Двоящийся Розанов
Наталья Казакова. «Розанов не был двуличен, он был двулик…» Василий Розанов — публицист и полемист. М., РГГУ, 2021, 238 стр.
Благодари каждый миг бытия
и каждый миг бытия увековечивай.
Василий Розанов
Жизнь человеческая так устроена, что ее начало чревато концом, о чем свидетельствует этимология самих слов. Мы знаем, что смертны, и с этим знанием живем, не ведая, когда прервется наше бытие. Неожиданно, менее чем за год, ушла из жизни Наталья Казакова (1965 — 2022), литературовед, исследователь русской культуры конца XIX — начала ХХ века. Ушла в расцвете творческих сил, оставив нам свою итоговую книгу: «„Розанов не был двуличен, он был двулик…” Василий Розанов — публицист и полемист». Так завершилась, пройдя свой круг, жизнь, чьи смыслы нам не ведомы. Но навсегда остались ее мысли о текстах Розанова, прочитанных глазами экзистенциальными, если воспользоваться определением Мераба Мамардашвили из его «Лекций о Прусте». В название своей книги Наталья Казакова вынесла слова Э. Голлербаха из финала его известной работы. В этих словах схвачена существенная сторона розановских сочинений, которым органично вторит дискурс ее книги.
Творчество Василия Розанова привлекло внимание Натальи Казаковой еще в годы аспирантуры, когда она писала и защитила кандидатскую диссертацию «В. В. Розанов и газета А. С. Суворина „Новое время”» (2000). А уже в следующем году в издательстве «Флинта» вышла ее книга «Философия игры: Василий Розанов — литературный критик газеты А. С. Суворина „Новое время”». В основе книги — ее диссертационное исследование, конечно, поправленное и переработанное в связи с изменением жанра. Все-таки монография и диссертация не одно и то же. Но в этом случае суть заключается не в жанровом своеобразии, а в самом факте: диссертация оказалась настолько интересной и важной, что известное издательство не прошло мимо самой проблемы. А проблема действительно была.
Если книги о жизни Розанова, его тексты, начиная с конца 1980-х годов и особенно с 1990 года, стали активно публиковаться благодаря усилиям В. Г. Сукача, А. Н. Николюкина, В. А. Фатеева, Е. В. Барабанова, А. Л. Налепина, то А. С. Суворин к 2000 году все еще оставался в том небытии, куда его определила советская цензура, основываясь на ленинских ярлыках «шовинист», «карьерист» и «беспардонный лакей перед власть имущими». Частичную брешь внесла публикация И. Соловьевой и В. Шитовой «А. С. Суворин: Портрет на фоне газеты» в научном журнале «Вопросы литературы» (1977, № 2; см. также отдельное издание М., 2017). Но именно брешь, поскольку вышедшая в 1998 году книга Е. А. Динерштейна «А. С. Суворин. Человек, сделавший карьеру» в несколько смягченном варианте, но все же вполне соответствовала советско-ленинской риторике в отношении финансово успешных до 1917 года и чуждых революционным идеям людей.
В этом контексте обращение к столь неоднозначной, с официальной точки зрения, личности уже само по себе является свидетельством внутренней свободы Натальи Казаковой как исследователя. Кроме того, проблема отношений Розанова и Суворина никогда не была предметом специального монографического анализа (исключая, конечно, публикацию самого Розанова «Из припоминаний и мыслей об А. С. Суворине», 1913). Поэтому вполне понятна заинтересованность издательства в работе Натальи Казаковой, стремящейся к объективности в понимании сложных сторон в истории отечественной культуры.
Полагаю, есть еще одна причина в публикации книги — блестящее владение Натальей Казаковой словом, ее умение логично и убедительно выстраивать ход размышлений, стремление (возможно, подобно Розанову) обнаруживать в событиях разные ракурсы, их смысловые оттенки. Подобный подход органичен переливчатости самой жизни.
Итоговая книга Натальи Казаковой открывается главой, посвященной деятельности Розанова в газете Суворина «Новое время» (1899 — 1917). Используя определение Ю. М. Лотмана, Казакова именует их людьми с биографией, обнаруживая в каждом веяние времени. Отсюда — надобность касаться биографических сведений и Розанова, и Суворина, характеристики газеты «Новое время», взаимоотношений владельца газеты и журналиста. Главная задача, которую вполне успешно решает в этой главе автор, — показать процесс формирования Розанова как журналиста, который до конца так им и не становится. Всегда оставалось что-то, что не укладывалось только в профессию: «парадокс Розанова заключается в сочетании мыслителя и газетного публициста». Эту специфику Розанова, как замечает автор книги, прекрасно понимал Суворин, позволяя ему публиковать тексты, которые подчас не вызывали в нем как издателе, как человеке никакого сочувствия. Но он всегда видел в Розанове неординарного, в высшей степени талантливого человека, потому не покушался сам на свободу его творчества и не позволял этого никому из редакции.
Возможно, для того, чтобы оттенить обозначенное отношение Суворина к Розанову, Наталья Казакова обращается к работе Розанова в газете И. Д. Сытина «Русское слово» (1906 — 1912). Замечу, что оба — выходцы из Костромской губернии, правда, из разных и весьма дальних друг от друга уездов. Но не этот факт их объединил, иное и сугубо практическое: Розанову были нужны деньги, а Сытину — талантливый журналист. Как только возникли претензии со стороны Мережковского и Философова, Сытин вынужденно расстается с Розановым. Правда, обращает внимание автор книги, поступает при этом весьма благородно: в течение года каждый месяц платит Розанову деньги, не спрашивая с него никаких публикаций.
Помимо указанных автором книги причин в обращении Розанова к журналистике, хотелось бы еще напомнить, что многие его книги представляют собой сборники статей, написанных для периодической печати, опубликованных или отвергнутых. Первые сборники статей составлял П. П. Перцов, а затем — сам Розанов. Потому еще и по указанной причине совершенно органично книга Натальи Казаковой начинается с представления Розанова в качестве журналиста, отмечаются особенности его мировоззренческой позиции.
Во второй главе «От мыслителя к полемисту» автор книги исследует процесс становления полемического дискурса Розанова. Избираются два ракурса, представленные в динамике. Сначала исследуются славянофильские увлечения Розанова. Более подробно Наталья Казакова раскрывает отношение Розанова к трудам А.С. Хомякова, отмечая, что Розанов проходит путь от увлечения до резкой критики, подчеркивая субъективный характер размышлений Розанова, на что обратили внимание еще современники. Автор книги стремится как можно рельефнее обозначить точки схождений и расхождений не только Розанова с Н. Н. Страховым и К. Н. Леонтьевым, но еще и между ними самими. В результате складывается эффект мозаики, где множество смысловых оттенков создают общую картину, подвижную и неоднозначную. При этом Наталья Казакова очень тактично, но все же не скрывает своего отношения к описываемым событиям.
От лагеря славянофилов автор книги закономерно переходит к изложению отношений Розанова с представителями либерально-демократического направления, в основном — с Н. К. Михайловским и В. С. Соловьевым. Рассматривая отношения Розанова с Михайловским, она указывает на базовую причину их разногласий: отношение к 1860 — 1870-м годам XIX века. С точки зрения Михайловского, это была важнейшая веха в истории развития русского самосознания, выработавшая «светлые идеалы», которые Розанов перечеркивает и не признает. При этом автор книги не забывает отметить, что в гимназические годы Розанов был в немалой степени увлечен этими самыми идеалами. Но, замечает Наталья Казакова, их полемика не удалась, «ибо диалога, увы, не получилось». Но эта полемика оказалась не безрезультатной: «Розанов был одним из первых, кто провел прямую параллель между этим временем и революциями начала века». Хотя при этом автор книги солидаризируется с А. Синявским в определении существа полемичности Розанова: «не дискутирует, а ругается и дерется».
Ядром полемики Розанова с Вл. Соловьевым, по мнению Натальи Казаковой, являются вопросы веры и отношения к России, густо приправленные личной неприязнью со стороны Вл. Соловьева прежде всего. В принципе, конфликтные точки определены и адекватно описаны автором книги, при этом она вновь точно подмечает, что «именно Розанов понимал и глубоко чувствовал Соловьева, как никто из современников философа». Этот, казалось бы, более чем парадоксальный вывод Наталья Казакова убедительно обосновывает текстами самого Розанова, выявляя динамику его размышлений о Вл. Соловьеве после смерти философа: от стремления оправдаться — к упрекам.
Полемика со старшими современниками во второй главе закономерно приводит Розанова к разногласиям со своими ровесниками. Третья глава называется «Философия игры: В. В. Розанов в полемиках с современниками». В предыдущей главе рассматривалось существо полемики Розанова с представителями разных идеологий. В этой главе полемическое поле расширяется за счет включения диалогов с мыслителями (Д. С. Мережковский, Н. А. Бердяев), отношения к событиям (дело Бейлиса), к оценкам сборника статей, к символизму, к писателям (Горький). Конечно, широкое именование главы — «Философия игры» — вполне располагает к подобного рода калейдоскопичности, но, думается, несколько нарушает предыдущую ясность и целостность книги. И коли речь идет о «философии игры», хотелось бы вначале познакомиться, хотя бы в самых общих чертах, с ее характеристикой, но такой задачи, видимо, не было.
Определенным подспорьем может стать обращение к первой, уже названной книге Натальи Казаковой, в название которой вынесено словосочетание «философия игры». В книге речь идет не о двуличности, а о том, что на каждый вопрос может быть несколько точек зрения и взгляды Розанова с течением времени и под влиянием времени изменялись. Вот эти изменения, их малейшие нюансы определяются Натальей Казаковой как «философия игры». В итоговой книге в качестве одного из примеров автор показывает, как, будучи стипендиатом Хомякова, еще безвестный Розанов, встретившись с Мережковским и Гиппиус, уловил, что их мысли более созвучны веяниям времени, нежели славянофильство. Ключевое слово в этом новом — «модернизм», в пределах которого пересеклись пути Розанова с Мережковскими: они увидели неординарность и неортодоксальность мышления Розанова, а он открыл для себя неведомый мир нового искусства. Однако мировоззренческие трещины оказались неизбежными. Поначалу Мережковские многое прощали Розанову, в том числе сотрудничество с Сувориным («Детишкам на молочишко», — говорила Зинаида Гиппиус, и об этом пишет Наталья Казакова). Разлад наметился задолго до дела Бейлиса. Одним из камней преткновения стали первая русская революция, а также отношение к «Вехам». Мережковский не принял критики веховцев в адрес интеллигенции, о чем открыто заявил на заседании Религиозно-философского общества, а Розанов «Вехи» поддержал и написал положительную рецензию.
Но вернемся к книге. Пожалуй, из всего содержания третьей главы хотелось бы прежде всего выделить как внутренне целостные, ясно по содержанию прописанные полемики Розанова с Мережковским и Бердяевым. В своем построении эти полемики корреспондируют полемическим текстам из второй главы, но уже в ином временном пространстве.
История полемики Розанова с Мережковским именуется Натальей Казаковой «„Заклятые друзья”: В. В. Розанов и Д. С. Мережковский». Не знаю, как у кого, а для меня выражение «заклятые друзья» сразу отсылает к фильму «Frenemies» (2012, режиссер Дэйзи фон Шерлер Майер). Кстати, режиссер — ровесница Казаковой. В этом фильме девочки в итоге становятся подругами. Вряд ли, конечно, Наталья Казакова сознательно отсылала к этому фильму, скорее просто использовала яркую образность словосочетания. Но если вспомнить классический труд Р. Барта о смерти автора, то мои ассоциации не только имеют право на существование, но и совершенно органично укладываются в существо динамики взаимоотношений Розанова и Мережковского, причем в изложении автора книги. (Вот так и понимаешь, насколько прав был Барт в своих наблюдениях над спецификой текстов эпохи POST.)
Описывая отношения между Розановым и Мережковским, Наталья Казакова практически сразу отмечает их противоположность: первый — «консерватор, тяготеющий к славянофильству», второй — «декадент, символист и… западник». Тем не менее столь разных по своим мировоззренческим позициям мыслителей объединяет общий интерес к проблемам Пола (так пишет это слово автор книги) и христианства. Однако, оказавшись внутри одного проблемного поля, Розанов и Мережковский, по замечанию Натальи Казаковой, тут же разъединяются в понимании существа и Пола, и христианства. Конечно, бездетный Мережковский никак не мог принять розановскую идею «образа Мира как вечного родильного дома», что не мешает Мережковскому восхищаться смелостью взглядов Розанова.
Даже этот небольшой, пересказанный мной фрагмент позволяет увидеть, с каким изяществом и одновременно смысловой глубиной реконструируются взаимоотношения двух мыслителей. Нигде не ставится окончательная точка, все движется, приближается, пересекается и отталкивается, чтобы снова оказаться если не вместе, то рядом. Мережковский и Розанов, словно два барометра, отмечают идеологемы своего времени, потому, несомненно, права Наталья Казакова, когда пишет, что «Мережковский и Розанов стояли у истоков возникновения „нового религиозного сознания”, но каждый исходил из глубины собственных озарений и поисков».
По мнению автора книги, именно ко времени общения Розанова с Мережковским «формируется специфический розановский стиль журналистского поведения» — «двуликость». И этот стиль навсегда разъединит их. Наталья Казакова весьма подробно воспроизводит все эпизоды их идеологической и поведенческой несовместимости, чтобы в итоге прийти к убедительному выводу: «Это были два оппонента, ведущих непрерывную и жесткую дискуссию друг с другом даже в наиболее мирный период их отношений. Но они оба жили в мире двойного напряжения, с одной стороны — в творчестве, а с другой — в проекции этого творчества на события в жизни». Как замечает Наталья Казакова, их помирит смерть Розанова. А еще, добавлю, следы розановской «листвы», их тематики легко обнаруживаются в «Тайне Трех» (1925) и «Тайне Запада» (1930) Мережковского.
В отличие от взаимоотношений Розанова и Мережковского, которые уже в названии были все-таки указаны как пусть и заклятые, но все же друзья, отношения Розанова и Бердяева в заглавии этой части главы определяются однозначно: «философия несогласия». Наталья Казакова подробно и доказательно воспроизводит все нюансы этого несогласия, связанного с пониманием сущности христианства и Христа. По Розанову, «христианская религия — это религия смерти… в ней нет радости, счастья, любви, родовой жизни семьи… это религия Голгофы», а по Бердяеву, «христианство есть новый мир, противоположный всякому быту».
Поскольку представленные разногласия прозвучали в докладах на заседаниях Религиозно-философского общества, Натальей Казаковой приводятся отклики их слышавших современников: В. А. Тернавцева, М. В. Морозова, В. П. Протейкинского. Однако, констатирует автор книги, полемики между Розановым и Бердяевым не случилось, и вот почему: «Бердяев не поддался на лукавство Розанова, а, возражая ему и блестяще аргументируя, вывел полемику на метафизический уровень. Скорее всего, это и увидел Розанов в ответе своего оппонента и не стал дальше полемизировать с ним». Вся история несостоявшейся полемики выстроена очень вдумчиво, убедительно и опять-таки с сохранением подвижности самой мысли, ее тончайшей нюансировки. Эта особенность авторской стилистики, замечу, явно ближе к розановскому дискурсу, нежели к бердяевской системности и однозначности.
Другой обозначенной Натальей Казаковой темой разногласий между Розановым и Бердяевым стало понимание существа войны 1914 года. Розанов изложил свои взгляды в сборнике статей «Война 1914 года и русское возрождение» (1914; второй тираж 1915). Замечу, что книга эта получила целый ряд положительных откликов у современников, среди которых, например, С. Н. Булгаков. Да и Бердяев не все отрицал, восторгаясь розановским письмом, приносящим «чувственное наслаждение». В своем отклике Бердяев как, может быть, никто другой, сумел найти адекватные характеристики розановской стилистике. Но, как замечает Наталья Казакова, именно здесь, по Бердяеву, кроется «главная порочность его текстов». И приводятся знаменитые слова Бердяева в адрес Розанова: «Он — гениальный выразитель какой-то стороны русской природы, русской стихии. Он возможен только в России. <…> Розанов — гениальная русская баба, мистическая баба. И это „бабье” чувствуется и в самой России».
Наталья Казакова пишет, что сборник статей Розанова проникнут «радостью и патриотическим чувством», что война, по Розанову, есть «столкновение двух миров… двух культурных цивилизаций: германской и русской», видит в русском человеке образец «высочайшей человечности». В этом сборнике Розанов, по мнению автора книги, оправдывает славянофильство, не соглашаясь только с критической оценкой правительства.
Автор книги указывает, что Бердяев категорически не разделяет оценок Розанова о войне, возрождении русского народа и России, усматривая в ней «зло и мировую трагедию». Но, замечает Наталья Казакова, «главные возражения Бердяева касаются темы славянофильства и истинного патриотизма, а также отношения к Христу». Как видим, фактически Бердяев возражает Розанову все по тем же вопросам. Как остроумно пишет Наталья Казакова, «Бердяев все-таки был философом одной идеи, и полифоничность не была присуща его философскому творчеству». Собственно, здесь и располагается источник принципиальной разности Розанова и Бердяева.
Следует заметить, что в свои размышления, помимо текстов Розанова и Бердяева, Наталья Казакова включает отклики их современников, что формирует историко-культурный контекст полемики. Замечу, Наталья Казакова и до болезни, и даже после операции мечтала написать книгу, где были бы главы «О Мережковском/Гиппиус» и «О Бердяеве». «Самопознание» Бердяева было ее настольной книгой, как и его работы о Ф. М. Достоевском. Но вернемся к книге Натальи Казаковой о Розанове.
Как уже отмечалось, другие части третьей главы в абрисной форме касаются разных сторон розановского творчества, вызванных к жизни как событиями, так и людьми. В целом сохраняется свойственная книге мозаичность, которая вполне отвечает розановскому дискурсу. Свои итоговые размышления Наталья Казакова органично завершает словами, которые становятся мостиком к четвертой главе: «Розанов выводил полемику на качественно иной уровень: его оппонентами стали русские классики».
Глава четвертая так и называется «В. В. Розанов и русская литература XIX в.», хотя, конечно, не вся русская литература указанного времени в его понимании здесь представлена — только отдельные имена, но имена весьма значимые, можно сказать, ключевые: В. Г. Белинский, А. И. Герцен, А. С. Грибоедов, Н. А. Некрасов, Л. Н. Толстой, Н. В. Гоголь, А. С. Пушкин, М. Ю. Лермонтов.
В предварительных замечаниях Наталья Казакова указывает, что в произведениях этого времени Розанов обнаружил «начало разгула демонизма и катастроф ХХ в.», а с другой стороны, в его статьях о русской литературе XIX века отразилось «все многообразие его художественных приемов: стилистическое новаторство, парадоксальность и множественность точек зрения, „эстетический экстремизм”».
Очень подробно и убедительно автор книги прописывает все нюансы в отношении Розанова к наследию Белинского, отмечая сложность и противоречивость его оценок, утверждая в итоге, что Розанов все-таки сумел «отдать должное эстетической концепции Белинского».
Имеет смысл обратить внимание на выбор автором книги имени критика, помещенного в самое начало изложения историко-литературных взглядов Розанова. Белинский — одна из ключевых фигур в истории русской литературы XIX века. Изложив взгляды Розанова на творческую деятельность Белинского, Наталья Казакова умело фокусирует те проблемы в литературном процессе, которые будут привлекать внимание Розанова. Подобный подход позволяет органично включить в общую картину развития русской литературы творчество других писателей. Потому вполне оправдан тот объем страниц, который отведен на представление взглядов Розанова на критическое наследие Белинского.
За Белинским закономерно следует Герцен, побывать у которого считало своим долгом все образованное общество, выезжая за границу. Как известно, в России XIX века было два лица всеобщего поклонения: Герцен в Лондоне и Лев Толстой в Ясной Поляне. Как отмечает автор книги, Герцен «стал для Розанова еще одним проявлением в русской литературе той силы, которая губила Россию», указывая при этом и на иные интонации.
Однако именно со статей о Грибоедове, заложившем «основу будущего разрушения России», пишет Наталья Казакова, «Розанов начинает творить свой миф о русской литературе, обвиняя ее в грехопадении смеха». И одной из первых фигур этого мифа становится «благодушный» Некрасов, который вкупе со Щедриным затягивал литературу «демократом». Поясняя розановские характеристики, автор книги отмечает их природную парадоксальность как синтез «консерватизма и революционности. Консерватор во внешней, событийной жизни, Розанов был подлинным революционером в жизни внутренней, связанной с самовыражением». Пожалуй, никто до Натальи Казаковой не дал столь убедительной характеристики личности Розанова, нашедшей полное отражение в его творчестве.
Раскрывая критическое отношение Розанова к Л. Толстому, автор книги обнаруживает в этой критике целый спектр оттенков: «отсутствие искренности, сострадания, равнодушие к окружающему миру», непонимание «реальной человеческой природы», «морализаторство». Тем не менее и в оценке творчества Л. Толстого Розанов, по мнению Натальи Казаковой, был неоднозначным и противоречивым.
Завершает негативный, с точки зрения Розанова, ряд писателей Гоголь, одно имя которого «приводило Розанова в негодование». Как и в случае с предыдущими писателями, Наталья Казакова тщательно воспроизводит все наиболее значимые оттенки в розановском восприятии личности и творчества Гоголя, задаваясь весьма значимым вопросом: «…не являлся ли Гоголь для Розанова тем кривым зеркалом, один взгляд на которое возвращал Розанову его собственный образ?» Все дальнейшее изложение взглядов Розанова на Гоголя может прочитываться, с моей точки зрения, как ответ на этот вопрос. И закономерно Наталья Казакова обнаруживает не только сплошной негатив, все-таки «Розанов отдает должное магическому слову писателя».
В финале изложения розановских представлений о литературе XIX века автор книги закономерно обращается к двум абсолютно положительно им оцениваемым писателям — Пушкину и Лермонтову. Она связывает их восприятие Розановым с внутренним видением и чувствованием жизни самого мыслителя, довольно подробно раскрывая их разные аспекты.
Подводя итоги, Наталья Казакова отмечает, что все свои статьи Розанов «строит на парадоксе — на искренности, на грани литературного хулиганства»; подчеркивает своеобразие языка, композиции его текстов.
Четвертая глава и вся книга завершается статьей с говорящим названием — «Свидетель Апокалипсиса». Здесь биографические сведения из жизни Розанова в Сергиевом Посаде перемежаются с его размышлениями из «Апокалипсиса нашего времени» (1918). Самая реконструкция создается Натальей Казаковой таким образом, чтобы открылся замысел Розанова — показать Апокалипсис Настоящего. Эту главу книги предваряла журнальная публикация Казаковой в журнале «Знамя» (2020, № 2). Как пишет Наталья Казакова, «бунт Розанова, несомненно, носил прежде всего метафизический характер с глубоким философским подтекстом. Это было его онтологическое разочарование в бытии, которое и привело к резкому антихристианскому умонастроению и публикации „Апокалипсиса нашего времени”. И Розанов, подписывая свой жестокий приговор целой исторической эпохе, достойно принял всю тяжесть нравственной ответственности за свои размышления и выводы. Он прочувствовал главное в жутком конце своей России — начало Апокалипсиса не Грядущего, а Апокалипсиса Настоящего».
В приложении к книге Наталья Казакова приводит письма Розанова С. П. Каблукову, хранящиеся в Бахметевском архиве библиотеки Колумбийского университета, которые хотя и были опубликованы Н. В. Королевой в журнале «Слово/Word» и включены в статью последней (1995, № 17 — 18), но в этой публикации, как замечает Н. Ю. Казакова, «не было комментариев, перевода иноязычных фраз, в транскрипции слов и даже фраз, допущены смысловые неточности, перепутаны имена и адреса». Скрупулезная работа, проделанная Н. Ю. Казаковой, говорит об ответственности и высоком профессионализме автора.