Комплексы подобий и сигнатуры связи

Евгения Суслова. Вода и ответ: роман в стихах. М., «Новое литературное обозрение», 2022, 128 стр. (Серия «Новая поэзия»).

 

Если пытаться определять, кем является и где находится Евгения Суслова в новейшей поэзии, то мы неизбежно начнем плутать в хитросплетениях поэтических сообществ и контекстов. Начнем с американской языковой поэзии, последовательно скрещивавшей изящную словесность с философией и теоретической гуманитаристикой и создавшей язык, намеренно обнажающий механику когнитивных процессов и одновременно преисполненный самыми разнообразными аффективными регистрами. Продолжим Аркадием Драгомощенко, который, как известно, напрямую общался с поэтами школы языка и воспринял ее некоторые принципы, хотя сводить его довольно разнообразные поэтические практики к ним нельзя. Драгомощенко принято описывать как одну из ключевых фигур ленинградской неподцензурной поэзии, классика неомодернизма и необарокко, архитектора и виртуоза затемненных смыслов и многоярусных конструкций, наконец, культовую фигуру для нескольких поколений поэтов, особенно дебютировавших на излете 2000-х или уже в 2010-е. У Драгомощенко учились Александр Скидан, Василий Кондратьев, Анна Глазова, его последователями стали Евгения Суслова, а также Никита Сафонов, Денис Ларионов, Галина Рымбу, Иван Соколов, Екатерина Захаркив и другие — условно говоря, существенная часть авторов альманаха «Транслит» и совсем молодая поросль, которую взращивала Премия Драгомощенко. Наконец, имеют значение контексты «нижегородской волны», имеющей продолжительную историю, но, кажется, направляемой в теоретико-методологическом смысле теперь уже Сусловой, точнее, результатами ее деятельности в конкретной географии, в конкретном городе. Без Сусловой сложно представимы Карина Лукьянова, Анна Родионова, Инна Краснопер и другие нижегородские или изначально нижегородские авторы, а также вся та непереводимая на язык понятий поэтическая сложность, которую они культивируют.

Определение Евгении Сусловой сразу во множестве контекстов, причем как ключевого автора внутри каждого из них, делает ее заметной и значимой фигурой в поэзии в целом. Ее книги становятся событиями, ее теоретические построения воспринимаются как руководства к действию, по ее опытам можно сверять культурные часы, хотя перед нами тот редкий случай, когда отставание неизбежно, потому не позорно.

Книга «Вода и ответ», выпущенная «Новым литературным обозрением», не стала исключением. Никита Сунгатов в финальной части послесловия к ней утверждает: «Эта книга знает о том, что мы живем во время войны, и не отводит от этого взгляд. Война и военное насилие пронизывают базовые интерфейсы взаимодействия с миром — технику и язык, — и больные войной техника и язык составляют фон этой книги с первых же страниц»

 

Тот, кто дорог тебе, сглатывает войну,

и твое семя входит в камень,

обеспечивая безопасность, —

 

пишет Суслова и предпосылает в виде заглавия облако тэгов: #БЕЗОПАС-НОСТЬ, #война, #обеспечивать, #семя, #камень, #рот, #двойник, #капсулировать, #регистрировать, #дом, #число, #внимание, #новость, #бедствие, #поворачивать, #событие, #связь, #сжатие. В тэгах запечатан и тревожный фон, пульсирующий аффектами, и лента новостей как описательная модель реальности, и двойник как форма цифрового инобытия, и эйдетические дом-рот-камень-семя и такая же эйдетическая, но при том вышагнувшая из сегодняшних новостей война, и свирепое сцепление органического и механического, происходящее на полях фиксирующего и одновременно моделирующего сознания, и режим смешения личного и обезличенного, и схлопывание реальности до фантазмов искусственного интеллекта, не способного к удержанию целостных смыслов, и много чего еще узнаваемо сусловского.

 

Открытая череда событий — это бедствие,

позволяющее узнать то, что само нуждается в узнающем.

 

Я поворачиваю комнату так,

чтобы в ней нельзя было обнаружить событие.

 

Дом — это место делать закрытым:

то, что имеет отношение к связи,

то, что способно к сжатию

как к удару беспричинного роста.

 

Если поставить перед собой задачу проговорить, о чем же «Вода и ответ», то, скорее всего, — о самой широкой современности, ее сложносоставной механике сигнатур и подобий, а также о работе когнитивных структур, не способных каким-либо образом (как бы вопреки заветам модернизма) упорядочить хаос, а потому имманентных ему, производящих для него инструменты вербальности и его речевые манипуляции. В этом смысле «Вода и ответ» — книга, развивающая индивидуальную поэтику и не вносящая в нее существенных изменений.

Некогда представляя Евгению Суслову, Илья Кукулин выделял сочетание герметизма (когда прямо ничего не называется, но используется каскад метафор), ораторского пафоса и мотива травмированности мироздания. «Вода и ответ» встраивается в логику предыдущих книг Сусловой «Свод масштаба» и «Животное». Здесь тот же язык, собирающий в единую перспективу научные абстракции, поток телесных и мыслительных ощущений, предметность, перформативную субъектность и диджитальные алгоритмы. Здесь та же оптика, словно бы приоткрывающая тайную жизнь когнитивных структур, всякий раз протеически меняющих сборку. «Это своего рода когнитивная утопия, когда знание о мире, выраженное в словах и фигурах, заменяется его пониманием, экстатически непосредственным контактом с миром, не предполагающим его расчленения на отдельные объекты»^[1], — констатирует Кирилл Корчагин.

 

Вещи так отторгают, что блестят на свету:

их полигоны резки, их форма стоит в очереди к себе,

и кровь, желая выйти из тела, ждет,

пока ты от себя отвернешься и не заметишь

монтаж материи.

 

Здесь и тот же теоретизированный подход, о котором говорят практически все пишущие о Сусловой и указывающие на амплуа исследователя «рефлексивности в языке современной русской поэзии» и апологета «схемы»; то есть перед нами поэзия, переплавившая в едином тигле поэтическое и теоретическое, но при том не ставшая каким-либо инвариантом научной поэзии, тщательно растолковывающей устройство мира, вещей, связей или же занимающейся аналитически выверенными комбинациями. Даже при всем обозначенном Сусловой увлечении методологами с принципиальной поправкой на построения Пятигорского (см. исчерпывающие рассуждения на эту тему у Ильи Кукулина, Кирилла Корчагина, Никиты Сунгатова), ее практики, кажется, не сводимы к одной научной доктрине, пусть и претендующей на универсальность и всеохватность. Сусловские тексты словно бы пишутся на непересекающихся полях кибернетики, акторно-сетевых теорий, информатики, нейробиологии, теории фрактальных множеств, идей аутопоэзиса, дискурсов постгуманизма и т. д. и т. д. и вербализуют спонтанную процессуальность самовоспроизводящихся систем, потоков трансформаций и рекурсий. И все это, по сути, автоматическое и автоматизированное письмо щедро аранжируется ощущениями и взрывается аффектами — именно они генераторы внутреннего сюжетного движения глубоко лирических текстов.

 

В центре простейшего чувства — боль.

Она смотрит вовне и отпускает все, что находит.

 

Тысячи, тысячи жителей, себя провожающих,

как исход крови, свернутой в смысл,

как любые доступные вещи вокруг случайной догадки.

 

Будущее, кожа несуществующей жизни,

говорящая сама за себя, проталкивается к плоти,

чтобы мы располагали собой так же,

как боль располагает центром.

 

Тело сбито в ядро истории:

чувство растет, провожая тех,

кто оставил в среде свой рот.

 

В ряду прочих книг Евгении Сусловой «Вода и ответ» имеет все же собственное проективное устройство. Она предъявляет читателю напряженное поле коммуникаций и оживленную драматургию интеракций. Причем драматургия и драматизм здесь не только маркеры внутренней экспрессии речи, но и контуры ее архитектоники, пронизанности пространственной ткани речевыми интервенциями (Суслова сознательно оперирует представлениями о «языковой драматургии», «вертикальной драматургии», «сцене» и проч.^[2]).

Получившая авторское жанровое обозначение «роман в стихах», что предполагает целый набор литературных конвенций — от системы персонажей до развитого сюжета, книга выстраивает сеть явленных, непроявленных и недопроявленных субъектов и речевых акторов, сложную агломерацию зеркал и двойников, обменивающихся речью. Собственно сюжетом этого романа становится сценическая смена субъектов и субъектностей, связанных единым пространством коммуникации и пытающихся осмысленно прочувствовать или прочувствованно осмыслить онтологию собственного существования.

 

Простые формы она использует.

Любой ее работник знает слово,

но не видит носителей.

 

«Ищи программируемое в малом,

в большом — трафарет для чувства».

 

Носители сжимаются и пульсируют.

 

Мария кормит мертвое

проходимое тело любви,

чтобы его разогнать.

 

Пикантность состоит в том, что акторы, генерирующие речь, являются цифровыми агентами Maria System, выстроенной как медиальное когнитивное пространство и одновременно как объект для (само)наблюдения и (само)регуляции. Высказывания разностатусных субъектов внутри системы (порождающих в том числе облака тэгов, которые формализируют работу системы) чередуются с дискурсами нейтрального агента I и нейтрального агента II. Они ведут переписку друг с другом, выполняя функции и сисадминов, и регуляторов когнитивных процессов, и концептуализаторов метатекста. «Соприкоснувшись с ситуацией, пользователи будут знать ее на структурном уровне, а мы сможем отследить зависимость между увеличением вместимости сердца и работой познания в режиме единства ситуации и ее условий. Вероятно, это означает, что любить — это задавать пространство, в котором ситуации связи может быть дано место. Это значит, что контур этого пространства динамичен, а система внутренних отношений определяет условия познания» (из письма нейтрального агента I и нейтральному агенту II). Вся это сложная сборка акторов создает «когнитивную перспективу» (еще одна понятийная конструкция из метаописаний Сусловой), позволяющую перемещаться между планами и внутри топографии системы.

Что касается Марии, то она сценически множится в своих ипостасях, выступая в «романе» то как AI (искусственный интеллект), то как наделенная телесной оболочкой и подключенная к потоку ощущений героиня, находящаяся в режиме непрерывной трансформации, то как адресат коммуникации, словно бы вовсе не предполагающий опции ответа, то, в конечном счете, как мистическая сущность со всеми сопутствующими христианскими коннотациями, озаряющая системно-коллективные опыты и события светом любви.

 

«Ясность дает очертание, и ты, снова проходя мимо,

вдруг увидишь, что оборотная сторона везде,

что ты пьешь ее с каждым словом,

которое скрывает то, как мы любим тебя».

 

«Эту книгу нужно читать как мистический текст», — прозорливо замечает Никита Сунгатов. Мистический и, без сомнения, мистериальный, настаивающий на хоре голосов внутри сетки разворачивающихся ситуаций взыскующих откровения и спасения. Поэтический роман с композицией и преобразующим сюжетом.