* * *
Я прохожу меж каплями дождя —
как молодой, ещё до первой встречи:
забывший всё, немного погодя,
о нашей жизни общечеловечьей.
А там весна врасплох застала глаз —
и вот она у глаза на сетчатке,
чтоб повторяться много-много раз,
пусть в виде разноцветной распечатки.
Мы созреваем дольше, чем отцы —
труднее привыкаем к нашей нови.
Но та же даль видна во все концы,
и надо мерить жизнь толчками крови.
И проходить меж каплями дождя —
как в двадцать лет, по молодой дороге…
Чтоб, самого себя по ней ведя,
переставлять уже с усильем ноги.
* * *
Движенье деревьев идёт с высоты:
внизу они тихи и скромны
(хотя иногда забуянят кусты
и пустятся вскок до Коломны).
Я б тоже пустился, когда б ещё мог…
Увы, отдурил,
но не каюсь:
ещё и сегодня, спеша через лог,
от спешки крапивой стрекаюсь.
Но я не о том, то есть не о себе:
о том, как деревья летают —
как рвутся к иной, не наземной судьбе
и воздух ветвями хватают.
Им хочется ввысь, их земля тяготит —
они ведь почти что в полёте.
Да вон этот клён над садами летит,
апрель кулаками молотит!
* * *
День начинался с открыванья
окон.
С трещанья
лупоглазой стрекозы.
И у Татьяны пахнул морем локон
отчётливей, чем прошлые разы.
Потом врывалась целая орава:
жара и солнце, запахи травы,
стрижиный лёт налево и направо —
всё сразу, до круженья головы.
День был грузином или кем-то схожим,
бренчал каким-то мелким бубенцом.
Короче, был и прост
и очень сложен,
с незаинтересованным лицом.
Хотелось разговоров и участья
в делах соседей и чужих людей.
А проще это называлось «счастье» —
без всяких дополнительных идей.
* * *
На каждое время — свои тараканы:
жаргон или мода, расхожий прикид,
гранёные рюмки, а то и стаканы…
И каждому времени — местный ковид.
Порой времена неумеренно лихи —
с таким словарём, что терпи и держись!
Вот женщины: «тёлки», «герлы и чувихи»…
Но что тут поделаешь: жизнь, она
жизнь!
Ведь время уйдёт, свой словарь забирая.
И я не пойму, что потомков смешит:
наверное, я — у преддверия рая…
А может, не рая… Но время решит.
Оно и взаправду такое решает —
то споры, то ссоры, проблемы, пути.
Но, боже ты мой, как оно нам мешает!
Особенно после восьмидесяти.
* * *
Пчёлы снова видны
за работой:
кверху задницей
тонут в цветах.
Жук гудит
неразборчивой нотой…
Всё как надо, и
всё на местах.
Что не понято —
стало понятно,
прояснилось с
течением лет.
А истории белые
пятна
обрели неожиданный
цвет.
Только всё это
поздно, ей-богу!
Репарация мне не
нужна…
Позабуду про пчёл
понемногу…
Ну, короче: какого
рожна?
Жизнь уже побыла и
устала,
заплатила свои проторя.
Но умнее, похоже,
не стала:
дура дурой, за
всех говоря.
* * *
Когда ворохнётся в
груди
предчувствие
дальней дороги,
в окно постучатся
дожди
и месяц взойдёт козерогий.
И все на земле
поезда,
и все на земле
самолёты
примчатся оттуда —
сюда,
как часть предлагаемой
квоты:
чтоб ехать (а
лучше — летать)
в различные дивные
страны.
Не красться в ночи
аки тать,
а гласно, при
всех, невозбранно!
Ведь месяц в
серёдке небес,
ведь время любви и
удачи…
Со штампом небес
или без,
но будет всё так,
не иначе!
* * *
Читайте других —
молодых и кудрявых!
Я старый и только
случайно не лыс.
И вечно хожу (без
причины) в неправых,
за жизнью следя
словно из-за кулис.
А мне хорошо и не
надо на сцену:
я пол-алфавита не произнесу.
Жене, как стихи,
излагал Авиценну —
она засыпала и спит
на весу.
Во вторник блуждал
меж шестнадцати строчек,
на пальцах считал,
как получку, слога.
Не мог разобрать
свой подвыпивший почерк
и принял опять
двести грамм… пирога.
Читайте других,
вам не до Русакова!
Оставьте его на
последний «потом»:
косого, хромого,
такого-сякого…
Запомнили имя?
Спасибо на том.
* * *
С неудобным для
жизни лицом
(оттого и не очень
в ней нужен)
я был профнепригодным отцом
и совсем
безалаберным мужем.
Ну, не в масть мне
семейный уклад —
не готов я пока
для уклада:
что ни скажешь —
не то и не в лад,
что ни сделаешь —
лучше не надо.
То ли ёрник и
вечный студент,
то ли нервенный с финкой в кармане…
Нарушая привычный
контент,
спал у тёщи на
тощем диване.
приходил на свиданки с женой,
три столетья с ней
будучи в ссоре…
А умру — для неё
для одной
это будет,
наверное, горе.
* * *
Мы все кому-нибудь
принадлежим
и чью-то руку
трогаем, не глядя,
когда густеет
воздух, недвижим,
уже расчёсан
осенью на пряди.
Но я теперь —
бесхозный экземпляр:
и мне никто, и я
уже не нужен.
Слегка потрёпан,
бесконечно стар…
И завершаю свой
прощальный ужин.
У римлян было так
заведено:
хозяин
приготовился к уходу…
Он пьёт цикуту,
слабое вино.
И как отраву —
сельтерскую воду.
Ах, жизнь моя, мне
так с тобой легко!
На кой мне ляд
цикута и гекзаметр?
Ведь я любил всё
детство Сулико
и плакал
благодарными слезами!
Старый
снимок
То невезуха, то
беда.
То по сопатке, то
в дыхалку…
Жизнь немудрёна,
как всегда,
но нынче перегнула
палку.
А я смеюсь во всё
«ха-ха»!
Я хохочу как от
щекотки:
конечно, Боже,
жизнь плоха,
но буду жить по
этой фотке:
я там сморчок, мне
восемь лет.
Я снят с какой-то
хлипкой книжкой —
шпана, дистрофик,
шпингалет,
уже со старческой
одышкой…
Но посмотри, как я
сижу,
лицо подставил
фотоплёнке!
С каким упрямством
я гляжу,
хоть бит в
детдомовской продлёнке,
притом отнюдь не в
первый раз,
кончаю жизнь
сплошною фигой…
Творец, всё так и
посейчас.
Сам не уйду. Бери,
но с книгой.
* * *
Мы до сих пор
последняя страна,
где чтут своих
расстрелянных поэтов,
где помнят их
портреты, имена —
моя страна непрошенных
советов,
её всепобеждающих
идей,
её вождей и
самодельных бардов,
случайно
сохранившихся людей
по кичам, по психушкам и ломбардам...
Людей, что знают
главные слова
о том, что выше
уровня желудка:
что лгущий лжив, а
сила не права,
что «совесть» не
придуманная шутка…
Что, Боже мой, в
родительской стране
остались те, кто
из любой недоли
произнесут о вас и
обо мне
слова надежды,
горечи и боли.
* * *
Жальче слёжанной шерсти трава:
поглядел — и душа похмурела.
Это осень вступает
в права.
Это злая заря
догорела.
Понизовые ветры
несут холода.
Сад стоит без
людей и без дела —
ежегодная наша
беда,
всем ветрам
обнажённое тело…
Я мальчишкой
таскал в детдомах
одеяла и тёплые
вещи,
чтобы саженцы
кутать впотьмах
от ветров, что их
студят и хлещут.
А теперь и того не
могу:
стар и хвор, а по
сути — не нужен.
Словно тоже стою
на снегу.
Словно тоже раздет
и застужен.