Ваша повесть? Я смотрю на это скептически. Почти все мы практически живем еще докоперниканскими представлениями о своей земной исключительности, и все, что этому представлению противоречит, склонны относить к области мистики, не сообразуясь с делом по существу» (3, 379).

В нескольких поздних стихах Заболоцкий переосмысляет концепцию этого стихотворения, словно возвращается от Лема к Циолковскому.

В написанном в том же году «Сквозь волшебный прибор Левенгука» повторяется идея единства большого и малого миров (см. выше), но финал высветлен: «Там я звездное чую дыханье, / Слышу речь органических масс /  И стремительный шум созиданья, / Столь знакомый любому из нас» (1, 238).

Трагическое стихотворение о гибели планеты («И по всей вселенной полетело / Множество обугленных частиц, / И мое расплавленное тело / Пало, окровавленное, ниц») тоже в концовке резко меняет тональность, вступая в очевидную полемику с последней строфой «Когда вдали угаснет свет земной…»

 

Красный Марс очами дико светит,

Поредел железный круг планет.

Сердце сердцу вовремя ответит,

Лишь бы сердце верило в ответ.

(«Медленно земля поворотилась…», 1957; 1, 427)

 

Здесь диалог, общение сердец состоялось даже вопреки гибели тела.

Позднего Заболоцкого больше интересует «малая планета — Земля злосчастная моя» («Противостояние Марса», 1956; 1, 290).

Два одиноких поэта в разных углах вселенной так и остались уникальными в его лирике.