Белые стерхи

*  *  *

                            

                   Александру Францеву

 

В синий ад бесконечного дня

редкий воздух вливается сверху,

и идут, и идут сквозь меня

сердобольные белые стерхи.

 

Это магия в слове самом

на поверхности спрятана всуе,

это тайна на месте прямом

возникает, ничем не рискуя.

 

Чтобы красную лампу зажечь,

невесомо лететь по проводке,

чтобы видеть случайную речь,

как ярангу с огнём посерёдке.

 

Всё кругом не твоё, не моё —

наше общее горе и благо.

Это время меня не убьёт.

Я вернусь. Свет вернётся в общагу.

 

 

*  *  *

 

Кто рычит в мятежном мраке,

машет мёртвою рукой,

кто привился ковиваком

и теперь всегда такой?

 

У кого в уме запутан

мыслей сложный алфавит,

кто на душу принял спутник

и теперь всегда сердит?

 

Кто дошёл до третьей фазы,

съехал в разницу времён,

и в кого кололи пфайзер

без фамилий и имён?

 

Механическою ночью,

с хрустом ампулы в мозгу,

он сплошной эффект побочный —

белый ангел на снегу.

 

 

*  *  *

 

Мы по кладбищу шли ни в едином глазу,

где могилы ровны, как ряды комсомола.

Я сказал: «Заболоцкий поймал стрекозу,

а точнее, сверчка с головой богомола».

 

Для такой красоты не годится латынь,

Чарльза Дарвина нет на такого атлета.

Содрогнулись под ним Сихотэ и Алинь,

и Тунгусская глушь опрокинулась в лето.

 

Но обратно пришёл Николай налегке,

и в его голове не цикада звенела:

кто поверит в жука без иглы в позвонке,

без симметрии лап относительно тела?

 

Потому-то его не внесли до сих пор

в атлас смерти, где каждый наукой осилен.

Что касается нас, то такой разговор

в двадцать первом году был возможен в России.

 

 

*  *  *

 

Фраерок один на память

выкидуху мне сулил,

оренбуржскими платками

проводницу охмурил.

 

Мы проехали Саратов,

Нижневартовск и Джанкой,

он сказал, что девок лапать

нужно левою рукой.

 

Он гитару вёз из бука:

лабух не простой, а спец.

Говорил, что Ленин — бука,

Джугашвили — молодец.

 

— Хоть железом жги калёным,

всё равно не отступлю, —

так орал в пустом вагоне.

— Я не сплю, браток, не сплю,

 

повтори ещё нарочно,

в белом горловском аду,

как ты чуть не умер ночью —

вдруг я тоже попаду.

 

*  *  *

 

Мальчика сразу нашли и везут,

сверху созвездия режут мазут.

 

Дальше терпи и орать не моги:

маму и папу забрали враги.

 

Мальчик на берег идёт без всего,

море со страхом глядит на него,

 

мальчик бросает в горнило волны

сломанный зонтик ночной тишины.

 

Санкт-Мариуполь стоит на костях,

всё устаканится двадцать спустя.

 

 

*  *  *

 

Должна эта женщина ношу нести

с повязкой на серых глазах,

не есть до шести, не любить по шести,

раздетой тонуть в сквозняках.

 

Она существует для верных путей

с водой на плечах в золотом

и где-то на отмели южных морей

бесшумно скользит босиком.

 

А так невозможно любое житьё,

в квартире что в белом огне,

расскажет лавандовый голос её

последнюю ложь обо мне.

 

 

*  *  *

 

До Пушкина мы пили из копытца,

ломали хлеб о девичье колено,

крошили пальцы, усекали лица

и олово глотали, будто пену.

 

Писали в «Русской правде»: нефиг шаркать,

но можно убивать отца и дядьку.

А Гоголь люльку проиграет в карты —

к одиннадцати выпала «девятка».

 

Земля рожала в муках нарратива,

а дальше быт: пелёнки, крынки, плошки.

Но смерть всегда была хрестоматийной,

с опричником на глянцевой обложке.

 

Толстой арбузы воровал с баштана,

с деревней обеспечивая смычку,

а Чехов кофе варит из каштанов:

облил собачку и придумал кличку.

 

 

*  *  *

 

Для бабочки путь укорочен,

её пожалеет Линней,

дрожат тонкостенные рощи

от хлопанья тайных дверей.

 

И море, что где-то синеет,

за кадром прижато к стене.

Змея проживает длиннее,

но ты не завидуй змее.

 

Животные держат обиду,

паук не плетёт волокно,

Строитель потерян из вида,

и всё появилось само.

 

Но скоро за краем нагрева

погаснет дневная звезда,

птенцы принимают на веру

стандартную форму гнезда.

 

Я тоже на птичьем базаре,

но здесь до конца не знаком

мой мальчик, мой маленький Дарвин

с огромным, как небо, сачком.

 

 

*  *  *

 

Я бахнулся в снеги по праву судьбы,

в закрытые льды посмотрел,

я был как ребёнок без чувства беды,

с запасом родных антител.

 

Я думал, что фразы живут возле рта:

в овале, где значится текст,

и, в общем, не нужно бросаться с моста

и ртутные шарики есть.

 

Но вот человек — не ломайте ему

ни руку, ни сон в серебре.

Он с домом своим поступил по уму,

где окна и стены в фольге.

 

Куда никакой не прольётся микроб

в изъян светозарного дня.

И в медленном теле, простом, как сугроб,

уже не отыщут меня.