Фальк

Я посмотрел «Женщину под влиянием» Кассаветиса и не сразу пришел в себя, не сразу понял, что я дома, один, Марина с Володей на даче, на улице теплая темнота и не хочется включать свет. Скрученная из неуверенностей, тревоги, печали, любви, жалости настоящая жизнь. Ни у кого ничего не получается. Запутавшиеся дети. Когда Мейбл говорит отцу: «Dad, will you stand up for me?» — почему я плачу, даже просто подумав об этом? Каждый вечер на этой неделе я смотрю один фильм Кассаветиса. «Мужья», «Потоки любви», «Минни и Московитц», но «Женщина под влиянием» — лучший. Пустой пододеяльник, край простыни достает до пола, впитавшая запах волос подушка, на которой не хочется спать. До будильника шесть часов восемнадцать минут. До отпуска терпеть еще две недели. «Скорые помощи», не включая сирены, проезжают к инфекционной больнице. Их много. По крайней мере так кажется. Мысль о том, что в любое утро можешь проснуться больным, вызывает уже не страх, а усталость. Кажется, это не закончится, пока не кончатся люди. Жалко засыпать, жалко выключать телефон. После работы, когда на улице уже можно снять маску и наконец отдышаться, остается так мало времени… Кассаветис — греческая фамилия. Текст на английском полнее. Woman under influence. Женщина под влиянием. Вернее — женщина в аффекте, под чем-то, женщина не в себе. Голливуд решил, что никто не захочет смотреть на женщину средних лет, которая сходит с ума. Кассаветис заложил дом и сыграл в «Коломбо» — ради денег на пленку пошел на убийство. Питер Фальк дал еще пятьсот тысяч. Кассаветис, дирижер и убийца, говорит Фальку-Коломбо, что купил особняк за семьсот. Фильм за два дома. Великие фильмы так не снимают — набрать студентов из киношколы, взять на роли жену и друзей, заложить дом. А Кассаветис снял. И сам звонил в кинотеатры, предлагая крутить его фильм. Жить и снимать так, наверное, страшно и весело. Питер Фальк, кажется, гениальный. И где детектив в плаще и с помятой собакой? Жаль, дедушка видел только Коломбо. После жаркого дня шланги, по которым во время полива вода набирается в бочки, сильно пахнут резиной. Дедушка лежит на тахте и с усмешкой смотрит Коломбо. Такой приятный человек — и убийца. В три года Фальк потерял глаз из-за ринобластомы.  И каждый день он плавал в бассейне. Помню, как папа читал это в глупой газете, где половина страниц — телепрограмма. Не успел на две войны. Год служил поваром в торговом флоте, полгода работал на Югославской железной дороге. Хотел в ЦРУ, отказали: он член профсоюза морских поваров. Надоел ли ему Коломбо? Тридцать пять лет в плаще и с собакой, и лишь два фильма у Кассаветиса — «Мужья» и «Женщина под влиянием». Фальк опоздал на урок актерского мастерства. Почему живет так далеко? Работает экспертом по эффективности. Разве он не актер? Ну, ему стоит им стать. Он тут же уволился и стал актером. Тоже, наверное, страшно и весело. Вечер субботы, мама на кухне трет сок из моркови. Коломбо на корабле. За пожарным гидрантом он находит перчатки убийцы и велит снимать отпечатки с внутренней стороны. Я думаю: очень умно. Впереди еще все воскресенье. Вот Фальк в сером спортивном костюме бежит с баскетбольным мячом — кадр из «Мужей». Старый Фальк, растерянный, толстый, кричит на фотографа. Тягучий, тоскливый, тихий конец. Выпирает живот, край рубахи торчит из ширинки. Погружение в слабоумие. Красивая страстная жизнь, сильная и непростая, для такого конца? И еще одна вещь — по-своему утешительная — Фальк любил рисовать углем голых женщин и автопортреты. И когда он забыл дочерей, Югославию, пятьсот тысяч долларов на «Женщину под влиянием», профсоюз морских поваров, шестьдесят девять хитрожопых убийц за тридцать пять лет, он здоровался с теми, кого уже не узнавал: «Питер, художник…» Я помню тот день. Девушка, которой я помог нести сумку, говорит, что ее встретит муж. Освобождение, лето, радость и нетерпение пахнут соляркой. Кит-коротышка — квадратный паром обвешан покрышками. Мальчик вслух считает машины. Прозрачные облака качаются надо мной. Самый неподходящий день, чтобы тонуть в Обском море. Вчера, засыпая в казарме, я лежал лицом к розовой стенке и не верил, что это последняя ночь. Осталось не перепутать левую ногу и правую, прочитать присягу, отдать автомат, а днем я уже буду в море, на берегу меня встретят ребята, и будет праздник. Естественно, я плюнул в море, чтобы взглянуть на круги, плевочек теряется в пене, бушующей за паромом. Зеленые волны не обижаются. Они понимают. Мне двадцать один. Я почти что обязан. Из волн вырастают сосны. Их верхушки как темно-зеленые облака. Я пробегаю вдоль борта, так паром должен поплыть быстрее. Все кажется дальше из-за воды — меня ждет неровный и непрямой путь. Берега поднимаются в обрывы, из моря возникают машины, люди, причал. Илья и Антон сидят на капоте у «жигулей». У Антона смешная бородка. Илья кричит мне: товарищ полковник! Вид у меня нелепый — загар обрывается над бровями, там, где был козырек от фуражки. На руке бледный след от папиных часов Casio. Волосы отрастают, торчат, как напуганный еж. Футболка стала большая. Зеленые бриджи, сползая, похожи на коротенькие штаны. До чего же я рад! Это сон. Я умер, утонул на пароме, и «жигули» везут меня в жизнь после смерти. Ветви берез висят, как усталые пальцы. Листья — прозрачная нежность. Лучший зеленый на свете. Свобода, опустошение, счастье — это в ласково дребезжащей машине опустить окно и, щурясь от ветра, засмеяться при мысли, что никогда, никогда больше я не надену военную форму, худший зеленый на свете. Пахнет резиной, пластмассой и пылью. Я расскажу пару июньских ужасов. Как солдат неаккуратно потянул сигарету, сломал ее и заплакал. Как капитан бил писаря черенком от лопаты. Как у взвода проверяли фляги на поясе — если что-нибудь булькало, то приподнимали флягу и лупили по дну, чтобы крышка била по почке. Фляги должны быть всегда полные. Илья говорит, что негоден из-за желудка, и слава богу. Теперь сосны. Иголки нарезают свет на полоски, тонкие, как лапша. Стволы кажутся теплыми. Илья говорит, его дача через три дома от Юли и Насти. Есть надувная лодка, можно будет поплавать на ней. Как это — помнить с детства вот эту дорогу, считать этот лес своим, привыкнуть плыть на пароме… Готов ли я к игре в среду? Антон говорит, мы прошли жеребьевку, все круто. Зимой — в июне трудно поверить, что вообще бывает зима, — Таня предложила мне сыграть в квиз. Команда ее подруг называется «Чай с бергамотом». Юля и Настя близнецы. Они пожимают мне руку. Это необычно, но естественно и как-то мило. Настя учится на психолога, Юля — на журналиста. Они звали Таню, она отлично бы справилась, но чего-то боится. В «Бродячей собаке» темно-красные стены и громоздкие стулья с высокими спинками. На каждый вопрос есть два верных ответа, по баллу за каждый. Эта нашумевшая книга пары немецких авторов начинается с упоминания потусторонних сил. «Молот ведьм». Антон толкает под локоть Илью, который пишет ответы — «Призрак бродит по Европе». Настя умоляет Антона кричать потише. Когда ты один что-то знаешь, чувствуешь себя одиноко. Похоже, я не одинок. Ведущий загибает пальцы — раз, два, три, следующий вопрос. Вдруг море врывается из-за растерявшихся сосен. Ревет, гудит, бросается под колеса, сверкает и плещется — так мне кажется. Навалившись, деревья прячут море обратно. На стуле с высокой спинкой усидеть становится все труднее. Чувствую, что выражение лица от напряжения очень дурацкое. На распечатке портреты великих людей, я не узнаю лишь Пол Пота и произвожу впечатление. Откуда я знаю, как выглядел Миклухо-Маклай? Мне просто нравится смотреть на портреты и представлять их живыми. Обычно меня бы спросили, зачем. Все, что я знаю, непрактичное, бесполезное, интересное только мне, может помочь. Следующий вопрос. Сосны тихо шипят, как бескрайний сказочный змей. Они все приехали еще вчера. Гости съезжались на дачу. Счастливые! Ходили на море купаться во время дождя. От дачи пара минут — и море. Тут был дождь? В части, капая потом в тарелки супа, мы молили хоть об одной туче и думали: солнце безжалостно. А тут море и дождь… Просто видеть, посидеть рядом, говорить — уже выше всяких желаний. За мельтешением коры и блестящих иголок проступает слишком прямое и неподвижное, слишком желтое, слишком железное. Лес отстает, и видно, как прямое сгибается, яркое выгорает, железное ржавеет и рвется — в дома проникает природа. Серые доски в шелухе краски скрывают чужую летнюю жизнь. Сирень темнеет и осыпается — я ее пропустил. Неужели приехали? Неужели я здесь? Утром на мне были берцы и я думал матами, а теперь, точно в романе Тургенева, меня выходят встречать молодые, красивые, умные девушки, Настя и Таня, а еще незнакомые, но интересные лица. Фрол, Вера, Денис. Очень приятно. Настя пожимает мне руку. Таня так рада! Краска на доме подобрана точно к цвету этой минуты — после полудня, небо, жара начинает слабеть. Теплый пол под босыми ногами. После берцев я не чувствую большого пальца на правой ноге. Запах старого дома — пыль с занавесок, прошитых светом, нагретые стены, обои, горячая краска, кошеная трава за раскрытыми окнами, желтая бумага старых журналов. Прохлада, чуть-чуть сырая, как после дождя, с запахом хлеба. Юля улыбается мне. Она рада, что я в порядке. Я сильно устал? Нет, силы переполняют меня! Рад ли я, что все кончилось? Не до конца верю, что мы в последний раз спускаемся по казарменной лестнице среди розовых стен. Пахнет краской, хозяйственным мылом и чем-то похожим на вареный горох. Никто не оглядывается. Тот, кто любит свое отечество, подает лучший пример любви к человечеству. Суворов. Это надпись над нашей дверью. От лестницы исходит угроза. Она ведет в мир жестокого дерьма. Как говорил рядовой Куча, I am in the world of shit. В таком доме должны жить хорошие люди. Родители Юли и Насти. Их бабушка. Старшая сестра с малышом — Юля писала, что они приехали из Москвы. Настя показывает диван, на котором я буду спать. Я хочу есть? Другая жизнь всегда как будто полнее и проще, чужие родители — незауряднее. Как это — быть частью идеальной семьи? Темнеющий лак. Изгибы смолы похожи на длинные лица. Вода в доме, лестница, большой кухонный стол и балкон — все это придумано, сделано, в этом есть утешение дачного творчества. Родители вместе моют посуду. Значит, я одногруппник Танюши? Они много обо мне слышали. Думали, я приеду прямо в военной форме. Это было бы некрасиво. Бабушка наливает мне чай. Чаинка совершенно счастливо кружится в чашке. Все так добры. Старшая сестра нарезает клубнику и украшает белоснежный торт. Малыш ест ягоду, прижимая ладошку ко рту и пачкаясь красным соком. Завтракать на такой кухне — наверное, это счастье. Но надевать форму и безлюдным солнечным утром уходить на паром должно быть страшнее. Таня не хочет чай. Она смеется над моим лбом, загоревшим по козырьку. Бабушка ей подмигивает. Ребята сводят меня на море — до него пара минут. На небе только и разговоров, что о море. Я задвигаю рюкзак за диван. В нем подарки. Для Юли — книга с переводами Бродского, Насте — комикс про Фрейда. Юля не пойдет с нами, она помогает с тортом, но просит меня посмотреть на море, успокоиться и отдыхать. Она очень рада, что все мои мытарства позади. Отбой кричат в девять — в жизни мы больше не ляжем так рано. Стены в сумерках расцветают сиреневым. Распахнуты форточки. Земля остывает, из бани тянет горячей сосной.  В общем, нормально. Я беру с собой телефон с кнопками, не вызывающий жалости. Он печатает сто двадцать знаков и только заглавными буквами. Мои письма похожи на короткие крики. ВСЕ ВРЕМЯ ХОЧЕТСЯ ПИТЬ, ВОДЫ НЕТ. Я НЕ ЧУВСТВУЮ БОЛЬШОГО ПАЛЬЦА ПРАВОЙ НОГИ. ЧЕРТ БЫ ПОБРАЛ ЭТИ СБОРЫ! Накрывшись одеялом с головой, я проверяю почту — письма от Юли, каждый день письма, в моем вечном телефоне, в тусклых сумерках, пахнущих соснами, в кольце форточек, холодных батарей и тоскующих грязных тел… Удивительная Юля — курсовая по семиотике, спецвопрос по Милану Кундере — думает обо мне. Они ждут меня с нетерпением. Не понимаю — Юля и Настя одинаково умные и прекрасные, но весь долгий, пропитанный потом, несвободный июнь я представляю, как увижу ее. Просто видеть, посидеть рядом, говорить — уже выше всяких желаний. И опять я волнуюсь, что перепутаю Юлю и Настю и будет неловко. Безумие. Стоит быть честным хотя бы с собой… Без меня они не играли. Квиз будет в среду, но нам нужно еще пройти жеребьевку. Юля присылает стихотворение Хлебникова. Он смог бы понять мое состояние.  Я слишком охотно и быстро с ней соглашаюсь. Мне приятнее смотреть на звезды, чем подписывать смертный приговор. Мне приятнее слышать голоса цветов, шепчущих «это он!», когда я прохожу по саду, чем видеть ружья. Вымытые вчерашним дождем камешки шуршат под ногами. За обычными кленами начинает плескаться сверкающая вода, непонятно, что движется, листья или волны. Илья с Денисом смеются и что-то вместе поют. Вера с утра нарисовала Танин портрет. Фрол так хорошо пообщался с Настей, что сегодня уже устал говорить. Получается, все они дружат со школы. Только Антон, как и я, тут немного чужой. Вечером мы с Антоном сыграем в шахматы. Волны слабо шлепают по песку, хлюпают в корягах, прибитых к берегу, бьют по корме ржавой до черноты баржи, и та звенит тихо, как большой плоский колокол. Он звонит по тебе. Настя говорит, баржа здесь, сколько они себя помнят. Илья предлагает залезть на нее. С баржи можно нырять — если не страшно, конечно. Под моей школой течет Каменка, заваренная в трубу. Как воспоминание о реке, на площадке брошена лодка. Без руля и мотора, с травой, прорастающей в дыры, вместо воды. Только трава и железо. Я думаю о тайне лодки на школьной площадке, о доисторическом крокодиле с зубом длиной с ножик, о том, что под лодкой должно быть сокровище. Перед баржей — если лодка была крокодилом, то баржа — кит — маленькая река бежит к морю. Завтра мы можем пойти гулять в лес, вверх по реке. Настя говорит, что так мы выйдем к ручью. Красивое место, Вера его рисовала. Я за, я не видел, как начинаются реки. А здесь проплывал мой паром? Иди мы быстрее, я бы мог себя встретить. Илья говорит, что зимой они доходили к ручью на лыжах. Что насчет лодки? Встанем пораньше, накачаем, соберем весла, спустим на море и поплывем. Куда ж нам плыть? Широкие вялые волны похожи на зевающего бегемота. Таня подарит девчонкам альбом, историю дружбы. В следующем году будет пятнадцать лет, как они с Юлей и Настей подруги. Фотографий не жалко — получилась красивая вещь, она сделала от руки надписи и виньетки, кое-что дорисовала, переплела тоже сама. А я взял Бродского и биографию Фрейда. Насколько плохо я знаю их… Слава богу, сборы закончились. Было страшно? Я очень боялся, что не смогу подтянуться. Серьезно! Наверное, после «Цельнометаллической оболочки». Не видела? Может быть, ей и не стоит. Усталые ощетинившиеся люди в тяжелых ботинках смотрят на то, как я бессильно дергаюсь, качаюсь — вот мой кошмар. Как будто не повис, а повесили. Весь май я тренировался: запрыгивал на турник, а Ваня, мой друг, обхватив меня за ноги, тянул вверх, чтобы мне было легче. Сиреневый свет фонарей над пустой дорогой, черные окна розовой школы, шепот и смех в теплой темени. Страшный июнь начинается завтра, но я не могу, хоть ты тресни. На рассвете Ваня везет меня на вокзал. На мне худший зеленый на свете, и дорога как солнечная река. А в части я хватаюсь за перекладину и вдруг — только небо перед глазами, раскаленное, глубокое, глубже моря — у меня получилось, я подтянулся, я сильнее, чем думал! Один из лучших дней в жизни. Серьезно. Зашел за тополь и стал всем звонить. Ване, маме — всем. Почему не позвонил ей? Все просто, сел телефон… Думал, что сорвусь с места и, разбежавшись, по подбородок зароюсь в море. Но я просто спокоен и рад, что есть этот берег и мои следы на этом песке, что, если я захочу, я могу зайти в воду. Но я не хочу. Я бы только стоял и смотрел до темноты, когда красное, как спелая ягода, солнце растворится в черных волнах. Мама спрашивает, все ли в порядке. Она даже не знает фамилию ребят, у кого я на даче. Все просто отлично. Темнота поднимается снизу, от кустов остаются черные линии. Для звезд еще рано. Небо остывающее, глубокое, глубже и ярче моря. Илья на воображаемой бас-гитаре играет «Come as you are». Денис, хлопая по коленке, поет. Денис улыбается как-то по-доброму робко. Вопрос с последнего квиза. В 1949 году французский писатель Франсуа Мориак писал, что его любовь к Германии так велика, что он рад… Чему? Что их теперь две. Илья приносит девушкам пледы. Второе место, отстали от первого на один балл. Мутный сон рвется. Нехорошо от пшеничного пива. Если бы не послушал, если бы настоял, но Юля была уверена. Капри! Я же знал, что Горький жил на Капри. Ребята бы докрутили. Какие еще брюки капри? Как мы вообще могли перепутать «Капитал» и «Манифест коммунистической партии»? После игры мы с Антоном сидим в «дяде денере», допивая противный чай из двойных пластиковых стаканчиков. Метро закроется лишь через час. Трамвайное кольцо за театром оперы и балета, снег темнеет и тает. Антон рассказывает про статью Фрейда о меланхолии. Устаревшее понятие, но как поэтично. Антон говорит, что подарит книгу про Ласкера — он учит сестер играть в шахматы. Я хочу рассказать еще пару ужасов. Как капитан заставлял солдат приседать в ОЗК — это костюм из резины и противогаз, как в хронике про Чернобыль. Коротышка-ефрейтор со страшным лицом. Настя просит рассказать ей, если будут кошмары, она сможет помочь. Как солдатам без сержанта не выдавали посылки, я помог, а солдат заставил взять в благодарность конфеты «Мишка на Севере». Патрульный с дубинкой в аллее между высокими темными елями, страшно, что вмажет с оттяжкой, просто так, от скуки и злобы. Близнецы, один из которых попался, убежав в самоволку, и капитан заставлял отжиматься всю роту, пока второй не скажет, что брат его пидор. Делай раз, делай два. В доме появляется свет. Листья без веток вспыхивают, замирают и вязнут. Мир жесткого дерьма всего в паре часов отсюда. Настя ходила за штопором. По телевизору сказали, что Питер Фальк умер… Я еще не хожу в школу, но знаю, что нужно стирать отпечатки, а если бросить в ванную миксер, то убьет током. Юля просит принести раскладные стулья. В доме горят теплые желтые лампы, и стены становятся рыжими. Глубокие тени тянутся по полу. Бабушка Юли и Насти поднимается с кресла. На ее глазах хоронили генерала Ефремова. Она была там, маленькая совсем. Немцы выставили караул, в память ефремовской храбрости. Помнит березовые носилки. Ей нравится, что я знаю того Ефремова. Не станет ее, а я буду помнить березовые носилки. И теперь она видит, как седой Коломбо на дискотеке, в окружении полуголых девчонок, арестует последнего убийцу. Старый добрый детектив уходит по красному коридору ночного клуба — навсегда. Юля кладет голову Илье на плечо. Они красивая пара. Кабачок шкворчит на углях, провалившись через решетку. Мясо, кабачки и вкусное вино — сегодня щедрый на радости день. А как вместить в себя всю радость завтра? Теплые сосны, между которыми тянется тонкая ледяная река. Тропинка, заросшая лопухами. Вот бы пройти по ней, когда утро и солнце прямо в глаза. Лодка, которая как бы дышит, поднимаясь и опускаясь на ослепительном утреннем море. Первый день без Питера Фалька. Торт с клубникой. И разговоры без писем о Хлебникове, семиотике и тысячах мелочей. Я уверен, что наша дружба продлится долго, всю жизнь. Таня садится рядом, говорит, что так странно — я в кругу дорогих для нее людей. Непривычно, странно, но ей это нравится. Таня хорошая. Плащ у Коломбо — как называется этот цвет?