Курицы и Петухи

Маша

 

Что ни скажи: «перетрудилась», «самый тупой вечер за последнее время» — все промахивается мимо того, что случилось на самом деле. Но давайте по порядку.

Четыре деревянные палки никак не хотели держать мое творение, чем бы я их ни скрепляла. Руки уже замерзли, кофе 3 в 1 в моем огненно-горячем термосе почти закончился. А жаль… Я устанавливала вырезанную мной собачку, но «устанавливала» — это, конечно, оптимистично сказано для того, что происходило в действительности. После нескольких крушений стало понятно, что время для «не могу работать, мне холодно» пришло. Мы договаривались с моим так называемым заказчиком, что я сама все сделаю, но для этого явно нужен денек потеплее и пара помощников. Шарю по карманам, чтобы найти телефон, пытаюсь набрать заказчика, но телефон выключается, потому что ноябрь у нас, знаете, тот еще месяцок. Помню свою бабушку, которая комментировала каждые осенне-зимние холода словами «Сибирь-козел». Что это вообще значит? Ладно, позвоню потом.

После этого я собрала инструменты, погрузила свой неудачный проект на крышу машины и уже готовилась ехать, — но церковь. В этот момент там пели. Совсем не знаю — что, потому что в последний раз я была в церкви в детстве. Между мной и этим зданием примерно двести метров чего-то непроходимого, но раньше, еще до всех моих екклезиастовых терзаний и сомнений, я обожала это ощущение внутри храма, когда пол, по которому ты ходишь, значит не-пол, стена, которую ты видишь, на самом деле не стена, а какая-то бесконечная ширина внутри — да что там, в детстве все глубже видится. Это потом уже понимаешь, со временем, когда кто-нибудь обязательно озвучит эту глупую, очевидную мысль.

Периодически в храм заходили редкие люди, крестились и шли дальше, в сокрытое. И я такая: ладно, только вперед, долой атеизм. Выхожу из машины. Неловко идти без платка. У входа нужно перекреститься — оглядываюсь — никого. Ладно, перекрещусь внутри. Пальцы промахиваются мимо нужных точек у лба, области чуть ниже пупка, правого плеча и левого плеча. Слишком людно. Выхожу и возвращаюсь в машину.

Мама ждет, заказ не сделала — отлично, но сейчас самое время исправить хотя бы что-то — завести машину и поехать. Честно говоря, не знаю сколько я еще просидела, просто держась за руль и залипая. Но когда-то нужно было выезжать: и вот уже наши обшитые сайдингом стены, синяя вывеска «психологическая помощь», неприметный кабинетик у крайнего подъезда, в котором сидит мама и о чем-то думает. Подождав, пока некто выйдет из здания и оставит ее одну, я подошла к окну, торчащему из нашего кабинета. Постучалась.

— Приветики!

Мама, конечно же, строит мне какую-нибудь рожицу через окно. Захожу в кабинет. На столе раскиданы бумаги — за сегодня много записей.

— Машуль, тут у нас завал с тобой завтра будет. Мне очень нужно, чтобы ты помогла.

— А чего так много людей?

— Не знаю, всем что-то резко надо стало. Но наше какое дело. Платили бы, да и все. Я думала, что ты поможешь.

— Прости, провозилась с установкой, но ничего так и не сделала в итоге.

Мама все это время высматривала что-то на подоконнике. Потом полезла в шкаф, достала оттуда деньги и дала мне.

— Мне тут еще нужно прибраться, что ли. К папе заедем сегодня, лекарства привезем. Может, в аптеку пока заскочишь?

— Так точно, мам. Тебе помочь убраться?

— Я скинула тебе список, которых не хватает.

Мама стала понемногу разбирать на столе, а я одеваться да поглядывать на различные дипломы на стене: тут явно набито порядочное дополнительное образование. И мои здесь висят, чтобы люди верили, что я тоже могу консультировать.

В аптеку я в итоге заскочила. Продавщица встретила меня, как алабая в супермаркете:

— Девушка, мы закрываемся.

— Вот список.

— Девушка, у нас ничего из этого нет.

— А где можно купить?

— В соседней.

Ладно, у нее тяжелый день, весь день она видела недовольные моськи, и трудно судить ее справедливо. Соседняя аптека была приветливее, потому вложить в нее мамины деньги оказалось приятнее. Возвращаясь в машину, заметила, что как-то внутри все неспокойно, будто много кофе выпила. Остановилась и глубоко вдохнула. Поправила шарфик, проверила лекарство по карманам, не выпало ли, и пошла дальше, в машину, чтобы возвращаться к офису.

Мама ждала меня на улице: я открыла ей дверь, напомнила пристегнуть ремень. Несколько раз нас обогнала одна и та же машина со срезанными пружинами, но очень скоро она вошла в ближайший поворот, как и подобает рыцарю, — боком.

Больница — это мрачноватое здание с мхом между кирпичами, или как там называют эту растительность. Больничный свет всегда нагоняет жути. Мама размахивает пакетом, как скакалкой после прогулки.

— Мы не прошли?

— Да, наверное, прошли. Сейчас спрошу, куда… — достает свой телефон из сумки; вслед за ее рукой вылетает яблоко и катится через весь коридор, ударяясь о дверь двести тридцатой палаты. — Маш, убери пожалуйста. Да? Ты в какой палате? Да ничего они не сказали. В двести тридцатой?

Папа во что-то играл на портативной приставке и выздоравливать не спешил. Мы позадавали ему неспецифические вопросы, пообнимались, передали лекарства и уже начали собираться, но папа не хотел нас отпускать (нет, он не умирал, просто скучно было, наверное). Он присел на кровать, но мама ловким движением положила его обратно и начала отчитывать.  На небе повисла луна.

Папа недавно решил с друзьями поехать вверх по реке, чтобы там порыбачить, но какая там рыбалка. Поели, попили, а вернулся с аппендицитом. Отросток уже удалили, но после операции нужно полежать какое-то время. Мама достала из сумки лекарства: «Вот, привезла тебе для щитовидки».

На этот раз мама пристегнуться не забыла, но сильно хлопнула дверью машины, извинилась, потом спросила, могу ли я довезти ее до подруги.

— Не поздновато ли? Тебе бы поспать.

— Маш, мы обязательно отдохнем. Сейчас мне нужно к подруге. Я же вижу, что ты тоже замученная.

— Да я нет.

— Сейчас период такой, сама понимаешь.

Не люблю рассуждения о периодах, потому что каждый день для меня пахнет какой-то эпохой. Каждую осень я по вечерам бегала по набережной — значит, каждая осень — эпоха пробежек, несмотря на то что я не бегаю уже года четыре. Но сам этот запах пробежки, эти чувства пробежки — они возвращаются каждую осень. И период здесь слишком не акцентирован, он случаен, а эпоха... Ладно, люблю чепухой делиться.

— Пора, мамуль, покоя сердце просит.

Завела машину и отчалила. И здесь стоит остановиться, потому что у нас вообще живописно, еще и снежок свежий выпал. Вечер разогнал людей по домам, где они сидели и думали, что отдыхают. Город окружен горами, на которые опасно заглядываться, когда ты в машине, если ты не я, потому что мне можно. Мороз отчаянно пытался заморозить деревья, домики, но домики сопротивлялись, выплевывая струйки дыма. И когда я выехала из города, пересекла мост и быстрее направилась домой, оно и началось.

Я заметила только, как уши кота вздрогнули, он ненадолго замер и мгновенно исчез по левую сторону дороги, когда я резко затормозила. Остановилась. Нужно было открыть окно, чтобы вдохнуть морозный воздух. Постоять пару минут, осмотреть дорогу. После этого поездка продолжилась: перекачивающиеся на руле руки, лениво нажимающие на педали ноги, прикосновение пальца к знакомой части экрана:

«Я не знаю почему, но сегодня опять плохо себя чувствую. Снова все спуталось. Если закрыть глаза, то я увижу какой-нибудь домик в лесу, печка и уют — усталость на глаза, когда такое лезет в голову. Нужно не забывать, что нельзя оставлять все на самоход. Ты должна дать себе передышку, иначе дальше будет только хуже».

Диктофон останавливает запись. Машина поворачивает в сторону давно известной дороги, настолько известной, что и дороги нет, — только постоянное переминание в голове всего, что произошло и, возможно, будет происходить сегодня. Смутно вспоминаются все дни до этого, которые переживались также на этой дороге, также петляли там, где нужно петлять, и, наконец, вели к дому, окруженному моими убогими поделками. Дом, всегда казавшийся мне выражением чего-то правильного: у него два этажа, на втором часть потолка из стекла — так я могу видеть небо. Дверь открывается привычным движением руки.

В окне снег, который я уже замечала по дороге, но здесь, у порога, искусственно пытаюсь снова заметить его, чтобы расслабиться, чтобы выдохнуть и сказать себе: все нормально. Ты дома и можешь отдохнуть. Сначала только поешь: открываю холодильник, беру с полки печеньки и начинаю жевать одну за другой.

Я всегда пыталась понять, зачем ставлю печенье в холодильник, и всегда знала зачем — забываюсь. Остановив себя на последней печеньке, понимаю, что съела около девяти штук.

Ванная комната встречает мое уставшее лицо, краснеющие глаза. Еще в прошлом месяце я поняла, что нужно просто правильно распределять время, но время правильно не распределилось. Щетку нужно заменить, я чищу ей явно больше, чем три месяца. Поставлю напоминание, но сначала надену домашний халат. После процедур захожу в комнату и сажусь на кровать, понимаю: спать нельзя. Если лягу, то завтрашний день добьет меня. Ладно, просто оставь это, не создавай проблему.

Сажусь в кресло и беру четки с черным крестом, которые мне подарил священник в Греции. Он довез меня до неработающего маяка и долго рассказывал о чем-то, не помню, о чем, так как плохо понимала его английский, но хорошо запомнила его выражение лица — сытый медведь в кустах малины.

Я перебираю каждый шарик, вдыхая и выдыхая, но жалость к себе пробивается и через это действие, делая его техничным. Приложив больше усилий, понимаю, что жду терапевтического эффекта, и это само собой мешает терапевтическому эффекту, и, черт возьми, я не могу. Хочется свернуться в калачик, и я позволяю себе. На кровати довольно мягкий матрас: хорошо, что купила. Да, Маша, ты молодец, ты помогаешь маме, папе, ты такая умница, а сама каждую ночь пытаешься обмануть себя. Все не хорошо. Чуть не сбила кота, утопая в своих прекрасных мыслях. Я больше не могу, не могу, не могу. Даже этот вонючий поток самоанализа все больше вытягивает силы. Дом, еще недавно так любимый мной, рассыпается на мелкие части: на тяжелеющие воспоминания, мутные ощущения, связанные с ним. Может быть, он всегда и был таким и не застывал никогда, просто ты не замечала.

Именно тут мне привиделась морда лося, заглядывающая в окно. Выглядываю в окно — ничего. Так, это просто нагнетание и нормальная реакция на него — паника. Да, я выпью таблетки и сделаю всю эту дыхательную разрядку. Ты знаешь, что делать… Это просто усталость выливает себя в незнакомых формах.

 

 Паша

 

— Да, мам, привет!

В этот момент я лежал с закинутыми на диван ногами, чтобы удержать тело от окончательного погружения на пол.

— Слушай, Паша, ты не мог бы мне сегодня помочь? Ты чем сейчас занимаешься? Опять дома сидишь?

— Да, мам, я приболел.

— А бабушка твоя где?

— Дома.

— Понятно, опять разрешила тебе ничего не делать. Ты можешь мне сегодня помочь? Или ты действительно болеешь?

— Не болею, просто лень идти на пары.

— Ясно. Я не успею Егора из садика забрать, проедь на автобусе и забери брата. Ты и так ни хрена не делаешь, хоть брата проведаешь.

— Ладно, сделаю. А ты куда?

— В жопу, Паша. Куда я могу поехать? К дедушке. Он сегодня празднует что-то, буду следить, чтобы не напился опять.

— Ладно, все, мам, давай.

— Позвони, как заберешь Егорку.

Че орет? Скидываю ноги на пол и еще какое-то время постигаю свой проблемный комнатный порядок.

— Бабушка! — кричу через дверь.

— Чего тебе?

— Помоги встать!

— Давай-ка сам!

Ладно. Наглеть не буду. Сам встану, раз времена такие, что ни одна бабушка внуку стакан воды не подаст. В комнате воняет благовониями, которые, на самом деле, трудно учуять, но бабуся наверняка учует. Поднявши, наконец, свое тело, я надеваю на него джинсы, рубаху, пристегиваю подтяжки и направляю к обуви и куртке. Ключики мои пусть погреются в заднем кармане, телефончик в переднем, а… Бабушка врывается в комнату:

— Паша, к тебе пришли! Так, опять тут свои вонючки жжешь. Ну мог же выкинуть их, а?

— Иду, бабуль, иду!

Бабушка продолжила поварешкой побалтывать мутную жижу в исцарапанной кастрюльке. Бабушка побалтывала ей, даже когда я вышел в подъезд. Блин, книгу забыл. Возвращаюсь в комнату, беру свою электронную книгу — и да, все-таки хорошо сегодня, хоть и небо затянуто. Только Коля начинает уже надоевший мне разговор:

— Не хочешь обсудить то, о чем мы не договорили… Или ты все? Наговорился?

Запрыгивает на бордюр и балансирует. Хочется подтолкнуть его, чтобы подергал ножками в снегу.

— У тебя просто ум нерациональный, — продолжает он. — Потому и не можешь нормально. Ладно, проехали. А чем бы ты хотел заниматься после универа?

— Не знаю. Может, попробовал бы поработать за границей ради нового опыта, — отвечаю я.

— Я бы вообще туда переехал.

Смотрю, как с дерева свесилась белка, подергивая пушистым хвостом. Уставилась в снег, а я как раз нащупал в кармане семечки. Бросил ей горсть, отчего она со всей своей беличьей силой дернула вверх, подумав, что я метаю в нее бомбы.

— Нашел себе кого-нибудь на курсе? — спрыгивая с бордюра, спрашивает Коля.

Молчу. Что он спрашивает меня, как будто я отвечу?

— Какой-то ты тухлый, — продолжает Николай свой допрос.

— Мне уже скоро ехать по делам.

— Я так и понял.

— Что ты понял?

— Ты какой-то тухлый.

Коля затих. Коля — дурак, которому не помешало бы замолкать почаще. Раньше он был скромнее, потом поступил в медицинский, набрался самомнения, так как занимался самой полезной работой в мире, а также нахватался умных высказываний с ютуба. Спорить он любил, но я не любил спорить с ним, потому что было это довольно по-школьнически, неискренне и тупо. Не люблю Колю, слишком он у нас «рациональный», потому, Коля, прощай.

В садике меня встречают мой брат и воспитательница, которая всячески подчеркивает, что он молодец, а я всячески подчеркиваю, как он все же отъел себе щечки.

— Паша, а почему меня ты забираешь?

— Мама у деда сегодня.

— Паша, а мы тоже к деду поедем?

Ему всего пять лет, чего вы хотели.

— Нет, Егор, я отвезу нас к маме домой, но сначала пойдем за пирожными, будем дальше откармливать твои щеки.

— Паша, а я тебя давно не видел.

— Да, я занят был.

— Пошли тогда за пирожными.

Я взял его за руку и вывел из этой детской теплицы, придерживая дверь, чтобы не зашибить других карапузов, которые яростно хотят покинуть заведение.

— Паша, а я устал идти.

Маленький и хитрый, он знает, что я могу таскать его на плечах, и знает, что я не откажу.

— Ладно, дуй сюда. Сегодня у тебя праздник.

Егор уселся на моей шее и с улыбкой глядел по сторонам, по нашим грязным сторонам, как будто там можно что-то увидеть, кроме подростков с колонкой, бабулек на остановке и черного снега.

— Ты там не дергайся, Егор, а то уроню тебя в снег и будешь лежать.

— А я тебя на крышу посажу, ты будешь плакать.

— А я тебя из садика больше забирать не буду.

— Ну и не забирай.

Спускаю Егора с шеи и завожу в кафе-пекарню, чтобы угостить какой-нибудь картошкой или муравьиной горкой. И все бы хорошо, но орущие школьники, человек пять, недалеко от меня... Школьники — это вообще изысканная категория пыток, испытание для рассудка. У меня задерживается дыхание, когда я вижу эти сгустки гормонов, руководимые слепой тягой ржать, есть, пить.

— Паша, а мне жарко.

— Давай я помогу тебе снять шапку.

Развязываю веревочку от шапки прямо под красными щечками карапуза, поглядывающего по сторонам.

— Иди за мной на кассу, куплю тебе все, что захочешь, сяду рядом и буду смотреть на тебя, мелкое, крайне наивное создание.

— Ахаха, получил, да? — визжит семиклассник с красным лицом.

— Пошел в жопу, Андрей, петушара, — отвечает ему второй, точно такой же на вид. Глаза горят, тело жадно заглатывает воздух — настоящий демон, из которого так и исходит неподчинение, глухое чувство вопиющей несправедливости, жажда доказать великую, вселенскую правду.

Я останавливаю их прелестный диалог:

— Заткнитесь на хрен.

Даже не заметил, как сжал кулаки. Они обернулись: кто-то, посмеиваясь, кто-то, испугавшись. Егор внимательно разглядывал их, не замечая, что измазался в сладостях.

— Сиди со своим мелкожопым и жри, — отвечает семиклассник.

Я стаскиваю его с дивана за капюшон, несколько раз бью по лицу, получаю по животу от других, которые, как муравьи, начинают кусать меня в самые неожиданные места. Егор кричит, пытается встать между нами. Мой маленький брат Егор, измазанный пирожными по локти. Продавщица нас разнимает и выкидывает из заведения. Там я напоследок получаю снежком в голову, но уже не пытаюсь догнать этих чертей. Егор плачет.

— Прости меня. Ты доел свои пирожные?

Егор не отвечает. Он молчит и промолчит до самого дома, надув свои большие щечки. И все из-за группы тараканов, агрессивных кусков мяса, ненавидящих все и вся. И меня, ненавидящего их. Мама не смогла удержаться от комментариев, вернувшись с запозднившихся посиделок:

— Паша, ты можешь хоть что-нибудь сделать нормально, почему всегда все через одно место? Ты чему ребенка учишь, ты вообще больной? Я с дедом там провозилась, но, видимо, еще за тобой нужно наблюдать, чтобы ты там не подрался с кем-нибудь на глазах у ребенка.

— Мама, я понял.

— Что ты понял?

— Я пошел домой.

— Опять бабке своей голову морочить.

— Пока, Егор.

— Пока, мам.

— Ты можешь помочь нам переехать?

— Куда?

— Мы машину закажем на выходных. Будем перебираться в Таштып, к Олегу.

— Какому Олегу?

— Мы уже давно вместе.

— А мне почему не сказала?

— Что еще тебе рассказывать? Чем мы с твоим папаней занимались, что ты на свет появился?

— Помогу. Все, давай, я пошел.

Продвигаюсь домой. А дома я построю шалаш из всех покрывал, которые найду, приглашу в него бабушку, предложу печенек. А больше мне ничего и не надо. Принеси мне только попить еще, бабуль, хорошо?

 

Маша

 

— Знаете ли вы, как умирает галактика, господа? — Рома сидит в ватных штанах в кресле, закинув ногу на ногу. Обращается к Андрею в вязаной кофте.

— Ты надоел, сейчас не та обстановка, — отвечает Дима, уходя на кухню.

Я спускаюсь со второго этажа, закончив разговаривать с Яной. Да, ко мне приехали друзья и завалились в мой дом в пять часов утра, заранее не предупредив. Они пойдут в лес, заночуют в избушке, чтобы отдохнуть да дрова поколоть... Чем еще там занимаются современные буржуи?

Смотрю, как Рома, прищурившись, разглядывает Андрея. Андрей в ответ сдувает дым от выстрела воображаемого револьвера. Рома всегда мне говорил, что в компании он чувствует себя хорошо — нравится играть с другими, именно играть, по-дурацки, и чем тупее будет игра, тем веселее Роме. Сейчас по нему было видно, что болезнь берет верх. Я неловким шагом подошла к спинке собственного кресла, на котором сидел он:

— Рома, расскажи, как ты вообще поживаешь? Я тебя тысячу лет не видела.

Рома повернулся.

— Да я ничего так. Не сдох.

Шутки у Ромы всегда были плохие, но то, как он их подает — самая приятная часть шутки. Дима вышел из кухни, что-то высматривая во входной двери.

— О, а вот и Дмитрий Дубской. А мы с Андрюшей тут сидим, по птичкам стреляем, — продолжает шутник.

Дима привычно ухмыляется:

— Я не нашел ничего к чаю у тебя, Маш, если что, я могу из своего рюкзака достать, но у нас все там упаковано.

— Блин, у меня было печенье, но я его вчера съела. Не думала, что вы вот так в гости забежите…

Наконец в комнату спустилась улыбающаяся Яна. Она медленно шла по ступеням, не понимая, что на них невозможно упасть, если тебе двадцать три года и ты шагаешь, как кошка. Рома тоже уставился на нее: в его глазах засветилась новая шутка. Пришлось прервать его:

— О, Яна, ты какой чай будешь? Долго ты…

Но, конечно же, мне не удалось.

— Я думал, ты померла, — сказал Рома, улыбаясь.

— Ага... Маша, у тебя очень красивая комната, стеклянный потолок — супер, я залипла минут на десять.

— Яна, а вот вы знаете, что в мире вообще-то люди умирают, перенаселение, а вы о потолках…

— Очень смешно, Рома.

Вошла Яна. Я заметила, что на ней очень смешные носки с...

— Может, нам в магазин, чтобы чего-нибудь к чаю купить?

— Давай. Сейчас оденусь. Круглосуточный есть неподалеку.

Мы с Яной ушли, а ребята остались. Осмотрели дом, оба этажа. Рома с видом знатока почесал бороду, увидев стеклянный потолок, и медленно проговорил: «Как его птицы не засрали?»

Мы же всю дорогу разговаривали. Я слушала ее, даже слышала. После магазина стала говорить я, но рассказывать было нечего: работаю, читаю, жду, когда практика кончится, а дальше не знаю, что делать. Сказала, что хочу постричься, но Яна отговорила меня. Тем не менее время шло. И вот мне уже пришлось с грустью объявить:

— Ребят, вы, конечно, молодцы, но мне нужно на работу ехать. Никак не могу отпроситься сегодня. Я тогда вас завтра подброшу до леса.

— Ты не поедешь с нами? — спросил Дима.

— Не уверена, что смогу.

Рома с ужасом взглянул на меня и почти прокричал.

— Как ты могла, Маша?

Конечно же, я очень хотела и хочу поехать: представить только эту изолированность, сразу жить хочется. Еще и с друзьями, которые… Да что там... Но почему-то даже думать об этом больно: вот приедем, а что дальше? Повеселимся и снова сюда, в этот дом, который уже слился в голове с гробом. А самое главное: куда бежать? Раньше всегда думалось: вот сейчас избавлюсь от универа, потом найду спокойную работу, вернусь в свой городок, соберу компанию и буду жить, развиваться, смогу задавать себе наикрутейшие вопросы: что такое жизнь? Как мне помочь другим? Я ведь и правда верила и верю, что смогу так жить, но только сейчас, по дороге на работу, догадываюсь: хрена с два смогу, даже если сильно захочу. И вот где-то во лбу начинает щекотать: скоро польются слезы. Я разворачиваю машину и мчусь домой, открываю двери и кричу на весь дом: «Я с вами, слышали, козлы, с вами!»

Козлы услышали. Даже пожалели меня и засыпали вопросами о слезах: что случилось, ты в порядке? Но как бы я ни хотела все рассказать и посидеть дома, на работу все равно поехать пришлось бы.

Первый клиент никак не ладил со своей семьей и вообще не знал, куда себя применить.

Помню Новый год, в который мы с мамой чистили апельсины, чтобы наполнить тарелку с фруктами еще чем-нибудь. Папа чистил креветки как профессионал своего дела: он повар, который ныне лежит в больнице с аппендицитом, как вы помните… Мы приготовили всю эту неинтересную, но вкусную еду, затем пошли кататься, как сумасшедшие детишки, с горки. Всей семьей на дурацкой картонке, которая не каталась толком. Я была не совсем мелкая, лет четырнадцать уже. Потом встретили Новый год, я лежала у мамы на коленках и слушала, как она спорит с папой о долге, параллельно поглаживая мои волосы.

— Послушай, ты вроде мужчина, но слово «надо» вообще не осознаешь.

— Да я не хочу работать, как идиот, на этой шахте. Дело не в деньгах, я их и так тебе добуду.

— Не мне эти деньги нужны, твоя дочь поедет учиться.

— О моей дочери я позабочусь, не переживай. Просто я задыхаюсь уже в этой пещере. Я тебе что?

— Играть целыми днями ты не устаешь?

— В основном я играю в одиночные. Да и вообще я играю только в свободное время, сублимирую приключения. Разве я не поддерживаю дома порядок, разве не изобретаю что-нибудь интересное, чтобы мы с тобой не скучали?

— Нет, в том-то и дело, что нет!

Потом клиент задал мне вопрос, а я такая, как в фильме каком-нибудь, услышала и очнулась с восклицательной физиономией: «а?» Поняла, что он что-то подозревает, но тут же стала объяснять, что ему следует быть осторожнее с самодиагнозами, а потом насоветовала ему всяких дыхательных упражнений как лекарство от всех болезней. Народная мудрость, тоже запишите.

Мама, когда увидела меня такой убитой, конечно же начала жалеть, но ровно до момента, пока не услышала, что я еду с друзьями в лес.

— Маша, ты не можешь. Мне очень нужна твоя помощь с такой нагрузкой. Если твои друзья не работают, это не повод им подражать.

— Мам, я очень устала и хочу отдохнуть.

— Маша, надо, ты понимаешь? Надо.

— Все, я пошла дальше работать.

Настроение совсем ни к черту. Тут еще очередная старушка из Таштыпа со своим страхом смерти:

— Я думаю, может быть, мне денег подсобрать да в Москву полететь, да там купить себе че-нибудь витаминное, нормальное. Слыхала, там заморозиться даже можно, чтобы потом ученые разморозили и воскресили, когда уже смерть-то победят. Но все равно страшно по вечерам. Ты молодая, тебе куда еще понять меня. Ты когда доучилась?

— Пару лет назад.

— Куда тебе еще тут работать. Мне профессионал нужен.

Потом бабуся начала мне заливать про четыре измерения, про возможность повернуть время вспять, потому что физика, кванты, биологи, нейробиологи и бла, бла, бла. Слушать было очень тяжело: я смотрела в окно на сугробы и снующих мимо людей. В груди немного покалывало. Что я могу сказать тебе про смерть, если я банально не знаю, как вообще нечто подобное тебе и мне может жить? Старушка осталась недовольна, и мама вернула деньги. И ладно. Окончательно откидываю спинку кресла и ложусь, глядя в никуда. За что браться? Как объяснить маме, что мне нужно поехать.

 — Мам, как тебе объяснить, что мне нужно поехать?

 — Какая разница, что тебе нужно. У тебя есть обязанности. Я одна не справлюсь, на нас надеются люди.

— Но ведь я тоже человек и обо мне нужно заботиться. Неужели ты не видишь, что мне плохо. Почему ты такая садистка?

— Маша, давай не будем.

— Нет, давай будем. Ты же, блин, образование получила. Ладно, у меня оно не основное, но ты чем занималась?

— Ничем я не занималась, что ты пристала ко мне? Нам нужно работать!

— Ты вообще непробиваемая. Почему?

Мама вышла из кабинета в коридор, демонстративно не хлопнув дверью. Да уж, бедные люди. Надеются на таких, как мы. Маленькое животное проскочило ко мне в комнату: на секунду показалось, что крыса, а потом я увидела котика, который еще и зевнул так, что все боли мира исчезли. Погладишь малыша, и сразу же намного легче, появляются силы что-то сделать в кабинете и даже принять еще одного больного, но на сегодня записей больше нет. Сидела и ждала чудес: возвращения мамы, как вдруг, она вернулась.

 — Маман, я тебе нужна?

 — Сегодня нет, а завтра да.

И, конечно же, раз я поехала к друзьям, это значило, что мы пойдем на гору, потому что чем еще заниматься в нашем городке? В какой-то момент Дима помог мне подняться на скользкий участок и сказал:

— Хорошо у вас здесь, даже воздух другой. Я задолбался у себя: у нас очень грязно. Людей много, и мне из-за этого дико некомфортно.

Тут вступила Яна:

— Да не, Дим, тебе так кажется. Тебе бы быстро приелось. Я тут с Андреем летом побыла, вообще тоска зеленая.

Неожиданно Рома крикнул: «Ложись, бомба!» — и повалил меня и Яну в снег.

Темнело. Завтра утром они должны были уехать, но передать это «завтра» мне сложно. Что ни напиши: завтра пока не существовало, завтра поглощало собой все сегодня, завтра было просто завтра — все промахивается мимо этого горьковатого привкуса «завтра». И да, в какой-то момент Дима решил побегать по снегу в хвойном лесу, в какой-то момент упасть, смеясь и поглядывая наверх — все, чтобы усилить этот привкус. И когда мы пришли домой, я уже была не дома, а в аду, который постепенно набирал обороты. Я смотрела на этих людей и мне хотелось быть с ними, но останавливала мысль, что я им не нужна. И, наверное, так и было. Со мной им весело, но и без меня им тоже весело.

Поспали мы часа четыре, и рано утром я повезла их в лес. Было хреново, я ругалась совсем не как леди, обруливая бесконечные сугробы, помня, что мне еще на дурацкую работу, которую я не пропущу, как бы мне ни хотелось. Потом вытащили сумки, стали обниматься. Напоследок Рома взглянул на меня, будто я провинилась: ударила его тапочком, пока он пил молочко из миски и никого не трогал. И вот они пошли, а я смотрела вдаль, держа глубокомысленное лицо, чтобы выглядеть задумчивой, а не сдерживающей уже ставшими родными слезы. И тут, прям в этот момент, что-то ломается, я понимаю, что прямо сейчас закрою машину и побегу за ними. Судорожно беру все, что мне нужно, но звонит телефон: на экране дядя Андрей, который живет в Таштыпе и связывается со мной… Дайте подумать… Никогда.

 — Да?

 — Маша, я сейчас умру.

Он пьяный, наверняка не первый день, как всегда.

 — Какая помощь? В вытрезвитель тебя отвезти?

 — Маша, мне очень плохо. Не смейся надо мной. Это не похмелье и не просто жажда занять денег. Она спит, она все время спит, а я сижу на кухне и думаю, что всё, мне дальше некуда. Они сошли с ума. Ты, папа, маманя твоя. Вы это уже не вы, потому что они пропали. И стол, упирающийся ножками в пол, будет упираться в крышку моего гроба, понимаешь? Все так сложно, я больше не могу.

— Ты там белочку поймал, что ли.

— Маша, прости меня за все.

Бросил трубку. Бросил, падла, трубку. Я снова поглядела в переднее стекло: снег, друзья, которым я не нужна, там, за горизонтом, позади город с любимой работой, слева слабо покрытая льдом река, а справа перевал, по которому я доеду до дяди-алкаша. Что бы выбрать? И все бы ничего, но у перевала благородно вытянулся огромный лось и уставился на меня. После сделал два нерешительных шага и мигом скрылся в деревьях. Что оставалось делать? Я летела к дяде, как могла, предварительно набросав эсэмэску маме. Правда, та не дошла, потому что здесь нет связи.

За извилистыми дорогами перевала показалась яма, знаменитый Таштып, где он и жил. Я быстро разыскала нужный дом: покосившееся нечто с замерзшими окнами, совсем нетопленной печью и самим дядей, этим поблекшим кристаллом, переставшим отражать свет. Потормошив его, услышала просьбу затопить печь. Быстренько набрала маму.

 — Мама, прости пожалуйста, мамуль, но сегодня меня не будет, я у д. Андрея, и тут просто кошмар, он, как всегда, вусмерть, дом нетопленный, и он хочет себя убить. А что папа?

Как оказалось, папе стало хуже. У него случился приступ, похожий на эпилепсию. Мама сразу же обвинила во всем дебильные игры, которыми он увлекался, но все это не суть. Мама обиделась, а папа… Наверное, он сидел грустный, глядя на свой запретный плод на тумбочке, и о чем-то думал, потому что не думать не мог. Мы всегда начинаем думать только после приступа.

 

  Паша

 

Город спит, потому что восемь утра. Один я иду в универ, потягивая невидимую папироску. Я не курю и никому не советую, но иногда так и хочется сделать вид, что в правом уголке рта у тебя что-то тлеет, а ты идешь в темную даль, впереди разбегаются собаки… Или… Нет, ничего они не разбегаются. Это собачья свадьба. Ищу, куда спрятаться, но в итоге просто прохожу мимо, закрыв глаза. Невидимая папироска теряется.

Первой парой история зарубежной литературы: опять пошли все эти глыбы Эдипы, эти бесконечные герои, свершители, поступки, вся эта искусственная драматургичность, чтобы мы все обалдели от очередного совпадения и смелости героя ответить ему. Да, литература мой любимый предмет, и да, я самое противоречивое существо в этой аудитории, но не потому, что я весь такой литературный, а скорее наоборот.

Пойду лучше кофейку куплю в перерыве, а тут уже решу в универ не возвращаться, потому что неожиданно пойму, что все достало. Сяду на лавочку, подышу свежестью и вспомню Колю, которого я как-то несправедливо обидел, а в этот мутноватый день как бы прозрел и осознал, что он хороший человек. Мы с ним вместе курьерами работали, и я не могу вспомнить ничего плохого о нем: мы объезжали на велосипеде не одну уникальную семью с их сумрачным счастьем, доставляли продукты, вместе слушали бизнес-бредни нашего кладовщика, то и дело рассуждавшего об акциях, своем деле и проч. Как же сильно все-таки хочется к Коле, пусть он и дурак, но я ведь тоже... Обруливаю подростков у шаурмичной, чтобы не допускать ошибок прошлого. Уверенно вдыхаю ноябрьскую весну и решаю, наконец, совершить настоящий поступок: куплю чипсиков и сухариков, дабы приблизить свой гастрит к откровению. И Колю порадовать.

У Коли меня полностью поглотила жажда поиграть, повеселиться, что-нибудь посмотреть. И Коля не растерялся: он к моему приходу в шутку решил отварить вареники в пиве. Я сразу узнал старого друга-шутника.  И как-то совсем легче стало. На балконе мы вместе поговорили о прошлом и, следовательно, о будущем. Разговор подогревался совместным желанием тряхнуть стариной и остаться у него ночевать, чтобы всю ночь вместе играть во что-нибудь. Чипсиков не хватило, потому мы снова сбегали в магазин, разговорившись еще больше, стараясь избегать этих скользких философских тем, на которых мы постоянно спотыкались, и чувствовали непроходимое между нами. Когда на ужин мы стали подогревать пиццу, пришли два его друга, и все пошло совсем не так. Он будто скукожился, стал какой-то неполный, играющий. Разговоры охладели, и запах весны пропал, следом ушло и веселье, хоть я и улыбался, чтобы не обижать его друзей. Даже играл вместе с ними и чувствовал какое-то зыбкое присутствие прошлого, но все же Коля уже не мой друг. И когда я ложился спать, я понял это окончательно. И ничего страшного нет. Молча собирай ноутбук, осторожно открой двери и выходи. На улице перемены, точнее, я чувствую перемены в себе, и это страшно. Иду в три часа ночи по освещенной улице и жду хоть какого-то конца, но даже не знаю, что я вообще несу. Это такое странное состояние…

Утром меня будит звонок мамы, которая убедительно просит помочь ей с переездом, а я, конечно, соглашаюсь. На этот раз одеваюсь быстро, как солдат.

— Бабуль, я сегодня не дома ночую. Поеду маме помочь с переездом.

— А пары?

— Прогуляю пару дней. Не страшно. Тем более выходные.

— Она тебя свистанет, и ты бежишь сразу, как кот к миске. Что ты в самом деле?

Молчу, но понемногу закипаю. И все же бабушку нельзя обжечь, ведь это бабушка.

— Что молчишь, Паша? Тебе самому не противно? Она об тебя ноги вытирала все детство, папане всю кровь свернула.

А сейчас она еще скажет про аборт.

— Она вообще аборт хотела сделать, но Господь отвел даже мысли такие. А потом другого родила, хорошая стала, а ты никакого уважения к себе не имеешь.

Молча встаю и выхожу на кухню, к воде, стараясь выглядеть попроще в лице, расслабить внутреннее напряжение. Пью воду, хотя совершенно не хочу пить.

— Паша, ты хоть еды возьми с собой. Никогда она тебя не покормит.

— Хорошо, бабуль.

Машина останавливается на бледном лице города, открываются двери, и люди медленно начинают выгружать свое достояние. Таштып приглядывается и ничего не предпринимает, он молча ждет своего часа, когда станет ясно, кто перед ним. Наконец вещи вытянулись в ряды. Мужчина, называющий себя Олегом, принялся распределять их по дому, руководствуясь сомнительной схемой порядка и правильности. Таштып моргает и расслабляет уставшие глаза: ветры поистрепали его лицо и принесли много усталости. Дождь давно не увлажнял его кожу, высушенную зимним морозом, потому все его мысли были о дожде, о будущей святой влаге, которая позволит ему цвести. Влага — его любимая девушка. Он всегда одушевлял происходящее с ним, тогда он казался нужным себе и мог справляться с тысячелетней бессонницей. Когда-то зимой он мог спать, леса затихали, а Олеги еще не бегали туда-сюда, — это потом они развелись. Но когда это было... Так и песочным стариком можно стать, если жаловаться. В конце концов Олеги тоже не спят, они творят, не зная что. Таким вот Таштып чувствовал себя мудрым сегодня. Но тут он прислушался к голосу Олега с длинными волосами, с очень тонким голосом, когда он говорил другому, маленькому Олегу что-то неясное:

— Паша, мы тут расставим. Сходи, спроси билет на автобус.

Помню, этим летом я с Колей угодил к нашей однокурснице на свадьбу: молодняка было навалом, одни мы такие стояли в стороне, хапнувшие курьерской жизни и, тем самым, надстоящие над этой вакханалией. Шучу, все было прилично, даже без алкоголя. Но мы все равно держались в сторонке. К вечеру оборона Коли была сломлена: алкоголь все-таки пронесли, но очень мало. Бутылки быстро расхватали. Коля выдрал полторашку пива, вытянув ее из пластиковой упаковки с другими полторашками, но вытянул так, что та улетела в бассейн, а вслед за ней изголодавшийся Коля. Я подумал тогда: блин, я ведь знаю и люблю этого человека. Но ничего, мы не гордые. Отошел в сторону и молча ждал утра, когда свадьба кончится и мы все вместе покинем турбазу в лесу. Тут ко мне подошла маленькая девочка. Она не могла купаться со всеми остальными, потому что сестра не разрешала ей, а другие маленькие дети плескались в бассейне: что они только не делали там... Даже я завидовал. И пока я размышлял, как поддержать ребенка, она спросила меня: «А ты веришь в Бога?»

Я задумался. Неужели на нас так сложно сказываются лишения? Уступил девочке качельку и стал расспрашивать ее, что да как, откуда она, как попала сюда. И она отвечала. Потом я нашел ее сестру, заснувшую с Колей в неприличной позе, слегка потормошил, но та отказывалась просыпаться. Я вышел и сказал девочке, что ее сестра только за, пусть идет купается, но осторожно, в нарукавниках. Меня сестра попросила следить за этим. Довольная девочка убежала, а я снова уселся на качели и взглянул наверх: может быть, когда-нибудь и у меня будет дочь. И о чем я с ней буду говорить, и что я ей скажу? И надо ли оно вообще? Глупые такие вопросы. Первое, что нужно — это ответственность, а я боюсь ее. И не хочу.

Так и просидел тогда.

Выйдя на улицу, просто почему-то вспомнил эту девочку. Искренне пожелал ей счастья так, будто она слышит, словно слово мое через всю землю червячком пролезет и покажется у ее ног, а она, конечно же, заметит, остановится и благодаря этому не пойдет по неправильной дороге.

Билетов на автобус не оказалось.

 

 Маша

 

— Всех моих куриц украли, понимаешь, Маша, куриц… И петухов.  У нас было хозяйство, благодаря этому еда, и я даже мог работать, чтобы покупать зерно, но вот ничего…

Я молча вышла, чтобы накачать воды, потому что говорить с пьяным дядей бессмысленно. Представляете, где-то еще приходится качать воду вручную, предварительно залив в колонку кипятка, чтобы та заработала на морозе. Во дворе замечаю свою самую первую скульптуру, которую подарила дяде на тридцатилетие. Мне было шестнадцать, это была эпоха великих географических открытий, когда я впервые выбралась за пределы нашей страны. Сколько тогда было восторга, чуда какого-то. Такая я старая стала, хоть Пушкина цитируй.

Ведра довольно тяжелые, и таскать их неприятно, еще и скользко, потому никому не советую, если вы не я, потому что мне можно. Затащив ведра в скрипящий дом, ставлю их на кухне и даже не знаю, что делать дальше. С чего начать? Зачем приехала? Прохожу в зал: валяется на диване с открытыми глазами, руки свесились, а сам тяжело дышит: то ли злость, то ли обида. Тут он неожиданно вскакивает, как бык на скотобойне, и дергается к рядом стоящему стулу, усаживается и бормочет что-то бессвязное, хотя еще минут десять назад был почти трезв, по его меркам. Выхожу в другую комнату, где еще холоднее: здесь лежит его жена, замотавшись в несколько одеял. Одеяла поднимаются, значит, она дышит, значит, я прилетела сюда просто так. Ладно, затоплю печку. Дрова еще пришлось поискать: дядя Андрей начал ломать свой забор, чтобы топить печь. Кое-как затопила, и вот я сделала, что хотела. И что дальше? Снова набираю маму, но она не берет трубку. Звоню папе: он в порядке, говорит, что ему собираются сделать дополнительные обследования. Вообще, он довольно шутлив. Опять мама решила на всех обидеться, чтобы проучить.

Когда чувствую, что неясность полностью овладевает мной, выхожу во двор. Ну и холод! За забором показываются пустые пространства — поэтичная у нас Родина, бежать некуда. Достаю телефон и начинаю в диктофон говорить все, что приходит в голову, чтобы хоть как-то осмыслить происходящее и понять, что делать дальше. Стало понятно, что нужно ехать на работу, что все зря и мрак беспросветен, а могла бы попивать горячий кофеек, сваренный на костре вместе с друзьями.

 Машина, слава Богу, завелась, не все в мире подчиняется законам тупых сценариев: набираю привычную скорость, как будто еду не по Таштыпу, а по солнечному Лос-Анджелесу, машина от этого значительно приплясывает, но Маша дура, Маше не жалко подвеску. На выезде из города стоят несколько полицейских, дорога при этом перегорожена. «Все перекрыто до выяснения каких-то там обстоятельств. Просим вписаться в такой-то бланк, показать паспорт и вернуться в гости. Если что, предусмотрен недорогой отель, в котором можно переждать интересные события, также предусмотрена путевка на аттракционы и скидка 15% на депиляцию». Секунду подумав, сдала назад и решила выехать по полям, потому что это я и мне охренеть как надо домой. Проблем с полицией я не хочу, но у меня работа, и скрываться я не планирую.

 В полях моя машина встала и все. И я отказываюсь это комментировать, потому что все. Зато маманя позвонила. И что вы думаете? «Маша, я взяла отпуск, можешь не спешить. Мне тоже это все не надо, как и вам, потому что вы надоели. И я имею право заниматься, чем хочу» — зачем вообще говорить подобное? Мы тебя поняли, мам.

Вдруг посреди полей замаячил человек, заставивший меня подозревать его в чем-то. Я начала слегка брать правее, чтобы обойти его, но он неизбежно приближался. В такие моменты жалеешь, что бросила бегать и не упражнялась в какой-нибудь стрельбе. Мужчина приветствует словами:

— Мир тебе, суматошная. Да че ты боишься?

— У меня тут машина встала…

— А что по дорогам не ездится?

— Я пыталась объехать перекрытую полицией дорогу.

— Я Вова.

— Я Маша.

— Хорошо, а теперь не скажешь, зачем ты полицию объезжаешь?

— Мне не нравится этот вопрос.

— Держи. — Владимир подает бумажку со своей подписью. — Покажешь ее в магазине, и твоя машина будет в целости и сохранности. Дадут лучший эвакуатор. А там и уедешь спокойно. Но ты зря паникуешь, потому что паника выбивает из равновесия в наши тяжелые времена. Лучше быть расслабленным, понимаешь?

— Да.

 Офигенно. Я встретила гуру, который живет в поле. Совершенно не знаю, о чем говорить. Мне немножко стыдно за всех просветителей-поучителей, потому что я сама такая, зачем мне вы? Поскорее бы вернуться в свои собачьи абазинские дела.

— Владимир, извините…

 Я почти начала свое отбытие, но тут к этому чудо-человеку из близлежащего леса вышел тот самый лось, этот мохнатый рогатый продукт, притащивший меня сюда, пользуясь слабостями человека, признающего имманентность сакрального.

— Иди, Маш. Но как устанешь держать удивленное лицо, приходи. Потому что это эпохальная встреча века, которая должна перевернуть твою жизнь и заделать разрыв в сердце. Разве ты сможешь не пойти за нами?

 Он прав — не смогу. И не знаю, почему. Я боюсь, что все мои мысли о сакральном, о лосе и спасении — просто настроение, состояние воспаленности воображения. Не говоришь ли ты с пустотой, не заговариваешь ли своего внутреннего ребенка неясными заклятиями? Не пляшешь ли вокруг незнания и сложности, как вокруг идола? Я ничего не знаю, я ни в чем не уверена. Но если не лось, то кто? Если надежды нет, то что есть? Долбаная Абаза? Психология? Удовольствия, от которых я только ревела? Разве ты не проживала «обыденность», «известность»? Разве ты не знаешь, что теряешь: обжорство, бессмыслицу, потребительство, желание убить себя. Ты поехала сюда, и пути обратно нет. Темный лес шумит и пугает, но мне некуда возвращаться. Нет счастья на земле, кроме счастья потерять почву. Кому ты завидуешь? Диме? Яне? Андрею? Они еще не до конца усомнились. Они думают, что могут жить, потому что не знают страдания и бессмыслицы. Но как знать бессмыслицу и искусственно заставить себя увлечься ей? Никак. Увы, никак. Нет у меня никого, кроме этого лося, и даже если я его выдумала, то я такая же идолопоклонница, как и мои бессмертные друзья. Ничуть не хуже.

 

 Тем временем Владимир начал по пути рассказывать, что они тут (но не в Таштыпе, тут оказывается какая-то другая деревня есть) живут верой. Что она прикармливает тех, кто ищет ее, а потом дает такой мощный крючок, что вытащить его, не убив прикормленного при этом, невозможно. И за этот крючок тебя как бы вытягивают к правде. И нет ничего плохого в рыболовских метафорах, но сектант замолчал, когда увидел мировую печаль в моем лице, потому что во внутренностях моего воображения я видела пьяного дядю, а это лучший аннигилятор любых крючков прекрасного будущего.

— Нет, ну нет, Маша, так не пойдет. Что ты заладила? Если бы ты верила, я бы за один день изменил твоего дядю. У тебя подход неправильный.  А у меня правильный. Я тут прозрел, потому что сидел в избе долго и понял, чего всем этим людям надо было. Надо забрать что-то такое, что изменит их и заставит верить в лосей, понимаешь? А этот мир поганенький не сможет без лосей ничего.

 Вова перестал доставать меня, постигнув красоту молчания и проповедь дел, а не схем, и просто вел через лес, отправив лося куда-то вперед, — его уже не было видно. Только следы. И всю дорогу я думала, что вообще делаю. И холодно так было, ей Богу, козел этот Сибирь. И тут передо мной место мечты: полянка с домиками, мягко вписанными в окружающий лес. Все бревенчатые, как на показ, с дымком и теплом, с любовью, потому что они красиво украшены. Лучше, чем у меня.

— Это Обитель рассвета, Маша. Тут исчезают проблемы, потому что мы их перекладываем на тот же крюк, вместе со своими телами. Тебе не придется больше бороться с ними, если захочешь. Я могу познакомить тебя с теми, кто явит.

— Явит что?

— То, что все они потеряли. Мама твоя, о которой ты загадочно вздыхала всю дорогу. Папа, дядя, тетя, бабушка из Таштыпа. Продолжать?

— Да…

— А я не буду.

— Спасибо, конечно. Но мне здесь не по себе.

— Ты можешь пойти забирать машину. Потом придешь. Только че ты шла сюда тогда? Можешь вообще не возвращаться.

 В универе нам часто говорили, что свобода воли — удобная иллюзия. На самом деле мозг принимает решения еще до того, как мы их осознаем. Меня это сильно поразило. Я даже поверила и сразу применила на практике. Это отразилось на всем, чем я дышу и чувствую. Зачем мне вставать? Зачем учиться? Потому что я не могу не учиться? Или потому, что я выбираю продолжать это делать? И тогда я неожиданно для себя посреди адской ночи оделась и вышла на улицу, и пошла вопреки всему в самую нелюбимую часть города, заглядывала в самые отвратительные переулки и шла, шла, шла. Все внутри протестовало против этого идиотского решения, но я шла, потому что все протестует. Потому что я могу не слушать и идти. Под утро усталость и здравый смысл начали брать верх, уже почти показался дом, к которому успешно вели все дороги, но тут шальная мысль: а что если пройти этот же маршрут, прям тютелька в тютельку, чтобы еще больше показать этому внутреннему протесту, кто здесь власть. От нежелания меня передернуло, случилась почти физическая дрожь-отвращение, но я пошла. Ненавидя, проклиная, потому что могу. Потому что это я и мне можно. Потому что если нужно, то я убью свой мозг быстрее, чем он сможет это осознать. Вопреки недостатку питания и отдыха, я могу идти, потому что у меня есть такой опыт, потому что такова моя воля. После я спала очень долго. Но когда, наконец, пришла на пары, меня больше не удивляли рассказы о человеке и его свободе. Пусть идут в зад со своими исследованиями не-свободы. Эмпирически доказано: свобода воли есть. И здесь, в этом поганом Таштыпе, я понимаю, что выбор за мной, что я шла, но не потому что «лось», а потому что я так хотела. И как только зашла сюда, я сама приняла решение.

 Так и осталась проклятая деревня позади на удивление Владимиру, потому что я могу отказаться от того, чего хочу всей душой, от того, что для меня дороже жизни, потому что я не хочу этого знать, потому что я ненавижу это знать, потому что не надо давить на меня и заставлять выбирать, потому что мне наплевать на то, что «надо», и на то, что требует мировая справедливость, потому что у меня есть свобода, а это значит, что мне абсолютно наплевать на все. Потому что я больше, чем все надежды. Потому что это я, и мне можно так говорить. И уходить перед самым важным моментом истории можно. И плевать мне на дядю, я больше ничего не хочу и не могу. И отвалите от меня все.

 Так и шла по вытоптанной дорожке обратно… Зашла в магазин, чтобы купить еды. Дала продавцу бумажку на эвакуатор, а уже дома дядя, порядком протрезвев, говорит, что не хочет работать. Да ты че? А я хочу. Мы хотим. Ты знаешь слово «надо», дядя? И тут я почти смеюсь.

 

Паша

 

Этим утром я понял, что меня тошнит от историй, потому я просто сидел на лавочке. Постоянно звонил какой-то неизвестный номер, но я не хотел брать. Вспоминалось, как Коля неприятно общался с коллегами курьерами: то в тиндере кого-то жирухой назовут, то пальцами тыкать начнут да ржать. Для чего? Сидеть и раскапывать снег кончиком ботинка интереснее. Иногда можно увидеть, как Егор подглядывает из-за занавесок.

— А что ты мне подаришь? — спрашивает выбежавший в больших валенках Егор.

Ему пять лет. Чего вы хотели…

— Я тебе не скажу.

— А кто тебе нравится? Мне никто не нравится.

— Ты еще ни с кем не подружился?

— Тебя мама кушать зовет.

И мы стали есть так, как обычно умирают. Со спокойствием, в тишине и смиренном ожидании добавки, которой не последовало. Что ж. Дядя Олег предложил маме летом поехать в отпуск на озеро, чтобы пожить там две недели без детей, рыбу половить. Там даже домики-сауны оборудовали. Но маму таким не взять, ей дикие условия подавай.

— Ты так и будешь сидеть в телефоне? — спросила мама меня.

Но тут я тоже, как и всегда, совершенно не знаю, что ответить. Ну не замечаю я…

— Это она тебе нравится? — произносит Егор, указывая пальцем на фото из переписки.

— Нет, конечно, — сказал я, улыбаясь.

Но на самом деле, все случилось просто. Вчера мы довольно тупо познакомились: моя жизнь вообще тупая, и если игнорировать, что я горжусь этим, то можно начать со мной спорить: Паша, ты приукрашиваешь, ты всегда все приукрашиваешь. «И все-таки тупо познакомились» — думаю я, передвигаясь по городу-кладбищу, где на каждом углу похоронена какая-то часть вчерашней, неожиданной жизни. Как человек городской я бы тут же променял всю свою суетливую трясину на бабушкин дом с копченой баней, но мне не подобает. Немодно такому, как я, уходить в леса. Именно в них мы и познакомились (ну почти). Маша встретилась мне в магазине, но я не разглядывал ее. Неприлично, да и стыдно даже. Она в свою очередь у меня не захотела ничего спросить, пусть я смутно на это надеялся. Спокойно выхожу из магазина и ничего необычного не происходит. Двигаюсь по направлению к дому. Тут она меня догоняет и говорит: «Ты шапку потерял», а я такой: «Выходи за меня». Но если серьезно, то я не помню, что она спросила. И я даже что-то ответил. Только посмотрев на ее реакцию, успокоился: вроде осмысленно. И мы, как водится в нашей бренной земной юдоли, говорили по дороге домой (а нам было в одну сторону) о всякой всячине, срывая слоями различного рода шелуху. И вот, когда мы уже были так близко, ее дом встал пред нами вплотную. Печально он выглядел, но, как она уверяла меня, не ее это дом. Тогда оставалось только одно изобретение — нагло позвать идти дальше. Зачем? Конечно же, чтобы просто говорить. Зачем еще гуляют люди? Голова уже разделилась надвое: одна представляла нашу будущую совместную жизнь, другая уверенно следила за словами Маши с небольшой возвышенности, эта часть как бы не смешивалась со всеми вашими любовями, она была чиста, но не замечала еще более мелких, раздробленных частей меня, которые утраивали, учетверяли раздвоенную голову: и мысли об учебе, и о голоде, и неожиданно подкатывающие желания — все крутилось в маленькой голове. Внимание проснулось только сейчас, когда я это осознаю, тогда же оно обслуживало все процессы сразу. Отсюда началось падение Рима.

Маша — она была блистательна. Ну и словцо... Ловко выкручивалась из каверзных вопросов, держала барьер, но тот, что демонстрирует наличие жизни за оградой. Так тупо, если честно, описывать наше знакомство. Блистательность Маши обретала особенный цвет, раскрашиваемая всевозможными гормончиками, разного рода естественными финтифлюшками моего организма, дабы я смотрел на тени вещей, как и подобает существу биологическому. Я пытался всячески настроить контакт, обманывая себя, что это во благо дружбы. Притоптав все сугробы в округе, мы вернулись к дому Маши, довольно отдаленному от города. Тогда она предложила меня подвезти. Так и остались пить чай у нее в машине, потому что, как выяснилось, в доме обитает кто-то пьяный. Маша аккуратно вынесла две кружечки, пакетик печенья, и мы подкрепились как-то по-дорожному, атмосферно. А после чая я уже знал, что сломлен, но поражением это назвать можно только сейчас, и то будучи не в духе, а в чем-то ином, принесенном и подложенном. Так это глупо, ну слышали же и видели, ну читали, а все же бьет, берет, ломает и кажется глубоким. Но оно только кажется. На деле это не глубина, а так… Бесконечная мудрость природы. Всего-то.

Опомнившись от мыслей, встаю из-за стола и наблюдаю сцену: величаво заходит некто Владимир, друг д. Олега. Указывает на меня пальцем и что-то тихо говорит. Подходит д. Олег и приказным тоном просит поехать с Владимиром, а я не могу противиться, потому что есть в нем какой-то пугающий, чуждый мне мир. Неродство кровей, разные запахи. И я покорно подчиняюсь его крови.

В дороге разглядываю чудный Таштып. Что ни поворот — сказка, что ни дом, то храм человеческого духа. Когда мы куда-то подъезжаем, Владимир, отворив мне дверь, как настоящий джентльмен, заводит меня в помещение и показывает запитого мужичка, висящего на цепях.

— Посмотри. Как тебе?

Владимир касается его рук. Мужчина молчит.

— Не буду играть в дурацкие вопросы или ждать их от тебя, Паша. Смотри.

Владимир вытаскивает ремень и со всей силы хлещет человека по спине, так, что дрожь пробирает все здание до основания, а у меня подкашиваются ноги. Мужчина изворачивается и корчит лицо, выплевывая что-то неясное, заторможенное. Еще один удар. И еще один. Мужчина виснет на цепях.

— Ты, наверное, думаешь, что я тот еще урод. Проблема в том, что этот человек алкоголик, а я его лечу, в отличие от пустых слов и склянок современной медицины.

Владимир поднял голову человека и посмотрел ему в глаза.

— Жить будет. Может, даже счастливой жизнью. Ты не пугайся, я показываю тебе это, чтобы ты знал, через что мне приходится проходить, чтобы ты знал, за что я не люблю сюсюканья. Сделай правильный выбор. Не надо верить в какого-то непонятного человека, в какие-то там свободы, понимаешь? Конечно же, ты все понимаешь, иначе бы у тебя так не блестели глаза. Значит, и из тебя есть что выбивать, хороший ты мой. Ты знаешь, если я из него всю дурь не выбью, не станет он человеком, а так и будет ползать, подчиняясь своему комку в горле, заливая все это тоннами алкоголя — а почему? Потому что не человек он. И все мы не люди.  И всех нас надо делать людьми, непрестанно делать, а не защищать. Защита и заключается в том, что нас бьют, понимаешь? Конечно, тебе наврут в три погибели о том, что нежность, любовь и забота. Уважение… Куда же без уважения. Мы бы нахрен погибли без уважения. А кого уважать? Достоин он уважения или, быть может, лечения, а уже потом уважения? Что ты молчишь? Был ли он свободным гражданином? Не был. Так, мешком, обслуживающим свои страстишки. Это нонче свободой называется. А теперь он Андрей! Гордо звучит? По мне так очень гордо. И хрена с два я дам хоть что-то перевернуть в системе, которую строил веками, и пусть Маша идет на хрен, если ее не устраивает хотя бы часть моего прекрасного здания, потому что она, конечно, человек, но с иллюзией свободы. Да, точно, ты знаешь о ком я. Не суть. Я подневольный, но хотя бы честно признаюсь. Что я тут расхожусь, как антагонист. Выпейте кофе со мной, подружимся, и ступайте...

Когда я ехал домой, у меня на глазах были слезы. Не то чтобы мне было кого-то жалко или из-за чего-то грустно. Просто непонятно. Да. Скорее непонятно. Что это было вообще?

 

Маша

 

Когда я жила в Петербурге, Дима часто заезжал за мной после пар, и мы ехали по заполненным дорогам в какую-нибудь забегаловку, где мило проводили вечер, макая картошеньку фри в кетчуп, и это была правда. Помню, как дрожал язык и сводило лицо впервые, уже потом, когда я лежала в Таврическом и слушала музыку, пытаясь собрать воздух во что-то цельное, но он обжигал и теперь обжигает снова.

Тайно я всегда надеялась, что когда-нибудь, хоть даже в эту поездку в лесу, он посмотрит на меня и увидит, что наделал, потому что ссадины — но да ладно, какие это ссадины… Переслушивая аудиодневники, замечаю, как много изменилось за это время — не на что жаловаться, а Дима… Пусть он сопровождает Андрея и Яну с миром, пусть будет у него все. И такая перемена позволила мне получить массу, умноженную на ускорение. За нас всегда говорят какие-нибудь болезни. За Пашу, например, говорит не совсем заболевание, но какая-то почти школьность, неприспособленность и поиск великой матери-утешительницы, которая согласится пасти с ним свиней в каком-нибудь Таштыпе, и на этом история развалится, сходя с пьедестала. Мы идем с ним, и вроде бы нужно описать, где идем, к чему стремимся, но он наверняка уже все описал, такой он человек: всюду видит продолжение своих слов, себя.

Избегая тонн анализа и литературных сверхоткровений, можно сказать, что эта история к чему-то двигалась, что она должна была завязаться в крепкий морской узел… И… Не завязалась, сказала бы я раньше, но нет, она выполнила свой долг. Дороги открыли, Паша маме помог. И мы въехали в Абазу уже зная, что будем вместе. Если когда-нибудь будете в Абазе, поцелуйте каждую пядь этого города, потому что другого подобного вы не найдете.

Я знала, что Паша прогуливает пары, но думала, что все еще не очень глубоко зашло и он погостит у меня. Переночует пару дней на втором этаже, а я спокойно посплю на диванчике в гостиной, давая отдых каменной воле. Но вот в особенное утро он приносит мне весть: «Я отчислился, потому что ненавижу литературу». А я, блин, люблю… Кто ее любит вообще? Тогда стало понятно, что можно закупать свиней: будет у нас хозяйство, будут детишки бегать и выдирать волосы на ногах. Что там еще дети делают? А ведь я даже маму не видела… Она еще не в курсе, что ее дочь этим утром замуж вышла. Предложив Паше что-нибудь найти в холодильнике для завтрака, я вышла на улицу, чтобы дышать свободнее своей родиной и вернуться в другую, утраченную. Я прекрасно знаю, что пройдет два дня и я жить не смогу без этого человека, что снова доверюсь — и это нормально, хватит строить больную дуру из себя. Грустно. Что будет? Куда это все идет? Задаюсь вопросом и тут же осознаю, что вымучиваю его из себя, что на деле не так уж сильно меня это волнует и пора просто заткнуться. Захожу в дом, а там мой суженый поэтично глядит в окошко. Он чем-то похож на меня, только еще молодую. Влюбилась в себя. Открываю холодильник, достаю печенье. Ага. Не выйдет. Убираю обратно.

— Когда ты познакомишь меня со своими родителями? — спрашивает меня.

— Ты очень хочешь?

— Да.

— Моя мама верит, что если ты знаешь, куда вложить и потратить деньги, то они придут к тебе в руки. Ты все еще хочешь?

— Ну а ты ходила в церковь, и что?

На этом мы совместно решили сходить в гости к родителям, а я для себя все время думала, что должна же быть все-таки какая-то деталь, которая расставит все по своим местам, и я вскрикну: «Да, я все поняла и сделала мгновение прекрасным. Теперь остается его остановить». Но деталь не находилась. Не укладывалась жизнь в историю — края торчали, как футболка из-под рубашки. И я долго думала. И ничего.

 Вот уже мама везет нас на перевал, чтобы показать заснеженные горы, рассказывает детские истории, вроде как раскрывающие мою личность.  А я осознаю, что, наверное, прошла земную жизнь до половины, да вот только Паша вряд ли покажет мне глубины ада.

— Машуль, ты бы окно закрыла, а то Павла продует.

— Шапку наденет.

— Не будь такой дурочкой.

Хорошо, что мы снова говорим с ней.

— Мне страшно это спрашивать, но как на работе?

— Я решила закрыть все на фиг.

— Мам, ты чего. Ты же так долго это делала. У тебя же все хорошо шло…

— Я чувствую, что теряю на работе слишком много. Лучше побуду дома, поддержу твоего отца, а там через полгодика посмотрим. Денег у нас хватит, если не слишком роскошествовать, но для нас это важно.

— А как же твои знаменитые «надо»?

— Сейчас просто надо оставить все. А, ты шутишь. Все бы тебе шутки шутить.

Павел просто наблюдал за происходящим. Смотрю в окно и закрываю глаза, даю дороге изменять себя, взять верх над этим бесконечным жужжанием мыслей. На секунду даже пожелалось вернуться на свой диванчик в ту злополучную, одинокую ночь, съесть все печенье и плакать, но только быть в уверенности, что завтра все как раньше. А теперь Паша у меня на плечах, а с парнем на плечах, как известно со времен Платона, плыть тяжелее. Хорошо, что уже не мечтаю плавать.

Мама недолго думала: достала лыжи и погнала. Спортивная у меня мамочка. И тут я неожиданно поняла, блин, все так просто. Все так просто.  И чего я мучилась с этим?

Села в машину и стала улыбаться, до того весело стало. Паша смотрел на маму, а я думала: отчего так хорошо? Нет ничего: ни будущего, ни прошлого, ни настоящего — не просто постоянное копание вперед и назад, но как это объяснить, Боже, как это объяснить? Просто есть. Главное смотреть в окно, пока не улягутся жужжащие мысли.

 

 Паша

 

— Ох, Пашенька, здравствуй. Доброе утро.

Удар ремнем по спине и жгучая боль. У хорошего человека именно так начинается утро. Я поехал после поездки на перевал к Егору, моему маленькому брату Егору, чтобы подарить ему что-нибудь на его маленький День Рождения, но в ночной дороге, потому что выехал я поздновато, случилось нечто. Думалось мне тогда о том, что теперь мы будем делать с Машей и как выстроить нашу жизнь, чтобы не умереть от безденежья, скуки, ненависти друг к другу. Где основание, на котором мы строим? И как бы чувствовалось, что я старый, мудрый такой и могу это сделать. Бегло кинув взгляд на боковое стекло справа, увидел какую-то чертовщину: по полю брели четыре огромных курицы и петух. Я затормозил, справляясь с вынужденным заносом на повороте. Включил аварийку. Медленно вышел из машины и почувствовал очень морозный воздух. Курицы все еще шли по полю, но петух увидел меня, и в его взгляде отразилось семейное прошлое: динозавровы предки, собравшие и из него вот это, стоящее перед глазами. Он не побежал на меня, не побежал в сторону, но и не стоял: что-то таки происходило. Он общался. А потом рядом со мной остановилась машина и вышел д. Вова с ружьем, которое выстрелило в воздух. Петух взглянул на д. Вову, кивнул головой и медленно пошел восвояси.

— Ну что ж, теперь поехали. Ничего не говори, Пашенька. Ты подошел к концу. Вот зачем, почему ты всегда втягиваешь меня в свои истории под разными именами, почему мне всегда приходится быть этим замыленным архетипом. Ты не подумай, я не твой двойник и, слава Богу, с тобой никак не связан. Но раз уж ты начал, давай заканчивать.

Кнопки на дверях машины защелкнулись, как будто я собирался выходить на полной скорости. Можно было бы рассказать про панику и ее отсутствие, но не говорилось как-то вообще. Только: поля, поля, Владимир, курицы, поля, поля, Маша, Егор, поля, поля, поля, нехорошо не думать о… Поля, Таштып. Владимир открыл двери и закинул меня на плечо, после чего вежливо внес в дом и посадил на цепь ночевать, оставив подумать, но я просто заснул. А потом случилось доброе утро.

— Почему ты именно так выбрал?

— Да не выбирал я ничего…

— Выбрал. Что мне тебе объяснять, что неделание тоже выбор. Я же показал тебе Андрея, а ты остался.

— Да ни хрена я не понял.

— Ты не думай, я не злюсь на тебя. Просто понимай всем телом.

И снова удар. Тело ничего не понимает.

— Ты же, блин, все изменяешь, ты же великий свершитель, тебе же все понятно, а что ж ты не понимаешь то?

— Хватит.

— Паша, не могу.

Снова удар. Снова удар. Снова удар. Снова удар. Снова удар. Ходит. Гремят какие-то стаканы. Я во вьетнамских флешбеках. Чувствую, что-то чувствую.

— Это ты молодец, сначала заткнись, пусть они прожужжат.

Вьетнамские флешбеки, снова что-то чувствую. Гремят какие-то стаканы. Ходит. Снова удар. Мысли, воспоминания.

— Красиво ты ко мне приехал, ничего не скажу.

— Мне нужно к Маше.

— Зачем?

— Я ей нужен.

Снова удар. Снова удар. Снова удар.

— Да всем просто по фиг на твои попытки, они никчемны и бесполезны, потому что это жалкая, никому ненужная возня до тех пор, пока ты не сделаешь что-то серьезное. Пока ты не научишься делать, понимаешь? Маша сделала, а ты бесполезный таракан, пока не стал человеком. Что ты делал всю свою жизнь? Бегал за сантиментами, чувствовал, любил, мечтал? Да все это пустые слова, пустышки, содержание которых давно истерлось от частого потребления. Все наоборот. Перевернись и взгляни на себя. Как увидеть за всем, что слышал, корни? Как услышать в замыленном то, что ты никогда не слышал? Ты ни хрена не можешь, у тебя нет воли ни на что. Ты не сможешь принять решение за три вдоха, ты не можешь даже просто понять, что необязательно верить в кашицу внутри твоей головы. Хочу, хочу, хочу — ты ли хочешь, Пашенька, или за тебя хотят твои же части? Все, что ты болтал тут, лишается простой вещью — стань человеком, а потом меняй, что хочешь, помогай, кому хочешь, потому что иначе ты просто продолжаешь множить мусор. Возьми себя в руки и носи каждую секунду. Что, сложно? Великий свершитель. Заткни свое животное, а потом свершай, потому что все вы любители прав и уважений, а как взглянешь на деле — бананы, которые так и не поняли, что они сами себя унижают.  И словами тут не поможешь, и понимать тут недостаточно. Ты понимал и что? И жил, как банан. И мы тут все понимаем, а живем, как бананы. Может, настало время перерезать веревочку-то, Паша? Ладно придурки, которые мир меняют, пусть меняют. Ладно придурки, которые себя меняют, пусть меняют. Неужели ты еще не понял? Надо просто перестать быть придурком! Видишь, как просто, Паша? Ты в цепях не потому, что я тебя в них посадил, ты жил в цепях, а сейчас их почувствовал, все время ты обслуживал свои хотелки, свои долбаные хотелки, хотя достаточно было всего один раз спросить себя, а должно ли? Иначе к чему все эти миллионы лет? Вдумайся, по каким правилам ходят в шахматах, и ходи, потому что ты близок к правилам, но все ты занят бананизмом, все ты занят собой, все времени нет. Потому никому ты не поможешь, и никто из вас не поможет, пока не сломается, пока не поймет, что хрень он собачья, а потом сделает то, что должно — вылечит себя от хрени.

— Когда-нибудь пойму.

— Паша, пожалуйста, прошу тебя, хватит. Хватит, Пашенька, дорогой ты мой. Ну встретился ты с ними, но не потому, что ты такой хороший, а потому что они сами вернулись, по своей воле. Вот и отпустило товарищей твоих. Вот и заживут теперь все, да? Твоя маманя перестанет грызть своих чад, а бабуля обнимет ее и станет побалтывать мутной жижей, дядя Андрей разберет свой дом, возьмет жену и уйдет в леса, родители Маши неожиданно станут счастливыми фермерами, возделывающими сад, а сама Маша навсегда воссоединится с тем, кто ей нужен: с Димитрием. Оставит идиотские мечты о свободе и вечности, которые ей на хрен не нужны, потому что она дура и выдумывает проблемы, когда ей просто мужик нужен. Что, хорошо звучит? Друзья ее найдут себя на поприще бесконечного саморазвития, изменят мир, добьются всеобщих прав и свобод, а Егор встретит свой день рождения с любимым братом, который не сдохнет в дороге. Дядя Олег вернет мне долг, а Таштып зацветет настоящими джунглями. Че, кого я еще там забыл? Ах да, Коленька станет великим ученым, маленькая девочка не сопьется и не попадет под машину, а ученые спасут нас от неминуемой смерти, чтобы вечно исследовать космос, квазары, черные дыры. Красотень-то какая. Я бы сдох от скуки. Иди отсюда, дурак. Добра я тебе желаю. Увидимся потом, когда-нибудь. Ты только тупым не оставайся, Пашок, поумней, книжек почитай.

После мне разрешили принять душ, поужинать и усадили в мою же машину. Езжай-ка ты, куда хочешь. Жестокий человек дал мне информацию к размышлению, но сейчас пошел он в баню со своей информацией. Не касаясь сидения спиной, я думал о своем брате, к которому опаздываю на День Рождения. Думал о Маше, которой я правда не помогу. Думал о Коле, Сереже, бабушке, маме, родителях Маши. Про всех думал и про все… И чувствую, что меня кто-то обнял, неизъяснимо так, тепло и мягко. Большее крыло или крылья. На таких не улетишь далеко, но и не нужно летать. Я люблю вас, дурная голова. И тебя, Владимир, которого все детство били, но главного так и не объяснили. Иначе ты бы не выходил к ним с ружьем.