Карл Уве Кнаусгор. Юность. Роман. Перевод с норвежского А. Наумова. М., «Синдбад», 2022, 496 стр., 3000 экз.
Роман из автобиографического цикла романов Карла Уве Кнаусгора «Моя борьба» (с печально известным в истории прошлого века сочинением никак не корреспондируется). Выход этих романов стал событием не только норвежской литературы, но и европейской. Русского читателя с его сочинениями знакомит издательство «Синдбад» — кроме «Юности» у нас изданы романы «Прощание», «Любовь», «Детство».
По авторскому замаху «Моя борьба» — почти что романный цикл «В поисках утраченного времени», но с прустовской эту прозу я бы не сравнивал. При всем таланте автора трудно говорить о художественном открытии. Перед нами — беллетристика. Но на очень высоком уровне. Автор способен удерживать внимание читателя при отсутствии в повествовании какой-либо тугой интриги, почти без признаков чего-то «остросюжетного», по крайней мере внешне. Роман «Юность» представляет собой повествование о повседневной жизни молодого человека, переехавшего из небольшого городка в крохотную норвежскую деревню на берегу моря для работы школьным учителем. Текст выстраивается с почти демонстративной незамысловатостью: рассказ героя об отношениях с родителями до отъезда, портреты учеников, коллег-учителей, отношения с девушками — повествователю восемнадцать, и при всей своей раскованности и предприимчивости он тем не менее пока девственник, и это его томит. Однако при всей обыкновенности героя и его окружения текст способен захватить ощущением первозданности мира, открывающегося молодому человеку.
Возможно, дело в художественной оптике, которую использует автор и которая исподволь выстраивает внутренний — основной — сюжет романа: повествователь «Юности» мечтает стать писателем. В глухую деревню он едет не только в поисках самостоятельной жизни, в своей квартире, со своими коллегами, но — самое главное — чтобы писать. А герой, несмотря на возраст и провинциальное воспитание, очень даже хорошо начитан, в его любимых авторах подлинные мастера европейской и американской литературы ХХ века. Плюс упорство и, видимо, наличие таланта. Трудно избавиться от ощущения, что Кнаусгор использует здесь собственную историю, а раз текст романа перед нами и это текст высокохудожественный, то мы не можем не верить в литературную одаренность героя. Писательская одержимость — это, если так можно сказать, и объект изображения в романе, и одновременно «субъект». Читая страницы о школьных буднях или об участии в развлечениях местной молодежи, мы постоянно чувствуем, как повествователь наблюдает за собой. Герой внутри происходящего и одновременно — снаружи, наблюдающий за собой, чтобы потом использовать в своих будущих текстах. Такой вот сюжет в сюжете. Как ни странно, это и помогает автору добиваться удивительной выразительности.
Что может показаться нашему читателю непривычным, так это свобода и непосредственность, с которой повествователь описывает свои сексуальные переживания. Тут нет оглядок на традиции европейской литературы, автор не пытается косить под Генри Миллера или Берроуза, выбравших в свое время эффектную позу анфан террибля. Для героя Кнаусгора, молодого человека начала XXI века, тема сексуальной жизни воспринимается уже абсолютно естественной. В его исповеди не чувствуется никакой зажатости или потупленных глаз.
Вряд ли эта книга поставит наших молодых писателей перед вопросом о том, как же теперь им следует писать — после появления в нашем культурном обиходе вот такой прозы. Но чтение это расширяет наши представления об уровне современной европейской беллетристики.
Олег Лекманов. Лицом к лицу. О русской литературе второй половины ХХ — начала ХХI века. М., «Время», 2022, 194 стр., 1000 экз.
Сегодняшнее чтение новой русской классики — А. Солженицын, А. Тарковский, Ю. Казаков, В. Шукшин, И. Бродский, Т. Кибиров, С. Гандлевский, А. Чудаков, О. Мандельштам, И. Одоевцева, В. Катаев, В. Каверин и другие. Лекманов не торопится артикулировать свою концепцию литературного процесса, но она ощутимо присутствует за кадром, объединяя тексты разные по теме и времени написания — в книгу. У каждой статьи свой конкретный и, на первый взгляд, локальный литературно-исторический сюжет, но автору удается сказать «главное» о творчестве того или иного писателя. Скажем, анализ мотива «музыки» в стихах Сергея Гандлевского дает возможность прописать целостный портрет поэта. В рецензии на книгу Тимура Кибирова «Кара-барас» прослеживается сюжет творческой биографии не только самого Кибирова, но и его поэтического поколения. Тема эта продолжена в статье «Тимур Кибиров на фоне Булата Окуджавы». Рассматривая частные случаи обращения Кибирова с вошедшими в интеллигентский обиход фразами из песен Окуджавы, Лекманов анализирует поэтическое противостояние «шестидесятников» и «семидесятников». Кстати, Лекманов отказывает Кибирову в принадлежности к постмодернизму — язык, которым пользовался поэт, складывался, по мнению критика, абсолютно естественно, повинуясь изменениям в общественном сознании на излете советской эпохи.
Собственно литературоведческие штудии помещены автором в раздел «Мемуары». Лекманов анализирует авторские стратегии знаменитых мемуарных книг Катаева, Одоевцевой, Каверина, Гернштейн и мотивацию этих стратегий. Мемуарные — авторские по определению — тексты сопоставляются с историческими свидетельствами (письма, дневники, документы современников описываемой эпохи). Подробно рассматривается такой феномен как слепота современников Осипа Мандельштама, для которых он выглядел откровенно комическим персонажем, и это мешало им разглядеть истинные масштабы его поэтического дара.
Чтение статей в разделе «Мемуары», хотел автор этого или нет, провоцирует на размышление о противостоянии в нашем литературоведении — особенно в популярном — «собственно литературы» и литературного быта. Для меня в этом отношении показательна судьба образа Пушкина в общественном сознании, который выстраивается не из пушкинских стихов, а из легенды о жизни великого поэта: Лицей, Петербург, ссылка на юга, Михайловское, Наталья Николаевна («Молча встала Натали с изумленными глазами»). Ну и, разумеется, история дуэли, породившей целую литературно-историческую индустрию, начатую вересаевской, с самыми добрыми намерениями составлявшейся книгой «Пушкин в жизни». Сегодня больше читают не самого Пушкина, а — о Пушкине.
Екатерина Мишаненкова. Средневековье в юбке. Женщины эпохи Средневековья: стереотипы и факты. М., «АСТ», 2021, 368 стр., 3500 экз.
Книга для легкого и при этом познавательного чтения написана профессиональным историком-медиевистом. Кроме обещанных в подзаголовке «фактов», исторических свидетельств о положении женщин Средневековья, автор прослеживает, как выстраивалась личная, социальная, юридическая, семейная, имущественная и другие стороны их жизни. Главным в тогдашнем отношении к женщине было, разумеется, то, что женщина — это женщина, а не мужчина. Существо не совсем полноценное, поскольку жизнью управляют мужчины, а женщины — «при них». В обосновании этого неравенства особенно постарались богословы: «Из всех диких животных самое опасное — это женщина» (Святой Иоанн Златоуст), или — Иоанн Дамаскин: «Женщина — это дочь лжи, страж ада, враг мира». Вопрос о женской природе тревожил богословов, превращая их иногда в поэтов: «Женщина — это искусительница, колдунья, змея, чума, хищница, сыпь на теле, палящее пламя, опьяняющий туман», — епископ Марборд Реннский (XIII век). Но к проституции, например, отцы церкви относились терпимее, поскольку здесь имела место плата за услугу, которая, как считал Фома Аквинский, давала возможность церкви «брать с проститутки десятину и принимать ее пожертвования».
Гендерно-социальный статус женщины в средневековом обществе определялся тремя вариантами: девица, жена, вдова. Вдовой, кстати, считалась не обязательно женщина, похоронившая мужа, а просто женщина без мужа, а таковых, например, среди взрослых женщин Англии к началу XV века было 30-40%. И были это, как правило, женщины работающие — торговки, служанки, предпринимательницы, владельцы мастерских, по большей части швейных или шляпных, но бывали и мастерские с профилем вполне «мужским», скажем, по изготовлению колюще-режущего оружия. Соответственно, такие вот средневековые «вдовы» обладали полной юридической и финансовой самостоятельностью, и часто бывало так, что, даже имея возможность выйти замуж, они по мере сил оттягивали замужество, поскольку для их бизнеса полезнее были формы гражданского брака.
Неимоверно сложным было взаимодействие разного рода брачных законов (из римского права, из иудео-христианского, из заветов Христа и апостолов, из варварского права и т. д.) и соблюдавшихся в обществе обычаев (ну, скажем, феномен «конкубин», то есть фактического многоженства мужчины, был вполне узаконенным обычаем). Соответственно, раздел, посвященный брачным законодательствам, автор назвала «Сто оттенков брака».
Иными словами, жизнь женщины была, скажем так, на редкость многообразной, часто совсем не похожей на ту, какой мы ее себе представляем по художественной литературе. Скажем, определенное разочарование автор пережил, погрузившись, например, в подробности средневековой «куртуазности» — взаимоотношения «прекрасной дамы» и ее рыцаря. В книге упоминается о попытках историков выделить самый комфортный для женщины период европейской истории. Как ни странно, таковым часто называют именно Средневековье XI — XIV веков. Да, разумеется, там не было равноправия, но соблюдался «паритет», достаточно сложное устройство гендерных взаимоотношений: «долгом мужчины было заботиться о жене, защищать ее, содержать, трудиться ради этого изо всех сил, а долг женщины — окружать вернувшегося с работы мужчину нежностью и комфортом. У женщины не было мужских прав, но у нее и не было мужских обязанностей».
И еще одна цитата из авторского заключения: «Совокупность каких признаков позволит нам сразу определить, что перед нами — настоящая средневековая женщина? Я бы сказала, что в какой-то степени главный признак — это практичность. Женщины учились тому, что им требовалось для комфортного существования в их социальном слое. Работали, чтобы познакомиться с женихами или заработать на приданое. „Пахали” изо всех сил, если не было другого выхода, но радостно садились на шею мужа, если могли это позволить. Сами обговаривали свое приданое, даже когда шли замуж по любви. Выбирали между браком и монашеством — „из двух зол”, но в обоих случаях находили лазейки для альтернативы»; «Они хотели мужа, детей, дом, семью, а если получится, то еще красоту, славу, карьеру, поклонников, власть и много-много денег. …. По-моему, они были в точности такие же, как мы».