Не просто для счёта

*  *  *

 

Когда ворохнётся в груди

предчувствие дальней дороги,

в окно постучатся дожди

и месяц взойдёт козерогий.

И все на земле поезда,

и все на земле самолёты

примчатся оттуда — сюда,

без всякой предписанной квоты:

чтоб ехать (а лучше — летать)

в различные дивные страны!

Не красться в ночи, аки тать,

а гласно, при всех, невозбранно —

ведь месяц в серёдке небес,

ведь время любви и удачи…

…С наличием виз или без —

но будет всё так, не иначе!

 

 

*  *  *

 

Отблеск славы лежит у меня на лице…

Как всегда, не моей, а титанов былого.

Жизнь прошла, но в её торопливом конце

есть что взять у работников русского слова.

Ничего, что порядком потрёпана ткань

этих дней-торопыг в их привычном раскладе…

Жизнь прошла, как когда-то и Тмутаракань,

далеко-далеко позабытая сзади.

Мой поклон и почтенье учившим меня!

Кто по службе, а кто от душевной заботы…

Я не думал дожить до вчерашнего дня —

годовщины моей нынче вымершей роты.

Поздно старые карточки перебирать,

вспоминать имена и потешные клички…

Отозваться, откликнуться и доорать

на последней моей перекличке!

 

 

*  *  *

 

Как могу, воюю с тараканами —

с памятью, с беспамятством, с судьбой.

Пью как все — гранёными стаканами

(с передыхом, не наперебой).

Не хватает у меня дыхания:

сволочь-жизнь спохабить норовит.

Я в ней продолжаю трепыхание —

так уж полагается… Ковид.

Вы, кто выжил, кто с большой дыхалкою,

кто успел смотаться с полтычка:

не смотрите, как я кровью харкаю,

не набрав для жизни два очка!

Не хочу ни памяти, ни жалости.

У сирот не принято блажить.

Вот стихи. Прочтите их, пожалуйста.

Это всё, что я успел нажить.

 

 

*  *  *

 

Умирают хорошие люди…

Нехорошие — попросту мрут.

Кто есть ху — нас Хозяин рассудит.

А не то холуи разберут.…

Ведь хороших на свете так мало!

Остальные — обычный народ.

Их то власть, то судьба донимала…

То ковид, то плохой кислород.

Не от радости люди хамеют,

лгут и гадят то вдруг, то подряд…

А хорошие так не умеют

и добро безвозмездно творят.

Нам их Бог выдаёт под расписку.

Мы обратно их не отдаём:

раз они подвергаются риску,

мы их сами, скорбя, перебьём.

 

 

*  *  *

 

С неудобным для жизни лицом

(потому и не очень в ней нужен),

я был профнепригодным отцом

и совсем безалаберным мужем.

Ну, не в масть мне семейный уклад

(не готов я пока для уклада):

что ни скажешь — не то и не в лад,

что ни сделаешь — лучше не надо.

То ли ёрник и вечный студент,

то ли нервенный с финкой в кармане…

Нарушая привычный контент,

спал у тёщи на тощем диване,

приходил на свиданку с женой,

три столетья с ней будучи в ссоре…

А умру — для неё для одной

это будет, наверное, горе.

 

 

*  *  *

 

В Колхиде было ветрено и знобко,

дымилась поседевшая вода.

И вдруг внезапно пропадала тропка,

ведущая неведомо куда.

Зато просторно виделась округа

и шевелился воздух впереди,

что доводило женщин до испуга

и до похолодания в груди.

Пять дней штормило. Море стало серым.

Все плохо спали (в том числе и я).

В заливе лодки падали всем телом,

грозясь уйти в турецкие края.

Кончался май. В июне ждали вёдро.

Рапан в меню уже надоедал.

Я жил в те дни безденежно, но бодро.

Писал, но плохо. И чего-то ждал.

Мне с голодухи мыслилось эпично.

Я видел всё как будто с высоты,

воспринимая мир сугубо лично,

хоть слабо различал его черты.

От водной соли шелушились руки.

Хотелось жить, но чтоб на свой манер.

И вспоминались женщины, разлуки,

Самара, Мелекесс, СССР…

Я вдруг задумал написать поэму —

не первый раз, но, кажется, всерьёз,

поскольку я уже нащупал тему:

по сути дела, я давно с ней рос.

Мне чудилась большая панорама —

свидетельство, взволнованный рассказ.

В нём вся семья: бабуся, папа, мама…

Я даже знал название: «Про нас».

Пришли слова зачина — очень робко,

потом смелей и — разом, как всегда:

«В Колхиде было ветрено и знобко.

Дымилась поседевшая вода».

 

 

*  *  *

 

Комары, слишком вялый туризм,

неучастие в местной харизме…

Даже счастье — увы, атавизм.

И, похоже, излишний для жизни.

Вот ведь век! Пусть не хуже других,

но не лучше, а средне-терпимо.

Уходи — не любимее их!

Пожил, побыл — спасибо и мимо.

Как я всё же люблю эти дни,

по занудству подобные клизмам!..

Посидел, огляделся — они!

С комарами и вялым туризмом.

Значит, надо стихи дописать,

дотерпеть до признанья и бума…

Жизни камешки в окна бросать,

вызывая на стрелку у ГУМа.

 

 

*  *  *

 

Сухая холодная осень.

Спокойные серые дни.

Рассвет, как положено, в восемь.

Блистание голой стерни.

Как прибрано в мире за сутки!

Как пол подметён и помыт…

В пруду кувыркаются утки.

И прост отработанный быт.

Пора тишины и покоя,

просторного поля и вод.

Какое-то время такое,

что Бог будто рядом живёт.

И больше не надо стыдиться

ни всех, ни себя самого.

…А солнце за лесом садится.

И вскоре не станет его.

 

 

*  *  *

 

Ничего, всё придёт и продлится,

будет лучше, чем было вчера.

И любимых высокие лица

станут сниться опять до утра.

Мы дослушаем звоны капели,

снова бабочки к нам прилетят.

Ну а песни, что мы не допели,

сплошь допетыми быть захотят.

Мы ведь в мире не просто для счёта,

мы нужны, и без нас — никуда.

Мне в нём дольше остаться охота,

собирая в щепотку года.

Добрый Боженька раннего детства!

Тронь меня невесомой рукой,

чтоб мне снова на мир заглядеться…

И припасть к нему мокрой щекой.